Божьи воины

Похоже, чертики кувыркнутся. Но нет, не кувыркнулись.

– Твое донесение об участии Яна из Смижиц в силезском заговоре, – переждав немного, начал Флютек, – это уже, к сожалению, прошлогодний снег. Потеряло актуальность. Настало историческое время, творится многое, каждый день приносит изменения, то, что вчера было важным, сегодня не имеет значения, а завтра будет стоить меньше собачьего дерьма. Думаю, ты это понимаешь?

– А как же.

– Это хорошо. Впрочем, в так называемом широком масштабе это не имеет значения, в конце концов, не все ли равно, за что Смижицкого посадят, осудят на смерть и обезглавят. За заговор, за предательство, за революцию? Один хрен. Чему суждено висеть, то не утонет. Твой брат будет отмщен. Ты доволен? Ты благодарен?

– Умоляю, Неплах, только прошу тебя, не говори о пятистах гривнах сборщика податей.

Флютек отставил кубок, посмотрел Рейневану прямо в глаза.

– Я не стану о них говорить. Конечно, весьма печально, но Смижицкий сбежал.

– Что?

– То, что ты слышишь. Смижицкий драпанул. Сбежал из тюрьмы. Подробностей я пока что не знаю, известно только одно: сбежать ему помогла любовница, дочка пражского ткача. Дело воистину за сердце берет. Сам посуди. Рыцарь высокого рода и его метресса, плебейка, ткачева дочка. Она не могла не знать, что служит для него всего лишь игрушкой, что ничего из этой связи получиться не может. И все-таки рискнула ради любовника жизнью. Он что, ее любовным зельем опоил?

– А может, – Рейневан выдержал взгляд, – достаточно человечности? Глас за спиной, напоминающий: hominem memento te[35 - помни, что ты (только) человек (лат.) – слова, которые шептал невольник, стоящий на колеснице за триумфатором в Древнем Риме.].

– Ты себя хорошо чувствуешь, Рейневан?

– Устал.

– Выпьешь?

– Благодарю, но на пустой желудок…

– Ха. Ценю, доктор. Эй, хозяин! Поди сюда!

В четверг после Рождества Марии, одиннадцатого сентября, через пять дней после переворота, явился под Прагу Прокоп Голый, победитель под Таховом и Стжибором. С ним прибыла вся армия, Табор, сироты, пражане и их приверженцы, боевые телеги, артиллерия, пехота и кавалерия. Общим счетом этого было in toto[36 - в целом (лат.).] двенадцать тысяч вооруженных людей.

И с ними был Шарлей.

Глава третья,

в которой Рейневан узнает, что должен остерегаться баб и дев.

– А знаешь, – сказал Шарлей, – яичница была вполне… Вкус, правда, немного портил сыр, совершенно не сочетающийся с яйцами. Кто, господи прости, и зачем добавляет в яичницу тертый сыр? Какая-то чрезмерно разросшаяся кулинарная фантазия нашей милой хозяйки. Впрочем, зачем брюзжать, главное – живот набит. А хозяйка, кстати сказать, женщина ничего себе… Формы Юноны, движения пантеры, в глазах блеск, ха, не исключено, что я сниму у нее комнату и малость поживу. Я имею в виду зиму, сейчас побуду здесь недолго, потому что завтра-послезавтра Прокоп прикажет выходить, потянемся, как говорят, под Колин, отплатить за предательство пану Божку из Милетинка… Эй, Рейнмар, а мы в нужную сторону идем? Прагу я знаю так себе, но не надо ли идти туда, за Новоградскую ратушу, в сторону монастыря кармелитов?

– Мы идем через Здераз к пристани у Дровяного Тарга. Поплывем на лодке.

– По Влтаве?

– Совершенно верно. Я последнее время всегда так делаю. Я же говорил: работаю в Богуславовой больнице, это недалеко от Франтишка. Чтобы туда добраться, надо топать через весь город. А это больше получаса хода, а в торговые дни надо добавить еще и полчаса стоянки в толпе у забитых народом и телегами ворот Святого Гавла. Лодкой быстрее. И удобнее.

– Поэтому ты купил лодку. – Шарлей кивнул головой с плохо скрываемой серьезностью. – Вижу, недурно здесь живется медикам. Одеваются шикарно, живут роскошно, питаются обильно, обслуживают их приятные вдовушки. У каждого на манер венецианских патрициев собственная гондола. Пошли, пошли, мне не терпится ее увидеть.

Пришвартованная к набережной широкая плоскодонная лодка ничем, пожалуй, не походила на венецианскую гондолу, возможно, потому, что служила для перевозки овощей. Шарлей, не скрыв разочарования, ловко прыгнул на палубу и уселся между корзинами. Рейневан поздоровался с лодочником. Полгода назад он вылечил ему ногу, жутко придавленную бортами двух барок, за что ежедневно курсирующий из Пшар до Бубнов лодочник отплачивал ему бесплатной перевозкой. Ну, скажем, почти бесплатной – за минувшее полугодие Рейневан сподобился лечить лодочникову жену и двух его детей. Из шестерых.

Через минуту тяжелый от моркови, репы и капусты плашкоут отвалил от берега и, глубоко погрузившись, поплыл по течению.

Вода, кроме щепок и сучков, несла множество разноцветных листьев. Стоял сентябрь. Правда, исключительно теплый.

Они отдалились от берега, проплыли через водосливную плотину и быстрину, вокруг которой шустро вились жерехи, преследующие стайки уклеек.

– Среди многочисленных положительных сторон такого плавания, – быстро заметил Шарлей, – не менее важной является возможность поболтать, не опасаясь, что кто-нибудь подслушает. Так что можно продолжить вчерашнюю вечернюю беседу.

Вчерашняя беседа началась вечером и затянулась глубоко за полночь. Касалась она, разумеется, в основном событий последних месяцев – от таховской битвы до недавнего путча Гинека из Кольштейна и его последствий. Рейневан пересказал Шарлею все, что неделю назад узнал от Яна из Смижиц. И рассказал о своих намерениях. Намерений этих, как и следовало ожидать, Шарлей совершенно не одобрял. Не одобрял их ни вчера, ни сегодня.

– Это неразумно, – повторил он свое мнение. – Совершенное безумие возвращаться в Силезию и искать возможности отомстить. Если б я не знал тебя лучше, то подумал бы, что ты нисколько не поумнел за последние два года, да что уж там, решил бы, что еще больше поглупел. Но ведь все не так. Ты поумнел, Рейнмар, что доказывает твой поступок со Смижицким. Он был в твоих руках. И что? Ты отпустил его. Раздосадованный смертью брата, жаждущий реванша, а выпустил. Потому что, полагаю, заполучив его, ты понял всю бессмысленность такой мести. Ведь в смерти твоего брата виновен не Смижицкий. Биркарт фон Грелленорт, хоть, возможно, и убил Петерлина собственноручно, епископ вроцлавский Конрад, отдавший приказ, тоже не несут ответственности. Ибо убило-то Петерлина историческое время. Именно историческое время тогда, в 1425 году, привело Амброжа под Радков и Бардо. История, а не жители Кутной Горы, сбрасывала пойманных гуситов в шахтные стволы. Не Венгрия Люксембуржца, а история насиловала и резала баб в захваченных Лоунах. И не Жижка, а история убивала и сжигала живьем людей в Хомутове, Беруне и Чешском Броде. И именно история убила Генека и Кольштейна. Ты хочешь мстить истории? Бичевать, как царь Ксеркс батогами хлестал море?

Рейневан покрутил головой. Но молчал.

Подплыли к острову Травник. С левого берега все еще несло гарью. В мае 1420 года, во время яростных боев с верным королю войском, Малу Страну подожгли настолько эффективно, что она почти целиком превратилась в пепелище – и фактически оставалась таковым по сей день. Правда, ее пытались отстроить, но как-то без сердца и запала. Ведь было бессчетное множество других забот, история строго следила за тем, чтобы в них не случилось недостатка.

– В свете исторических процессов, – заговорил Шарлей, глядя на черные останки прибрежных мельниц, – можно принять, что ты уже отомстил за брата. Ибо идешь по его стопам, продолжаешь дело, которое не докончил он. Как наследство от брата принял причащение sub utraque specie и стал гуситом. Петерелин, я знаю, до меня дошли сведения, фактически был верующим утраквистом, искренне и по убеждению служил делу Чаши. Я говорю об этом, потому что не было недостатка в таких, которые делали это из других побуждений, порой весьма грязных и всегда весьма прозаичных. Но, повторяю, это не относится ни к твоему брату, ни, как мне думается, к тебе. Ведь ты искренне и вдохновенно, без тени расчетливости, борешься за дело веры, во имя которой твой брат позволил себя убить.

– Не знаю, как это получается, Шарлей, но в твоих устах самые возвышенные слова начинают звучать какой-то трактирной шуточкой. Я знаю, ты не привык уважать святое, но…

– Святое? – прервал демерит. – Рейнмар? Уж не ослышался ли я?

– Не приписывай мне, пожалуйста, – стиснул губы Рейневан, – ни вероломства, ни отсутствия собственного мнения. Да, меня сблизил с гуситами тот факт, что Петерлин погиб ради них, я знаю, каким человеком был мой брат, не колеблясь встаю на ту сторону, которую выбрал он. Но у меня есть свой ум, свой собственный. Я все обдумал и рассудил в душе. Коммунию с Чашей я принял с полной убежденностью. Поскольку поддерживаю учение Виклифа, поддерживаю гуситов в вопросах литургии и интерпретации Библии. Я поддерживаю их мировоззрение и программу построения общественной справедливости.

– Какой, прости, справедливости?

– Omnia suni communia, Шарлей! «Все – общее», в этих словах умещается вся божеская справедливость. Нет великих, нет малых, нет богатых, нет бедных. Все общее. Коммунизм! Разве это не звучит прекрасно?

– Давненько я не слышал чего-либо столь прекрасно звучащего.

– К чему такой сарказм?

– Не обращай внимания. Продолжай. Чем еще привлекли тебя виклифисты?

– Я всей душой и сердцем поддерживаю принцип sola Scrip-tura – только Писание!

– Ага.

– К Священному Писанию добавлять ничего не надо и невозможно, Писание достаточно прозрачно, чтобы каждый верующий мог понять его без комментариев с амвона. Между верующими и богом не требуются посредники. Пред Создателем все мы равны. Авторитет папы и церковных сановников можно признавать только в том случае, если он согласуется с волей Всевышнего и Священным Писанием. Особенное же положение дано священникам для того, чтобы исполнять обязанности, наложенные Христом и Писанием. Если священники не справляются с этими обязанностями, если грешат, то имущество и положение у них следует отобрать.

– О! – оживился Шарлей. – Отобрать? Прекрасно звучит. Такое звучание мне нравится.

– Не ехидничай. Ты никогда не задумывался, почему именно здесь, в Чехии, в Праге, от разнесенных константским костром искр загорелся такой пожар? Я скажу тебе: знаешь ли ты, сколько было священников в пражской диоцезии? Шесть тысяч! Сколько было монастырей? Сто шестьдесят! А знаешь ли ты, что в самой Праге каждый двадцатый человек носил рясу или сутану? А сколько было в Праге приходов? Сорок четыре. Во Вроцлаве, напомню, их девять. В одной только кафедре Святого Вита было ровно триста церковных должностей. Ты представляешь себе, какие деньги они вытянули из пребенд и аннат[37 - Пребенда – доходная церковная должность (от лат. prebere – дарить), аннаты – годовые выплаты с первогодовых церковных доходов.]? Нет, Шарлей, дальше так продолжаться не могло и не может. Секуляризация церковных богатств абсолютно необходима. Клир владеет слишком большими ценностями и благами. Речь уже не о заветах Христа, о возвращении к евангельской бедности, к тому, как жили Иисус и апостолы. Столь гигантская концентрация благ и власти должна вызывать гнев и социальное напряжение. Это должно кончиться: их богатство, их алчность, их высокомерие, их спесь, их власть. Они должны возвратиться к тому, чем были, чем наказал им быть Христос: бедными и покорными слугами. И не Иоахим Флорский первым пришел к этому, не Оккам, не Вальдхаузер, ни Виклиф и не Гус, а Франциск Ассизский. Церковь должна измениться, реформироваться. Из церкви магнатов и политиков, гордецов и глупцов, мракобесов и лицемеров, из церкви инквизиторов, преступников, выходящих из церкви во главе крестовых походов, из церкви таких тварей, как наш вроцлавский епископ Конрад, она должна преобразоваться в церковь Францисков.

– Ты гробишь свой талант по госпиталям. Тебе надо быть проповедником. Однако же, разговаривая со мной, убавь немного пыл. В Таборе проповедников достаточно, и даже чрезмерно, до пресыщения, бывает, ради проповеди и обед отменяют. Так что смилуйся же над яичницей с сыром и малость попридержи язык. А то ты уже готов переехать на симонию и распущенность.

– Потому что и это правда! Никто не придерживается церковных обрядов и порядков. От Рима до самого низа, до самого захудалого прихода – ничего, только симония, распущенность, пьянство, деморализация. Тебя не удивляет, что возникают аналогии с Вавилоном и Содомом, что рождаются аналогии с Антихристом? Что в ходу поговорка: omne malum a clero[38 - все зло от церковников (лат.).]? Поэтому я стою за реформу, и даже самую наирадикальнейшую.

Шарлей оторвал взгляд от пепелища иоаннитского преората и закопченных стен церкви Девы Марии.