На изломе

– Быть по-твоему, – отвечал он, – испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.

Суд! Новое испытание!

Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.

Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.

– «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, – с умилением шептала она, – сам-то великий страстотерпец и такие мне льстивые слова глаголет!.. «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила в такие высокие степени вступить и в бесчестие ринуться?.. Поистине подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. – И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: – «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!..

И словно в ответ на ее мысли, загремел засов и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.

– А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! – сказал он, грубо смеясь.

– Недужна я!

– Знаем недуги твои! Эй, берите ее да волоком!

Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.

– Вали ее со скамьей заедино! – приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.

– В Чудов!

И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.

А в Чудовом монастыре снова заседал синклит, уже во главе с самим патриархом.

Присутствовали те же митрополиты Павел и Иоаким и, кроме того, несколько думных бояр и приказных воевод.

– Ныне вразумим! – говорил патриарх и громко приказал дьяку: – Веди!

Ее ввели в рубище, окованную, с цепью на шее. Она вошла, строптиво оглядела всех и, усмехнувшись, села на пол.

Патриарх вспыхнул гневом, но сдержался.

– Дивлюсь тебе, – сказал он кротко, – как ты возлюбила цепь эту и не хочешь с нею расстаться!

Она радостно улыбнулась:

– Воистину возлюбила! И не только просто люблю, но еще не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница – и для Божьей благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божьего!

– Безумные речи, – пробормотал Иоаким.

Патриарх заговорил кротко и нежно:

– Ты есть овца заблудшая! Покайся, пока не поздно! Не выводи из последнего терпения царя твоего и владыку и меня, духовника твоего!

– Христос мой владыка, а духовником ты моим не был и не будешь, ибо никонианец ты и еретик!

– Опомнись, глупая! – закричал Павел.

– На дыбу бы ее, – проворчал дьяк Иванов.

– Ах, миленькие! Дайте пострадать Христа ради! – И Морозова протянула с мольбой скованные руки.

– Оставь безумие! – увещевал ее патриарх. – В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!

– Некому мне исповедоваться и не от кого причаститься!

– Попов много на Москве!

– Много попов, да нет истинного!

– Я сам потружусь для тебя, – сказал патриарх.

Морозова засмеялась:

– Сам! Эко сказал. А чем ты других лучше? Еще когда ты был крутицким митрополитом, носил клобучок старенький, еще был ты мил. А ныне небесного царя своего презрел, надел римский клобук да и молвишь: сам! А сам хуже дьявола! Тьфу!

Все повскакали со своих мест в негодовании.

– Оставьте! – сказал патриарх. – Не в разуме она! Вот я ее елеем помажу!

И, облачившись, он захотел сотворить помазание, но Морозова вдруг вскочила, стала в грозную оборонительную позу и, потрясая цепями, завопила:

– Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом! Для чего я носила эти оковы, чего ради страждала? Год их ношу, а ты хочешь одним часом весь мой труд погубить! Отойди! Отступись!

– С нами крестная сила! – осеняясь, сказал патриарх. – Сколько в ней ярости и упорства. Отступаюсь от нее.

И он гневно подал знак, чтобы увели прочь Морозову.

Ее упорство раздражало всех и пуще всех самого царя.

На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана.

XII

Последнее прощание

Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.

Морозова едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:

– Братцы и сестрицы возлюбленные, довелась нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…

– Сестрица! Федосьюшка! – раздался в темноте крик.

Морозова вздрогнула.