Шепоты и тени. Роман

– Это ты! Наконец! Пришло твое время!

Я не знал, о чём говорит эта старуха. Она ткнула в меня искривленным пальцем.

– Входи!

Она уступила мне место и впустила в тёмные затхлые сени.

– Иди дальше.

Я вошел. Небольшая низкая комната, балочный потолок, большая кровать, ровно застланная, хотя уже была ночь. В середине стоял старый изгрызенный временем и короедами сосновый стол. На нём в дешевом жестяном светильнике мерцала наполовину сожженная жировая лампа. У стола стояла лавка и рядом две табуретки.

И вдруг меня охватил панический страх. Что я здесь делаю? Откуда я здесь взялся и почему? Майцына смотрела мне прямо в глаза.

– А это я тебя приняла, когда ты родился.

– Я знаю. Мама мне говорила.

Я не хотел показаться невежливым, поэтому добавил:

– Простите меня, я не знаю, почему я сюда пришёл в такое неурочное время. Простите.

Осторожно я попятился задом к дверям. Страх стальным обручем сковал мне грудь.

– Простите, я не хотел вас беспокоить…

Майцына слегка улыбнулась.

– Я дождалась. Дождалась. Иди, иди. Ты еще вернешься, раньше, чем ты думаешь, – пробормотала она под нос, а потом подошла ко мне, дрожащей рукой откинула мне волосы со лба и начертала на нём какой-то знак. И в тот же миг я почувствовал некую невидимую руку на плече. Я в панике развернулся, со всей силы толкнул перекошенную дверь и стремглав выбежал наружу.

Я бежал без устали, пока в груди не перехватило дыхание. Я остановился неподалеку от Хотимского маяка и, тяжело дыша, перевел дух.

Я был поражён, ошеломлён, но и восхищен всем тем, что случилось сегодня днём и нынешней ночью. Я уже ничего не понимал…

Последующие три дня прошли спокойно. Страх, пережитый мной в последние дни, заставил меня отказаться от начатого. Сундук и книги я оставил в покое. Сокрушенный и подавленный, я даже покаялся перед Богом, признавшись на исповеди, что натворил. Однако ксендз не придал этой проблеме значения, ведь даже самый скрупулезный юрист не смог бы в факте проникновения в тетин сундук найти признаки смертного греха. Поэтому мое прегрешение было мне отпущено с легким моральным наставлением и ещё более легким покаянием, так что, хотя душа моя и очистилась, совесть все же не успокоилась и терзала меня воспоминанием о случившемся, а точнее – о моем поступке и его последствиях. Однако со времени неприятные воспоминания стали стираться, я прекратил загружать себе этим голову. Я даже посмеивался над собой, ведь я, как баба, испугался собственного воображения. Я даже начал думать о случившемся с некоторым бахвальством, как бы провоцируя себя вновь совершить подобный поступок.

Возможно, в конце концов всё окончательно стерлось бы из памяти. Ведь я удовлетворил свое любопытство: увидел содержимое таинственного сундука, заглянул в книги и даже успел почитать одну из них, возбудив при этом свое воображение сверх меры. Теперь я уже не испытывал такого желания прикоснуться к тайне, как до момента открытия сундука… Если бы не один случай…

Мейнхард фон Абенсерг

Утро выдалось свежим. Солнце еще довольно низко висело над горизонтом. После утренней литургии в соборе Святого Духа, во время которой я, как обычно, прислуживал, я отправился на небольшую прогулку, бесцельно шатаясь по городу. Обычно я прогуливался в окрестности кафедрального собора и замка, однако на этот раз я направил свои стопы холму Святого Войцеха, именуемого также в народе Четвергом, увенчанному белесо-серой громадой собора Святого Иосифа и реформатского монастыря.

Некогда здесь бурлила жизнь. Быстро разносился по округе шлепающий звук францисканских сандалий, когда монахи спешили исполнять своя послушания. Однако после упадка январского восстания и изгнания реформатов из Сандомира монастырь опустел, а сам храм стал исполнять функции погребальной часовни, откуда было ближе, чем от приходского кафедрального собора, до кладбища, расположенного неподалеку.

По другую сторону дороги, вдоль которой с вершины холма, из зарослей кустарника и крапивы, тек небольшой ручеек, несущий кристально чистую воду, торчали обгоревшие почти до земли руины храма Святого Войцеха, настолько древнего, что даже Длугош[21 - Ян Длугош (1415—1480) – польский историк и дипломат, крупный католический иерарх, автор «Истории Польши» в 12 томах.] уже не имел ни малейшего понятия, кто, когда и для кого его построил. А чуть выше из-за не слишком плотной ограды выступали кресты холерного кладбища.

Я бессмысленно вглядывался в эти развалины и вдруг заметил в зарослях какой-то темный провал, ведущий под разбитый фундамент разрушенного храма. Тогда я подумал, что, возможно, эта дыра образовалась во время последнего ливня, прошедшего над городом, и что, наверно, стоит ее исследовать. Я осторожно приблизился к этому месту, аккуратно раздвигая крапиву, и попробовал заглянуть внутрь, но дыра оказалась слишком маленькой и пропускала под землю не слишком много света. Я решил вернуться сюда позднее, вооружившись фонарем и запасом свечей. Однако коль скоро я заметил эту дыру в земле, ее также мог заметить кто-то другой, поэтому я закидал провал сухими ветками и прошлогодними листьями, валявшимися неподалеку. Я собрался уже уходить, как вдруг услышал позади себя голос, немного хрипловатый, с иностранным, явно немецким акцентом:

– Laudetur Jesus Christus! – Слава Иисусу Христу!

– In saecula saeculorum. Amen! – Во веки веков. Аминь! – ответил я вежливо, одновременно оборачиваясь в сторону, откуда доносился этот голос.

Не скрывая удивления, я увидел перед собой настоящего монаха в коричневой францисканская рясе, который остановился наверняка затем, чтобы спросить дорогу. Но в тот же самый миг, едва увидев моё лицо, он замер, будто чем-то несказанно пораженный, и буквально онемел. Некоторое время мы смотрели так друг на друга, пока наконец монах не обратился ко мне на вполне сносном польском языке:

– Я отец Мейнхард фон Абенсерг. А тебя как звать? – напряжённо возвысил он голос, как бы ожидая услышать какую-то определенную фамилию. Когда же представился – Станислав Шлопановский, – он как бы осунулся и не сумел скрыть своего огромного разочарования, отразившегося на его лице.

– Я вижу, отец, вы обознались?

– А да… Нет… нет… то есть… Ты поразительно кое на кого похож. Я подумал, что это кровные узы, возможно… это родство… может быть… Нет, нет… А может, всё-таки? У тебя нет каких-нибудь немецких родственников?

– Нет. Кажется, нет. По крайней мере, я ни о чем таком не слышал.

– Но это сходство невероятное. Невероятное. И ещё в этом месте.

– Что вы имеете в виду?

Монах некоторое время колебался, продолжать ли этот странный разговор с незнакомцем. Однако моё сходство с кем-то мне неизвестным явно не давало ему покоя. Поэтому он по ближе со мной познакомиться и рассказать мне о том, что его так встревожило.

– Может быть, это случайность. А может, и нет… Если у тебя есть немного свободного времени, мой мальчик, то давай сядем где-нибудь в спокойном месте, и я тебе расскажу одну историю. А тебе… тебе… возможно, удастся мне кое в чём помочь, или направить куда-то…

– Сейчас каникулы, отец. Времени у меня море. И я ужасно заинтригован.

И я отвел францисканца за кафедральный собор, самое подходящее и спокойное место на отшибе, где можно отдохнуть в тени старых лип и вязов и где никто не должен был нам помешать. И когда мы удобно уселись на низкой каменной оградке из известняка, окружавшей древний храм и отделявшей его с одной стороны от улицы, а с другой – от старинного сада, и помолчали с минуту, наслаждаясь видом утопающих в зелени сандомирских кварталов, и старинных зданий, покрытых патиной времени, и сверкающей на солнце голубоватой лентой Вислы, с удовольствием втягивая ноздрями смешанный запах цветущих лип и дикой рукколы, вслушиваясь в бесконечное жужжание роящихся пчел, несущих медовый сбор в улей, монах вздохнул и поначалу довольно нескладно, а затем всё живее и занимательнее стал излагать свою историю.

– Это случилось весной 1864 года. Я был в то время послушником в францисканском монастыре Святого Креста в небольшом испанском приморском городке. В то прохладное утро волна прилива принесла и выкинула на берег чье-то неподвижное тело. Это был старый человек, потерявший сознание, но время от времени приходивший в себя. Ему повезло. На него почти сразу наткнулись какие-то девушки, проходившие по пляжу. Они известили наш монастырь, а братья тут же поспешили на помощь и принесли в пострадавшего в лазарет. Здесь его осторожно положили в мягкую постель. Несчастный приоткрыл глаза и, когда увидел меня, склонившегося над ним, вздохнул с явным облегчением:

– Слава Богу, слава Богу.

– Не бойся. Ты уже в безопасности. Я сейчас позабочусь о тебе. Назови свое имя, кто ты?

Он с трудом успел прошептать:

– Я священник… и лекарь… Зовут меня… Иосиф…

Он не закончил и потерял сознание.

Юная девушка, лет шестнадцати, одна из тех, что сообщили нам о пострадавшем, с беспокойством посмотрела на монаха:

– Отец, он будет жить?

– Он сильно изранен… но будет.

Это продолжалось довольно долго. Прошло несколько недель, прежде чем отец Иосиф пришел в себя настолько, что смог самостоятельно подняться с постели и начал вести беседы с братьями. Однако до конца он никогда ни перед кем так и не открылся. После долгой, длившейся не один час исповеди у отца настоятеля он получил согласие поселиться в монастыре. И хотя он надел францисканская рясу, но таким же, как все мы, монахом не был. Можно сказать, что он не стал одним из нас, а остался лишь резидентом[22 - Священнослужитель, живущий на территории прихода, помогающий в службе, но не исполняющий обязанностей викария.].

Жил он тихо, на отшибе, сторонясь других людей. Лишь только заря занималась на востоке, он первый проводил литургию, а потом физически работал на пределе сил в огороде или в хозяйственных постройках, в этом тяжком труде стремясь забыть то, что сильно тревожило его душу, и молился. Беспрерывно молился. Что бы он ни делал, было видно, как почти беспрестанно с его уст слетают слова, обращенные к Богу. И постился всё время. Порой он вообще ничего не ел в течение многих дней подряд, а если и брал что-нибудь в рот, то лишь пару кусочков сухого хлеба, запивая простой водой. Иногда, только по случаю важных праздников и по прямому распоряжению настоятеля, он проглатывал немного вареных овощей, приправленных оливковым маслом, и выпивал пару глотков вина.

Братья пытались расспрашивать о его прежней жизни, но отец Иосиф отделывался присказками. Удалось нам узнать о нём совсем немного: только то, что некогда он был монахом в одном из немецких монастырей, а затем, скинув реформатскую рясу, нанялся на корабль, где исполнял обязанности судового доктора, и что, упав море, он чудесным образом спасся из пасти акулы, а теперь, вымолив у монастырского начальства согласие на возвращение к монашескому состоянию, желает остаток своих дней провести в покаянии, ибо, живя в миру, он принял на свою совесть неслыханные грехи.

Проходили зимы и весны, проходили годы. Я принял монашеский постриг. Жизнь в монастыре протекала однообразно. Прежде мне казалось, что я буду пребывать в неустанной эйфории, однако со временем я погряз в рутине. Хотя я был благодарен Господу Богу за то, что могу ему служить в францисканской рясе, но все же ряса эта мне изрядно надоела.