На изломе

– Княгиня-свет! И ты тут? – отозвалась она.

В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своей сестрой.

– Сподобил Бог свидеться напоследях! – говорили они.

– Давно тебя взяли сюда?

– В ночь!

– И меня тоже…

– Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.

– И меня соблазняли.

– Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.

– Морозова! – крикнул, входя, стрелецкий сотник.

– Я, миленький!..

– Иди!

– Не моготна.

– Ах, чтоб тебя… – выругался стрелец. – Эй, Ивашка, Петр, Ефрем, волоките ослушницу!

Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:

– Любезные мои сострадальники! терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!..

– Бог на помощь тебе, сестрица! – отвечали голоса.

В застенке, помимо попов и монахов, находились для увещевания, слежения и опроса присланные царем князья Одоевский с Воротынским и Василий Волынский.

– Чего ухмыляешься? – закричал на нее Одоевский. – Ты в царской опале, скорбеть должна!

– Я перед царем не согрешила!

– Чего говорить с ней, ослушницей, – произнес Волынский, – виску ей!

Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.

– Это ли по-христиански? – сказала она.

Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» – подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:

– Милая, покайся! Повинись перед царем! Ведь все это у тебя наговоренное. Аввакум этот треклятущий! Да Киприан юродивый, да Федор. Опомнись, мать! Опустите ее!

Морозову опустили. Она очнулась от полузабытья и заговорила голосом пророчицы:

– Не велико наше благородие телесное, и слава человеческая суетна на земле. Все тленно и мимопроходяще! Слушайте, что я скажу вам: помыслите о Христе. Кто Он, что Он? Вон, Его жиды на кресте распяти! Что же наше мучение? Ничто! И вы покайтесь! Бросьте ересь, Никон…

– Вздергай ее, бей! Замолчи, треклятущая! – закричал испуганный дьяк Иосиф.

И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.

– Ну что? – спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.

– Упорствует, государь!..

В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.

Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?..

У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.

– Oox! – протяжно вздохнул он.

– Князь, – порывисто заговорил Петр, – прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…

Князь кивнул.

– Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! – тихо сказал он. – А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь – царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? В церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее.

– Вестимо! Доброй ночи, князь!

– И тебе!

Петр погнал коня и невольно задумался.

«В чем-нибудь есть неправда. Вон Терентий возрадовался, когда в опалу попал; эта упорствует; сотнями их истязают и жгут… кто прав?..»

– Ну что? – спросил его царь.

– Упорствует! – тихо ответил Петр. Царь топнул ногой.

– Конец! Сжечь их всех! И ее, и Авдотью эту, и всех! Петр, скачи в приказ, вели срубы на болоте ставить! Жечь их!

Петр вздрогнул, но не посмел ослушаться и тотчас поскакал назад.

Плотники немедля пошли на болото и начали складывать сруб для двух сестер, а тем временем царь собрал снова думу, не решаясь сам подтвердить приговора…

Терентий не мог уехать из Москвы, не повидавшись в последний раз с Морозовой, но в то же время, как опальный, он и сам должен был скрываться днем.

Вечером он помчался в Печерский монастырь и тотчас подкупил стрелецкого голову, но тот, взяв деньги, развел руками и сказал:

– Только видеть ее нельзя, князь!