Шепоты и тени. Роман

Потому иногда на молитве я несмело шептал свою просьбу Творцу, чтобы он дал мне какое-то специальное задание для исполнения, дабы я духовно не угас. И Господь услышал меня.

Как-то раз осенью после вечерней молитвы вызвал меня на разговор отец настоятель и сказал:

– Послушай, Мейнхард, отец Иосиф, кажется, скоро отойдет в мир иной. И если вчера еще он, по своему обыкновению, упорствовал, сегодня организм его взбунтовался и отказался его слушаться. С утра, едва окончив мессу, он отправился в свое келью и лежит в ней почти бездыханный. Сходи туда и присмотри за ним. Будь деликатным, не навязывайся, но и не позволяй ему выпроводить тебя за дверь. Я понимаю, возможно, это не самое приятное задание, но я не хочу, чтобы этот человек последние дни своей жизни провел в одиночестве.

– Хорошо, отец, я сделаю, как ты говоришь.

Когда я вошел в келью старца, он приподнялся немного на локте, посмотрел мне глубоко в глаза и, кивнув головой, со смирением сказал:

– Слава Богу, что я вижу тебя, юноша. Слава Богу.

– Отчего же, отец? Я слышал, ты собрался соединиться с Творцом. Если это так, то я выслушаю твою исповедь.

– Нет-нет. На рассвете меня уже исповедовал отец настоятель. Миррой помазал и причастил. Потому не в этом суть. У меня есть одно важное нерешённое дело, которое я некогда обещал довести до конца. Я уже не успеваю, но ты мог бы. Если бы ты взялся за эту задачу, то, исполнив просьбу умирающего и успокоив его совесть, помог бы ему с меньшим страхом предстать пред Божьим судом.

– А в чём дело? И почему я?

– Почему ты? Ты немец, а кроме того, рождённый и воспитанный в Польше, в Кракове. Тебе будет легче. Почему ты? Я молился Господу, чтобы, коли на то будет его воля, я сдержал данное некогда слово. А чтобы слово это сдержать, я просил Бога, чтобы, прежде чем я навеки закрою глаза, он прислал мне кого-то, кого бы я смог, доверив страшную тайну, попросить о помощи. И он послал тебя.

Старец откинулся на изголовье, прикрыл глаза и замолк на долгое время. Когда я уже начал беспокоиться, не стало ли ему хуже, он, не поднимая век, начал свой длинный, любопытный и порой бросающий в дрожь рассказ о старом немецко-польском дворянском роде, который века тому назад, по вине своего родоначальника, вступил в сговор со злыми силами и навлек на себя и на всех своих потомков до седьмого колена несчастье. И под конец он сказал:

– Я знаю обо всём этом, потому что я провожал в последний путь, кажется, последнего представителя этого рода, и тот взял с меня клятву, что если я буду жив и обстоятельства позволят, то я доберусь до некоторых документов, которыми не располагал его отец и дядя и которые он видел мельком, но в руках не держал, потому что со смертью дяди они таинственным образом исчезли из тайника, о существовании которого дядюшка ему сообщил.

– А что это за род, отец Иосиф?

Он отвечал:

– Поклянись муками Господними, что исполнишь мою просьбу и отправишься в один из немецких реформатских монастырей и там найдешь пропавшие документы, а остальное я тебе расскажу. В противном случае ты уже больше ничего не услышишь.

То, что я успел услышать, настолько сильно возбудило моё воображение, чтобы я не смог старику отказать. Поэтому я энергично закивал головой и сказал:

– Если только монастырские власти не будут ничего иметь против, я клянусь, что отправлюсь в Германию и, покуда мне хватит сил, буду продолжать поиски, пока не доведу дело до конца.

И тогда умирающий собрат подробно рассказал мне историю рода Семберков. Это был настолько длинный рассказ, что у меня голова кружилась от обилия информации. Он поведал мне о сделке с дьяволом, побеге, проклятье и пропавших документах. Завершая свое повествование, монах добавил:

– Я же, но это уже не относится к данной истории, оказался на морской отмели, и хотя смерть заглянула мне в глаза в облике хищной акулы, Господь решил, что мне еще следует пожить, поскольку у меня осталась миссия, которую надлежит исполнить, а потому Он привел меня в этот монастырь. Тебя же Господь поставил на мой путь в качестве наследника тайны, кто завершит то, чего мне было не суждено исполнить, по крайней мере не по моей вине.

Отец Иосиф умер к вечеру. А я остался с обетом, с клятвой, не будучи при этом уверенным, что мне удастся ее исполнить, поскольку, как монах, я не мог ничего предпринять без согласия монастырского начальства.

Однако, по-видимому, Господь так всё спланировал, что, хотя я сам, по известным причинам, об этом и не просил, спустя всего несколько месяцев после смерти отца Иосифа я был направлен в монастырь в город N. Услышав об этом, я утвердился в мысли, что это перст Божий, ведь ничего подобного не могло свершиться случайно. А уверенность мою укрепил тот факт, что после прибытия в монастырь в городе N меня отправили жить в пустовавшую многие годы келью, последним обитателям которой был… отец Себастьян фон Семберк. А это и был тот самый дядюшка Ганса, которого отец Иосиф исповедовал и родовую тайну которого он доверил мне.

Наверное, нет нужды долго описывать, с каким нетерпением я ожидал ночи, когда я наконец останусь один, скрывшись от посторонних глаз. Остаток дня длился немилосердно долго. Я был очень рассеянным. Плохо помню, с кем и о чём, кроме отца настоятеля, я в тот день разговаривал. Я не мог сосредоточиться ни на молитвах, ни на скромной вечерне. Полностью погруженный в свои мысли, я невнятно отвечал на вопросы братьев.

Наверняка меня приняли за молчуна и человека мало симпатичного. Но в то время я не печалился об этом, с большим нетерпением ожидая, когда стемнеет и я наконец останусь один в старинной келье отца Себастьяна. И вот наконец монастырские коридоры погрузились в густой мрак. Постепенно стихло всё движение. Уже не слышно было шлепанье монашеских сандалий по каменному полу. Со скрипом закрылись последние двери, и наступила тишина. Сердце безумно стучало у меня в груди. Я подождал еще несколько минут, прислушиваясь не приближается ли кто-то к моим дверям, и только потом после чего снял пылающий огарок свечи с полочки над молитвенной скамьей и на коленях начал внимательно рассматривать каменные плиты пола. Однако ничего особенного не привлекло моего внимания. Тогда я встал на четвереньки и стал обследовать всё келью по периметру, увлеченно простукивая плиты в надежде услышать глухой отзвук, означающий, что снизу находится пустая ниша.

Я не ошибся, между нарами и лавкой, на которой стояла глиняная миска и кувшин с водой, я наткнулся на эту плиту. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я с трудом перехватил дыхание. Волнение достигло предела. Я попытался подцепить камень пальцами, но у меня ничего не вышло. Я беспокойно огляделся по сторонам и с чувством облегчения обнаружил в углу старую железную дугу от ведра, прислоненную к стене. Мне стоило немалых трудов и усилий распрямить ее в руках, после чего самый острый конец проволоки я подсунул под угол плиты. Я налег на импровизированный рычаг и в тот же миг услышал скрежет. Плита, будто вытолкнутая неким пружинным механизмом, отскочила набок, открывая чёрную нишу.

Я посветил внутрь, но ничего не обнаружил. Тогда я просунул туда руку и тщательно все ощупал. Тайник был пуст. Я почувствовал себя обманутым и полностью разочарованным. Все мои волнения и ожидания лопнули, как мыльный пузырь, но в ту же самую минуту в памяти всплыли слова умирающего, повторившего предсмертные слова Ганса Семберка: «Правда, после смерти дядюшки я лично осматривал тайник и нашёл его пустым. Однако теперь, после всего, что я узнал, я полагаю, что взгляд мой затуманило дьявольское наваждение, и я не заметил того, что этот тайник скрывал».

Тогда я присел рядом с нишей в полу, подперев ладонью подбородок, и стал размышлять, что делать дальше. Правда, ничего умного мне в голову не приходило. Тогда я еще раз посветил внутрь, но опять же там ничего не нашел. Пустой каменный тайник. Я начал его ощупывать, пытаясь найти какое-то углубление или щель. Тщетно. Наконец, разочарованный и отчаявшийся, я со всей силы ударил кулаком о дно. Тогда одна из прямоугольных каменных плит, составлявших левую стенку тайника, бесшумно отодвинулась, открывая моим глазам другую, более глубокую нишу, в которой обнаружился внушительных размеров сверток. Я посветил в эту сторону, приподняв огарок немного вверх, и дрожащей рукой вынул толстый пакет документов, завернутый в прямоугольный льняной лоскут и перевязанный ремнем. Я поднялся с колен и положил сверток на кровать. К стулу, стоящему рядом, я прилепил почти уже догоревшую свечу и трясущимися руками развязал ремень. А через минуту я уже мог перебирать пальцами отдельные документы, написанные на пергаменте, на веленевой или на простой бумаге. Каждый листок был плотно исписан: по-латински, по-немецки или по-польски. И вдруг из пачки выпал, брякнув о пол, какой-то небольшой предмет. Я поднял его осторожно и поднес к глазам. На овальном медальоне слоновой кости был искусно нарисован портрет мужчины во цвете лет. На меня смотрел человек с легкой улыбкой на устах, имевшей в себе нечто богохульное. Его слегка прищуренные глаза с иронией и уверенностью в себе глядели куда-то вдаль. В них ощущалось, и художник ухватил это превосходно, некое безумие. Безумие, которое не остановилось бы ни перед чем, ни перед какой мерзостью.

Я вздрогнул, увидев этот портрет, и непроизвольно перекрестился. И в тот же миг огонек на фитильке в последний раз выстрелил вверх и угас, уменьшившись до малюсенького золотисто-голубого дрожащего пятнышка. Я быстро переложил портрет и бумаги на стол, отодвинул их как можно дальше от кровати и, скинув рясу, мгновенно залез под кусачий шерстяной плед. И в этот самый момент затухающий огонек окончательно погас. Фитилек, раскаленный докрасна, еще несколько секунд испускал вьющийся голубоватый дымок, после чего воцарился полный мрак.

Лежа, я смотрел в темноту. Ошеломлённый невероятным открытием, я был так взволнован, что знал, что в эту ночь мне будет трудно уснуть…

На следующий день я не мог дождаться окончания утренних молитв, трапезы, разговоров с братьями, порученной мне работы… Я с нетерпением ждал момента, когда снова останусь один и смогу хотя бы кинуть взгляд на найденные в тайнике загадочные документы. И я долго ждал. И как только я наконец смог вернуться в келью, я жадно набросился на таинственные записки и погрузился в чтение. Я читал страницу за страницей, пока свеча не сгорела дотла. То, что я узнал, повергло меня в шок и одновременно невероятно разогрело моё любопытство. Я решил, что не сразу исполню желание умирающего отца Иосифа, не сразу передам эти опасные древние документы в тайные церковные архивы и тем более не уничтожу их. Я решил, что должен, забрав их с собой, отправиться Сандомир и там сопоставить некоторую загадочную информацию с тем, что увижу на месте. Ведь не будучи знакомым с городом и не зная его плана, расположения некоторых зданий, я не всё смогу понять из этих записок. И вот я приехал, как видишь.

Монах прервал свой рассказ. Часы на кафедральной колокольне пробили полдень. Монах поднялся и сказал:

– О, я заболтался. Однако время прошло, а я не так и не нашёл себе какую-нибудь квартиру. Наших братьев уже нет в Сандомире. Других орденов тоже. Надо, наверное, воспользоваться гостиницей.

Я был разочарован, что монах прервал свое повествование в самом интересном месте, и всё шло к тому, что мы сейчас расстанемся, а я не смогу услышать его завершения. И тут одна счастливая мысль пришла мне в голову.

– Отец, – воскликнул я воодушевленно. – А зачем вам искать гостиницу? Я приглашаю вас в наш дом. Обещаю, что мама обрадуется.

Он посмотрел на меня с интересом, и было видно, что идея эта пришлась ему по душе, ведь это и дешевле, и удобнее, а домашняя еда будет определенно лучше. Он кивнул головой в знак согласия, и мы направились в сторону Подолья. По дороге мы заглянули в наш магазинчик. Я не ошибся. Мама, увидев монаха и узнав, что я пригласил его под нашу крышу, была на седьмом небе от счастья. Она раньше, чем обычно, она закрыла магазин, и мы вернулись домой. Она приготовила превосходный, почти праздничный ужин. И несмотря на свою обычную склонность к экономии, в этот раз в расточительности она превзошла саму себя. Так ведь такой гость редкий гость!

А после ужина за рюмочкой вишневой домашней наливки мы болтали о самых разнообразных вещах. Отец Мейнхард оказался светским человеком, который, прежде чем уйти в монастырь, пережил не одно приключение. Поэтому мы слушали его, затаив дыхание. Только об одном он сейчас умалчивал – о причине пребывания в Сандомире и о семье Семберков. И хотя я несколько раз пытался направить разговор в это русло, он делал вид, что не замечает этого.

Было уже поздно. Мы все чувствовали себя уставшими, и мать, поблагодарив за столь мило проведённый вечер, предложила нам отправиться спать. И тут встал вопрос, где уложить гостя. Изначально я предлагал ему свою комнату, и он уже успел отнести туда свой саквояж и небольшую парчовую сумку, перевязанную ремнем. Однако в итоге мама решила, что гостю удобнее ему будет в небольшой гостевой комнате в задней части дома.

И когда уже каждый оказался в своей постели, я заметил, что монах забрал с собой саквояж, но позабыл о дорожной сумке. Было уже слишком поздно, чтобы ее относить, поэтому я подумал, что ничего не случится, если отдам сумку утром. А помимо всего прочего, события, произошедшие в течение дня, настолько меня утомили, что, едва я приложил голову к подушке, меня тут же охватил сон.

Я не знаю, как долго я спал. Разбудил меня громкий и резкий стук в дверь. Я вскочил с кровати, подумав, что случился пожар. Нервно трясущимися руками я натянул поверх ночной рубашки брюки, после чего босиком выбежал в прихожую, где уже была мать. Из-за дверей доносился голос:

– Открываете! Быстро, быстро!

Мама немедленно открыла входную дверь. На пороге стояли два русских жандарма. Один из них решительным движением отстранил маму, вошел в прихожую и спросил громким голосом:

– Где монах, где шпион?

– Какой еще шпион? Вы что? – мать пыталась возражать, но жандармы ее совсем не слушали. Они методично осматривали помещения в поисках нашего гостя. Когда они добрались до гостевой комнаты и с грохотом открыли дверь, францисканец уже стоял одетый в монашескую рясу, готовый к визиту стражей порядка. Однако они не собирались вести с ним никаких разговоров. Тогда один жандарм просто схватил его за шиворот, а второй поднял с пола стоящий рядом с расстеленной кроватью саквояж. И монаха вывели за дверь.

– А с вами мы ещё поговорим, – сурово крикнул один из жандармов в нашу сторону, одновременно грозя поднятым указательным пальцем.

Мы онемевшие стояли в открытых дверях, не понимая, что случилось, почему арестовали монаха. Спросить об этом жандармов мы не решались. Наконец мама закрыла входную дверь. Я отправился в свою комнату и зажег там свечу. И тут я заметил, что часть багажа нашего гостя, та самая небольшая парчовая сумка, осталась. В первую минуту мне захотелось побежать за жандармами, чтобы отдать ее монаху, но я вовремя остановился. Я подумал, что в такой маленькой сумке наверняка лежит только какая-то смена гардероба, а более ценные вещи, деньги и, без сомнения, те самые таинственные документы, о которых он мне рассказывал, должны были находиться в саквояже, который забрали жандармы. Из-за этого я очень расстроился, подумав, как плохо, что такие ценные и древние записки попали в ненадлежащее руки, особенно в руки москалей.

А в ту ночь ни я, ни мама уже не уснули. Мы переживали за судьбу нашего гостя и опасались неприятного разговора с жандармами, а может даже и допроса, который неизбежно нас ждал.

На следующий день в городе все только и говорили о ночных событиях, случившихся в нашем доме, однако со стороны жандармерии никаких неприятностей не последовало. После рутинного допроса, на котором мы с мамой рассказали, как познакомились с немецким монахом и пригласили его к себе домой на ночлег, нас отпустили и больше не тревожили по данному делу. Монаха же отвезли в Радом, и больше о нем ничего не было слышно.

Доказаны ли были обвинения монаха в шпионской деятельности, судили ли его за это, и тем более, вынесли ли ему какой-то приговор, мы узнали нескоро.

Однако я не мог забыть об отце Майнхарде. Его бедная дорожная сумка, лежавшая на дне шкафа в моей комнате, решительно напоминала мне о нём и об истории, рассказанной им в саду за кафедральным собором. Я надеялся, что когда-нибудь он вернется, и тогда я ему ее отдам.

Призраки

Тетя Юзефа возвратилась из вояжа, но жизнь так и не вошла в свое прежнее спокойное русло. Тетя вернулась домой сильно взбудораженной, поскольку в Варшаве она столкнулась с новым веянием моды, или как иначе это можно назвать? Ее пригласили принять участие в спиритическом сеансе. Впечатление, которое этот сеанс произвел на неё, было столь велико, что она уже после первого опыта стала горячей сторонницей контактов живых с духами, явившимися с того света. В Сандомир она возвращалась пропагандистской и миссионеркой этой новой чудаческой и пробирающий до дрожи религии сестер Фокс, Аллана Кардека и Уильяма Крукса, религии ученых и шарлатанов, аристократов и военных, лакеев и горничных.