Кровь эльфов. Час презрения

– Что ты называешь заварушкой?

– Ну… – запинаясь, пробормотал он, – понимаешь… Ты все время толкуешь нам о возможности новой войны… О непрекращающихся стычках на границах, о бунтах на занятых Нильфгаардом землях. Намекаешь на то, что ходят слухи о возможности новой переправы нильфгаардцев через Яругу…

– Пустое, – сказал Ламберт. – Дерутся, режут, рубятся без устали сотни лет. Не в новинку. Я уже решил: двину на дальний Юг, в Содден, Махакам и Ангрен. Известно, там, где прошли войска, особо плодятся страховиды. В таких местах всегда можно было неплохо заработать.

– Факт, – поддержал Койон. – Местность пустеет, по деревням одни бабы, управиться не могут. Кругом без крова и присмотра шастают ребята. Легкая добыча приманивает чудищ.

– А у господ баронов, – добавил Эскель, – комесов разных, войтов с солтысами головы заняты войной, им не до защиты подданных. Приходится нанимать нас. Все так. Но из того, что нам тут поведала Трисс, следует, что конфликт с Нильфгаардом – дело серьезное. Никакая не междоусобица. Верно, Трисс?

– Даже если и так, – язвительно сказала чародейка, – вам-то это, думается, только на руку? Серьезная, кровопролитная война еще больше опустошит деревни, наплодит овдовевших баб, несметное множество осиротевших детей…

– Не понимаю сарказма. – Геральт отнял руку ото лба. – Действительно не понимаю, Трисс.

– Да и я тоже, дитя, – поднял голову Весемир. – О ком речь? О вдовах и детях? Ламберт и Койон занимаются трепотней, словно дети малые, но ведь не слова важны. Ведь они…

– …они этих детей защищают, – гневно прервала Трисс. – Да. Знаю. Спасают от оборотней, которые за год убивают двух, ну, трех детей, в то время как нильфгаардцы могут за один час вырезать и спалить целое поселение. Да, вы сирот защищаете. А я хочу, чтобы сирот было как можно меньше. Борюсь с причинами, а не с последствиями. Поэтому вхожу в Совет Фольтеста из Темерии, сижу там вместе с Феркартом и Кейрой Мец. Мы обсуждаем, как не допустить войны, а если она все же случится, как защищаться. Потому что война висит над нами как стервятник, неустанно. Для вас она – приключение. Для меня – игра, ставка в которой – выживание. Я втянута в эту игру, поэтому мне больно и оскорбительно видеть ваши безразличие и беззаботность.

Геральт выпрямился, взглянул на нее.

– Мы – ведьмаки, Трисс. Разве ты не понимаешь?

– А что тут понимать? – тряхнула каштановой гривой чародейка. – Все ясно и понятно. У вас вполне определенное отношение к миру. То, что этот мир стоит на грани катастрофы, вас не колышет. Меня же – колышет. В этом наше различие.

– Думаю, не только в этом.

– Мир разваливается, – продолжала она. – На это можно смотреть сложа ручки, а можно этому противодействовать.

– Как? – криво усмехнулся Геральт. – Эмоциями?

Трисс отвернулась к пылающему в камине огню и ничего не ответила.

– Мир разваливается, – проговорил Койон, покачивая головой в притворной задумчивости. – Уж сколь раз я это слышал.

– Я тоже, – поморщился Ламберт. – И неудивительно, в последнее время это стало расхожей фразой. Так говорят короли, когда становится ясно, что для правления потребна хоть капелька ума. Так говорят купцы, когда алчность и дурость доводят их до банкротства. Так говорят чародеи, когда начинают терять влияние на политику либо источники дохода. А тем, кому адресованы их сетования, хотелось бы услышать хоть мало-мальски толковое предложение. Закругляйся, Трисс, и давай выкладывай свои прожекты.

– Меня никогда не забавляли словесные перепалки, – чародейка кинула на него холодный взгляд, – и красноречивые фразы, цель которых – посмеяться над собеседником. Это, понимаете ли, не для меня. Что я имею в виду, вы знаете прекрасно. Вам нравится прятать голову в песок? Ваше дело. Но ты, Геральт, меня удивляешь.

– Трисс, – беловолосый ведьмак снова взглянул ей в глаза, – чего ты от меня ждешь? Чтобы я активно участвовал в борьбе за сохранение разваливающегося мира? Записался в армию и сдерживал Нильфгаард? Встал, ежели начнется очередная битва за Содден, с тобою рядом на Холме, плечом к плечу, и дрался за свободу?

– Я гордилась бы, – сказала она, опустив голову. – Я была бы горда и счастлива, если б могла драться рядом с тобой.

– Верю. Но я недостаточно благороден для этого. И недостаточно мужественен. Я не гожусь в солдаты и герои. Я мучительно боюсь погибнуть либо остаться калекой. Но это не единственная причина. Солдата нельзя заставить не бояться, но можно вооружить основанием, мотивацией, которая поможет ему перебороть страх. А у меня такой мотивации нет. И быть не может. Я – ведьмак. Искусственно созданный мутант. Я убиваю чудовищ. За деньги. Защищаю детей, если родители заплатят. Если мне заплатят нильфгаардские родители, я стану защищать нильфгаардских детей. И если даже весь мир превратится в развалины, во что я не верю, я буду убивать чудовищ на развалинах до тех пор, пока какое-нибудь из них не прикончит меня. Вот моя судьба, моя мотивация, моя жизнь и мое отношение к миру. И выбирал не я. Это сделали за меня другие.

– Ты ожесточен, – заметила Трисс, нервно теребя прядку волос. – Либо прикидываешься таковым. Забываешь, что я тебя знаю, не разыгрывай передо мной бесчувственного, бессердечного, беспринципного и безвольного мутанта. А причину ожесточенности я угадываю и понимаю. Пророчество Цири, верно?

– Неверно, – холодно ответил он. – Похоже, однако, ты мало меня знаешь. Я боюсь смерти, как любой, но с мыслью о ней освоился давным-давно и так же давно избавился от радужных иллюзий. Но я вовсе не сетую на свою судьбу, Трисс, тут простой холодный расчет. Статистика. Еще ни один ведьмак не умер от старости, в постели, диктуя завещание. Ни один. Цири не застала меня врасплох и не напугала. Я знаю, что умру в какой-нибудь смердящей падалью яме, разорванный на куски грифом, ламией или мантихором. Но я не хочу умирать на войне, ибо это не моя война.

– Меня удивляют, – резко ответила Трисс, – удивляют твои слова, отсутствие мотивации, как ты по-ученому пожелал окрестить безразличие и равнодушие. Ты был на Соддене, в Ангрене и в Заречье. Ты знаешь, что сталось с Цинтрой, знаешь, что сталось с королевой Калантэ и несколькими тысячами тамошних людей. Знаешь, сквозь какой ад прошла Цири, знаешь, почему она кричит по ночам. Я тоже это знаю, потому что я там тоже была. Я тоже боюсь смерти и боли, сегодня боюсь еще больше, чем тогда. У меня есть на то причины. А что до мотиваций, то тогда мне казалось, что у меня их не больше, чем у тебя. Какое мне, чародейке, дело до судеб Соддена, Бругге, Цинтры или других королевств? До головной боли более или менее толковых властителей и владык? До интересов купцов и баронов? Я была чародейкой и тоже могла сказать: это, мол, не моя война, я, дескать, могу и на развалинах мира составлять эликсиры для нильфгаардцев. Вместо этого я встала на Холме рядом с Вильгефорцем, рядом с Артаудом Террановой, рядом с Феркартом, рядом с Энид Финдабаир и Филиппой Эйльхарт, рядом с твоей Йеннифэр. Рядом с теми, кого уже нет, – Коралл, Йойоль, Ваньелле… Был такой момент, когда я от страха забыла все заклинания, кроме одного, с помощью которого могла телепортироваться с того страшного места домой, в мою маленькую башенку в Мариборе. Была такая минута, когда меня начало рвать от ужаса, а Йеннифэр и Коралл поддерживали меня за шею и волосы…

– Прекрати. Прекрати, прошу тебя…

– Нет, Геральт, не прекращу. Ты же хочешь знать, что произошло там, на Холме. Так слушай – были гул и пламя, были огненные стрелы и разрывающиеся огненные шары, были рев и грохот, а я вдруг оказалась на земле, на какой-то куче тлеющего, дымящегося тряпья, и неожиданно поняла, что эта куча тряпья – Йойоль, а рядом то ужасное, то тело без рук и ног, которое так жутко кричит, – Коралл. И я думала, что кровь, в которой я валяюсь, это кровь Коралл. Но это была моя собственная кровь. И когда я увидела, что со мною сделали, я начала выть, выть, как побитый пес, как незаслуженно обиженный ребенок… Оставь меня! Не бойся, я не расплачусь. Я уже давно не девочка из башенки в Мариборе. Я, черт побери, Трисс Меригольд. Четырнадцатая погибшая под Содденом. Под Обелиском на Холме четырнадцать могил, но только тринадцать тел. Тебя удивляет, что такое могло случиться? Большинство трупов было невозможно распознать по их кускам, да никто и не разбирал. Живых тоже трудно было пересчитать. Из тех, кто меня хорошо знал, в живых осталась только Йеннифэр, а Йеннифэр ослепла. Другие знали меня мимолетно, обычно узнавали по прекрасным волосам. А их-то, черт побери, уже не было!

Геральт крепче обнял ее. Она уже не пыталась его оттолкнуть.

– Для нас, уцелевших, не пожалели самых действенных чар, – глухо продолжала она, – заклинаний, эликсиров, амулетов и артефактов. Не было ничего такого, чего бы не отдали для покалеченных героев с Холма, нас вылечили, подлатали и вернули прежнюю внешность, волосы и зрение. Почти не видно… следов. Но я уже никогда не надену декольтированного платья, Геральт. Никогда.

Ведьмак молчал, молчала и Цири, которая беззвучно проскользнула в холл и задержалась на пороге, ссутулившись и скрестив руки на груди.

– Поэтому, – помолчав, сказала чародейка, – не говори мне о мотивации. Прежде чем мы встали на том Холме, Капитул просто сказал: «Так надо». Чья это была война? Что мы там защищали? Землю? Границы? Людей и их халупы? Интересы королей? Влияние и доходы чародеев? Порядок от Хаоса? Не знаю. Но защищали, ибо так было надо. И если понадобится, я встану на Холме снова. Потому что если я этого теперь не сделаю, значит, тогда все было впустую.

– Я встану рядом с тобой! – тоненько крикнула Цири. – Вот увидишь, встану! Нильфгаардцы заплатят мне за бабушку, за все… Я не забыла!

– Тихо, – проворчал Ламберт. – Не встревай в разговоры старших.

– Еще чего! – топнула ножкой девочка, и глаза у нее загорелись зеленым огнем. – Думаете, зачем я учусь драться мечом? Хочу убить его, того черного рыцаря, того, с крыльями на шлеме, за то, что он со мной сделал, за то, что я так боялась! И я его убью! Для этого и учусь!

– Значит, теперь учиться перестанешь, – сказал Геральт голосом, с холодностью которого могли бы поспорить стены Каэр Морхена. – Пока не поймешь, что такое меч и чему он должен служить в руке ведьмака, не возьмешь его в руки. Ты учишься не для того, чтобы убивать и быть убитой. Ты учишься убивать не из страха и ненависти, а для того, чтобы уметь спасать жизнь. Свою и чужую.

Девочка закусила губы, дрожа от возбуждения и злобы.

– Поняла?

Цири резко вскинула голову.

– Нет!

– Значит, не поймешь никогда. Выйди.

– Геральт, я…

– Выйди.

Цири развернулась на пятках, несколько секунд стояла в нерешительности, словно ожидая чего-то невозможного. Потом быстро побежала по лестнице. Было слышно, как хлопнула дверь.

– Слишком резко, Волк, – сказал Весемир. – Слишком уж резко. И не следовало этого делать в присутствии Трисс. Эмоциональные связи…

– Не говори мне об эмоциях! Я сыт по горло болтовней об эмоциях!

– Почему же? – насмешливо и холодно проговорила чародейка. – Почему, Геральт? Цири – нормальный ребенок. Она нормально все чувствует, воспринимает эмоции естественно, принимает их такими, каковы они в действительности. Ты, разумеется, этого не понимаешь и удивляешься. Тебя поражает и раздражает то, что кто-то может испытывать нормальную любовь, нормальную радость, нормальный страх, боль и обиду, нормальную ненависть и нормальную печаль. Что именно холодность, отстраненность и безразличие считает ненормальными. О да, Геральт, тебя это раздражает, раздражает до такой степени, что тебе в голову лезут мысли о подземельях Каэр Морхена, о лаборатории, о покрытых пылью бутылях с мутагенными отравами…

– Трисс! – крикнул Весемир, глядя на побелевшее лицо Геральта.

Но чародейка не позволила себя прервать, она говорила все быстрее, все громче:

– Кого ты намерен обмануть, Геральт? Меня? Ее? А может, самого себя? Может, не хочешь подпустить к себе правду, правду, которая известна всем, кроме тебя? Может, не хочешь признать тот факт, что эликсиры и травы не забили в тебе эмоции и человеческие чувства! Ты забил их в себе сам! Ты сам! Но не пытайся убивать их в этом ребенке!

– Молчи! – крикнул ведьмак, вскакивая со стула. – Молчи, Меригольд. – Он отвернулся, бессильно опустил руки, потом тихо сказал: – Извини, Трисс. Прости.