Философия приволья. «Очерки и рассказы» Максима Горького

Философия приволья. «Очерки и рассказы» Максима Горького
Ангел Иванович Богданович

«Въ изящной литератур? посл?днихъ двухъ-трехъ л?тъ очерки и разсказы г. Максима Горькаго представляютъ едва ли не самое видное явленiе, по св?жести и оригинальности таланта, яркаго и сильнаго, и по новизн? содержанiя, всегда интереснаго и глубоко захватывающаго читателя…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

А. И. Богдановичъ

Философiя приволья. – «Очерки и разсказы» Максима Горькаго

Въ изящной литератур? посл?днихъ двухъ-трехъ л?тъ очерки и разсказы г. Максима Горькаго представляютъ едва ли не самое видное явленiе, по св?жести и оригинальности таланта, яркаго и сильнаго, и по новизн? содержанiя, всегда интереснаго и глубоко захватывающаго читателя. Рисуетъ ли авторъ картины природы, которую онъ страстно любитъ и тонко понимаетъ, въ особенности безбрежную ширь моря и приволье нашихъ южныхъ степей, или глухiе углы большихъ городовъ, гд? ютится б?дн?йшiй слой городского населенiя,– онъ ум?етъ вложить въ свои очерки столько новаго и неожиданнаго, что предъ нами встаетъ ц?лый мiръ, совершенно обособленный, чрезвычайно разнообразный по типамъ и характерамъ, не укладывающiйся въ рамки обычнаго представленiя о бродягахъ и золоторотцахъ, какихъ мы привыкли встр?чать въ разсказахъ другихъ писателей. Бродяга, босякъ, то злобный и ожесточенный, потерп?вшiй рядъ крушенiй и отчаявшiйся, то безпокойный и нервный искатель справедливости, привлекаетъ все вниманiе г. Горькаго, занимаетъ главное м?сто въ его очеркахъ, въ которыхъ все остальное составляетъ только фонъ, лучше обрисовывающiй этотъ, на первый взглядъ, такой чуждый намъ мiръ бродячаго и безпокойнаго городского пролетарiата, насм?шливо окрестившаго себя «босой командой».

Босая команда – созданiе исключительно большихъ городовъ, явленiе сравнительно новое у насъ и быстро растущее вм?ст? съ ростомъ и развитiемъ промышленной жизни. Городъ поглощаетъ ежегодно массу пришлаго рабочаго люда, волны котораго приливаютъ изъ глубины деревни, выброшенныя оттуда изм?нившимися условiями хозяйственной жизни. Вс?, не удержавшiеся въ деревн?, стремятся въ городъ, какъ къ центру, гд? можно найти прим?ненiе силамъ, для которыхъ не оказалось м?ста въ новомъ деревенскомъ уклад?. Нер?дко это лучшiе, наибол?е воспрiимчивые элементы деревни, не мирящiеся съ ея безвыходнымъ положенiемъ, съ ея в?чными голодовками, необезпеченностью личности, полудремотнымъ существованiемъ для котораго не видно лучшаго, бол?е челов?чнаго выхода, ч?мъ постоянная безрезультатная борьба изъ-за куска хл?ба,– борьба, обезличивающая, ведущая къ полному равнодушiю къ жизни. Та же борьба, но на бол?е широкой арен?, встр?чаетъ ихъ и въ город?, гд? бол?е сложныя условiя вырабатываютъ изъ этихъ примитивныхъ борцовъ за существованiе и бол?е сложные типы, какими полна босая команда. Главный контингентъ ея и составляютъ бывшiе деревенскiе люди, не съум?вшiе пристроиться въ город? и поглощенные его подонками. Къ нимъ ос?даютъ сверху «бывшiе люди» всевозможныхъ званiй, профессiй и положенiй, составляющiе своего рода аристократiю глухихъ угловъ, наибол?е типичные и характерные, которымъ въ очеркахъ г. Горькаго отведено выдающееся м?сто.

Г. Максимъ Горькiй не первый бытописатель этого своеобразнаго мiра. Левитовъ, которому пришлось тоже, какъ и г. Горькому, не мало пошататься по темнымъ закоулкамъ большихъ городовъ, съ особой любовью описывалъ ихъ обитателей. Но у Левитова слишкомъ мягкiй и н?жный колоритъ лежитъ на всемъ, что онъ писалъ, и его босая команда такъ опоэтизирована, что реальная жизнь почти отсутствуетъ. Его герои – это развинченные люди, т? же интеллигентные «взыскатели града», какимъ былъ самъ Левитовъ. Въ нихъ слишкомъ мало плоти и крови, уличной городской жизни. Они скор?е напоминаютъ переряженныхъ людей, а не настоящихъ босяковъ съ ихъ жестокими, подъчасъ зв?рскими привычками, злобой, грубостью, пьянствомъ и безсознательнымъ стремленiемъ къ свобод?, скрашивающей ихъ тягостное существованiе. Читая Левитова, испытываешь поперем?нно приливъ жалости и досады,– жалости къ изображаемой имъ жизни и досады на автора, который, повидимому, такъ много зная и такъ много испытавъ, не смогъ дать в?рной картины, изобразить в?рные типы и характеры, настолько р?зко отличные и интересные сами по себ?, чтобы не нуждаться ни въ какихъ постороннихъ украшенiяхъ. Сентиментализмъ Левитова, составляющiй основный фонъ его описанiй глухихъ улицъ, портитъ все, оставляя въ конц? концовъ привкусъ слащавости и манерности, д?ланности чувства и приподнятости тона, что сильно портитъ лучшiе изъ его очерковъ.

Очерки г. Горькаго даютъ не мен?е жестокую правду, но авторъ съ истинно художественнымъ тактомъ съум?лъ везд? удержаться отъ преувеличенiй, предоставляя самимъ героямъ говорить за себя. Отсутствiе лирическихъ излiянiй и полный объективизмъ его разсказа углубляютъ содержанiе, а непосредственная поэтическая жилка, чувствующаяся везд? въ описанiяхъ природы, д?лаетъ его картины художественно-законченными.

Безконечную галлерею выводимыхъ имъ типовъ открываетъ одинъ изъ лучшихъ представителей этого мiра отверженныхъ «Челкашъ», фигура почти трагическая по сил? чувства и суровости тона, въ которомъ она выписана. Босякъ южнаго портоваго города, прошедшiй вс? мытарства, сильный и гордый своей удалью, Челкашъ случайно сталкивается съ примитивнымъ существомъ деревенскаго мiра, выброшеннымъ изъ деревни въ поискахъ за хл?бомъ. Гаврила истый представитель деревни не понимающiй и не признающiй иной связи, кром? связи съ землей, иныхъ отношенiй, кром? созданныхъ землею. Весь мiръ существуетъ для него только какъ «подсобiе» для этой земли, въ которой вс? его думы, надежды, мечты. Земля – основа его жизни, при ней онъ можетъ быть «совс?мъ свободенъ, самъ по себ?», она все содержанiе его, устой, на которомъ зиждется весь его душевный мiръ, устой прочный и непоколебимый, что даетъ ему изв?стное превосходство передъ его случайнымъ товарищемъ, въ его глазахъ челов?комъ потерянномъ, никому не нужнымъ. И Челкашъ это чувствуетъ.

Весь трагизмъ его положенiя въ томъ и заключается, что, сознавая свое превосходство по уму, характеру, душевной сил? надъ б?днымъ и простоватымъ Гаврилой, онъ въ то же время не можетъ не вид?ть всей правды его словъ, что онъ, Челкашъ, челов?къ «не нужный на земл?», о которомъ никто не станетъ допытываться, если онъ вдругъ исчезнетъ. Онъ, гордый, сильный, способный на великодушные и чистые порывы, непонятные и чуждые Гаврил?,– не им?етъ м?ста въ обществ?, стоитъ вн? его. Для него н?тъ будущаго, настоящее неопред?ленно, жестоко и полно обиды и горечи, а въ прошедшемъ жуткiя воспоминанiя о той же спасительной связи съ землей, связи, которую онъ порвалъ и уже не возстановитъ никогда. Единственное, что скрашиваетъ его безц?льное существованiе, это свобода, независимость, неподчиненность чужой вол?. Но въ то же время какая это свобода, когда первый сторожъ въ гавани, первый таможенный надсмотрщикъ можетъ взять его за шиворотъ и препроводить въ кутузку. То ли д?ло та свобода, о которой мечтаетъ глуповатый парень Гаврила и мечтаетъ на основанiи фактовъ, хорошо ему знакомыхъ, реальныхъ и для него возможныхъ?

Посл? ловко совершенной кражи при помощи ничего не понимающаго Гаврилы, Челкашъ невольно задумывается надъ разницей между этими двумя «свободами». Сначала онъ какъ бы превозносится надъ Гаврилой, которому во всю жизнь не «сцапать» полтысячи, заработанной имъ, ловкимъ Челкашомъ, въ одну ночь. Но потомъ, подъ наплывомъ воспоминанiй, нав?янныхъ разговоромъ съ Гаврилой, самъ увлекается картиной свободной деревенской жизни.

«– Главное, – вспоминается ему, – въ крестьянской жизни, братъ, это свобода! Хозяинъ ты есть самъ себ?! У тебя твой домъ, – грошъ ему ц?на – да онъ твой. У тебя земля есть своя,– всего ея итого горсть – да она твоя! Курица у тебя своя, яйцо свое, яблоко свое! Король ты на своей земл?!.. И потомъ порядокъ… Утромъ всталъ,– работа, весной одна, л?томъ другая, осенью, зимой – опять иная. Куда ни пойди, воротишься въ свой домъ. Тепло!.. Покой!.. Король в?дь? Такъ ли? – воодушевленно закончилъ Челкашъ длинный перечень крестьянскихъ преимуществъ и правъ и почему-то запамятовавъ объ обязанностяхъ.

Гаврило гляд?лъ на него съ любопытствомъ и тоже воодушевился. Онъ во время этого разговора усп?лъ уже забыть, съ к?мъ им?етъ д?ло, и вид?лъ передъ собой такого же крестьянина, какъ и самъ онъ, прил?пленнаго нав?ки къ земл? потомъ многихъ покол?нiй, связаннаго съ нею воспоминанiями д?тства, самовольно отлучившагося отъ нея и отъ заботъ о ней и понесшаго за эту отлучку должное наказанiе.

– Это, братъ родимый, в?рно! Ахъ, какъ в?рно! Вотъ, гляди-ка на себя, что ты теперь такое безъ земли? ого!.. Землю, братъ, какъ мать, не забудешь надолго…

Челкашъ одумался… Онъ почувствовалъ раздражающее жженiе въ груди, являвшееся всегда, чуть только его самолюбiе, самолюбiе безшабашнаго удальца, бывало зад?то к?мъ-либо, и особенно т?мъ, кто не им?лъ ц?ны въ его глазахъ.

– Замололъ!.. – сказалъ онъ свир?по,– ты, можетъ, думалъ, что я все это въ серьезъ… Держи карманъ шире!

– Да, чудакъ-челов?къ!.. – снова ороб?лъ Гаврило. – Разв? я про тебя говорю? Чай, такихъ-то, сколь ты, много! Эхъ, сколько несчастнаго народу на св?т?!.. Шатающихъ»…

Челкашъ злится, т?мъ бол?е, что не можетъ не понимать, насколько правды въ нехитрыхъ словахъ его товарища. Онъ уже не вернется назадъ, не можетъ, хотя бы и желалъ стать «королемъ» на своей земл?. Непонятная, непреодолимая сила оторвала его отъ нея. Для него н?тъ возврата назадъ, какъ н?тъ и впереди ничего. Случайная удача д?лаетъ его обладателемъ значительныхъ денегъ, «полтысячи рублей» – хвастливо показываетъ онъ Гаврил?. У посл?дняго моментально является ц?лый планъ, что и какъ онъ могъ бы сд?лать на эти деньги. У Челкаша – ничего, кром? мысли о безшабашномъ кутеж?. Гаврила, воодушевленный своими мечтами, пробуетъ сначала вымолить у него эти деньги, а когда это не удается, пытается отнять ихъ силой, ошеломивъ Челкаша камнемъ. И тутъ между этими представителями двухъ разныхъ мiровъ разыгрывается глубоко характерная сцена.

Увид?въ Челкаша, лежащаго неподвижно, съ окровавленной головой, Гаврило растерялся отъ страха и уб?жалъ, но потомъ лучшiе инстинкты просыпаются въ челов?к? земли. Онъ возвращается и старается привести босяка въ чувство.

«Осв?женный водою, Челкашъ очнулся и толкнулъ Гаврилу отъ себя, хрипло сказавъ:

– Поди… прочь!..

– Братъ! прости… дьяволъ это меня…– дрожа шепталъ Гаврило, ц?луя руку Челкаша.

– Иди… ступай…– хрип?лъ тотъ.

– Сними гр?хъ съ души!.. Родной! прости!..

– Трусъ!.. и блудить-то не ум?ешь!.. – презрительно крикнулъ Челкашъ. – Деньги взялъ? – сквозь зубы проц?дилъ онъ.

– Не бралъ я ихъ, не бралъ! Не надо мн?, б?да отъ нихъ!..

Челкашъ сунулъ руку въ карманъ своей куртки, вытащилъ пачку денегъ, одну радужную положилъ обратно въ карманъ, а все остальное кинулъ Гаврил?:– возьми и ступай!..

– Не возьму, братъ… Не могу, прости!..

– Бери, бери!.. Не стыдись, что челов?ка чуть не убилъ! За такихъ людей, какъ я, никто не взыщетъ. Еще спасибо скажутъ, какъ узнаютъ».

Гаврило беретъ деньги и они расходятся, – одинъ въ деревню, чтобы на своей земл? быть «королемъ», другой въ свой глухой уголь, откуда н?тъ выхода.

И не только потому н?тъ выхода, что Челкашъ порвалъ съ землею. Онъ челов?къ иного склада; онъ только въ мечтахъ можетъ представить себя «королемъ на своей земл?», такъ какъ въ д?йствительности онъ слишкомъ свободенъ для такой роли. Это и составляетъ отличительную черту героевъ г. Горькаго – любовь къ свобод? ради нея самой. Сами они не въ силахъ объяснить этого стремленiя, увлекающаго ихъ отъ сытой, спокойной жизни, о которой они не прочь помечтать потомъ, но съ которой ни одинъ изъ нихъ не мирится. Это стремленiе д?лаетъ Челкаша выше въ его собственныхъ глазахъ, подымаетъ его надъ Гаврилой, который ради земли и связанныхъ съ нею благъ готовъ на все, – и на униженiе передъ презираемымъ имъ босякомъ, и на преступленiе. Тогда какъ Челкашъ, воръ и пьяница, «шатающiйся челов?къ», не отдастъ этой свободы ни за какiя блага. Зач?мъ она ему, онъ и самъ не понимаетъ. Но онъ не можетъ представить себ? жизни безъ нея. Онъ любитъ море за его ширь и просторъ, за дыханiе свободы, которымъ в?етъ отъ него и котораго нич?мъ нельзя укротить и связать, какъ и его, Челкаша, что и въ глазахъ читателя д?лаетъ личность Челкаша значительн?е и симпатичн?е, ч?мъ Гаврилы съ его мечтами о своей куриц?, о своемъ яблок?, о своемъ гн?зд?, изъ-за котораго онъ уже ничего неспособенъ вид?ть. Чувство безграничной свободы д?лаетъ Челкаша бол?е челов?комъ и сближаетъ его съ нами. Пусть оно теперь стихiйно и безсознательно, но въ немъ несравненно больше задатковъ для развитiя въ будущемъ, ч?мъ въ неразрывной связи Гаврилы съ землею, – связи, тоже стихiйной и безсознательной, но неподвижной и мертвой, безъ развитiя и движенiя.

Челкашъ сильная натура, челов?къ съ р?зко выдающейся индивидуальностью, не сум?вшiй прим?ниться къ жизни, не нашедшiй «своей точки», какъ говоритъ про себя другой герой того же типа Коноваловъ. Бол?е вдумчивый и мягкiй, не ожесточенный, какъ Челкашъ, Коноваловъ сокрушается своей кажущейся ему ненужностью, неум?нiемъ найти свою «точку», которая указала бы ему «порядокъ жизни». Онъ живетъ больше чувствомъ, которое не мирится съ окружающей его неправдой, но не можетъ вывести его на дорогу бол?е правильной жизни,– и пьетъ запоемъ, «отъ тоски», какъ онъ говоритъ. «Такая, скажу я теб?, братецъ мой, тоска, что невозможно мн? въ ту пору жить, совс?мъ нельзя. Какъ будто я одинъ челов?къ на всемъ св?т?, и кром? меня, нигд? ничего живого н?тъ. И все мн? въ ту пору против?етъ, все, какъ есть; и самъ я себ? становлюсь въ тягость, и вс? люди хоть помирай они – не охну! Бол?знь это у меня, должно быть», грустно поясняетъ онъ. «Что я такое? – спрашиваетъ онъ:– Босякъ, галахъ… пьяница и тронутый челов?къ. Жизнь у меня безъ всякаго оправданiя. Зач?мъ я живу на земл? и кому я на ней нуженъ, ежели посмотр?ть? Ни угла своего, ни жены, ни д?тей… и ни до чего до этого даже охоты н?тъ… Живу и тоскую… Про что, – неизв?стно. Въ род? того со мной, какъ бы меня мать на св?тъ родила безъ чего-то такого, что у вс?хъ прочихъ людей есть и что челов?ку прежде всего нужно. Внутренняго пути у меня н?тъ… Понимаешь? Какъ бы это сказать? Этакой искорки въ душ? н?тъ… силы, что ли? Ну, н?тъ во мн? одной штуки, и все тутъ! Вотъ я и живу и эту штуку ищу, и тоскую по ней, а что она такое есть – это мн? неизв?стно»… – «Это ты къ чему»? спрашиваетъ его разсказчикъ – «Къ чему… А… къ безпорядку жизни. То-есть, вотъ я живу, молъ, и д?ться мн? некуда… ни къ чему я не могу присунуться… и это есть безпорядокъ, такая жизнь»…

Когда разсказчикъ, съ пыломъ и в?рой молодого пропов?дника, хочетъ ув?рить его, что онъ, Коноваловъ, жертва соцiальныхъ условiй, не давшихъ ему возможности развить его внутреннюю жизнь, Коноваловъ не соглашается. «Каждый челов?къ самъ себ? хозяинъ, и никто въ томъ не повиненъ, ежели я подлецъ есть», отв?чаетъ онъ на доводы товарища.

Еще бол?е смущаютъ его «поступки», которые кажутся ему несомн?нно хорошими,– и д?йствительно таковы, – но въ результат? ведутъ только къ худшему положенiю. Встр?тивъ «милое, но погибшее созданiе», онъ изъ жалости освобождаетъ ее изъ «заведенiя», въ разсчет?, что д?вушка начнетъ лучшую жизнь. Разсчетъ не оправдывается: его Капа желаетъ быть его женой, къ чему у него н?тъ желанiя. Разочарованная въ немъ, д?вушка спивается съ кругу и кончаетъ т?мъ же заведенiемъ. Этотъ случай окончательно выбиваетъ Коновалова изъ колеи. «Н?тъ ли въ книгахъ,– спрашиваетъ онъ съ отчаянiемъ разсказчика, – насчетъ порядковъ жизни? Т. е. поученiя, какъ жить? Поступки бы мн? нужно разъяснить, которые вредные и которые ничего себ?… Я, видишь ты, поступками смущаюсь своими. Koторый вначал? мн? кажется хорошимъ, въ конц? выходитъ плохимъ… Какъ такъ? Желалъ я челов?ку оказать добро – и вдругъ… совс?мъ несообразно? Да, братъ, очень нуженъ для жизни порядокъ поступковъ… И неужто ужъ такъ и нельзя выдумать этакiй законъ, чтобы вс? люди д?йствовали какъ одинъ и вс? другъ друга понимать могли? В?дь совс?мъ нельзя жить на такомъ разстоянiи одинъ отъ другого! Неужто умные люди не понимаютъ, что нужно на земл? устроить порядокъ и въ ясность людей привести?.. Эхма!»

Эти мучительные вопросы въ конц? концовъ убиваютъ б?днаго Коновалова, который кончаетъ самоубiйствомъ, такъ и не найдя порядка жизни. «Сколько исходилъ я земли, сколько всякой всячины вид?лъ, н?тъ для меня на земл? ничего удобнаго! Не нашелъ я себ? м?ста»!

И вс? босяки кончаютъ этими словами свою эпопею, одни ожесточенные и злобнопрезрительные, какъ Челкашъ, другiе съ грустью и удивленiемъ, какъ мягкiй и вдумчивый Коноваловъ.

Оба они выведены въ разсказ? г. Горькаго, какъ вполн? сложившiеся типы. Въ очерк? «Супруги Орловы» авторъ раскрываетъ передъ читателями путь, какимъ постепенно доходитъ такой босякъ до своего печальнаго конца. Орловъ сапожникъ, женатъ и сравнительно не хуже, хотя и не лучше, другихъ обставленъ въ смысл? матерiальномъ. По своему онъ даже благополученъ и жилось бы ему недурно, если бы и его не смущали т? же проклятые вопросы, которые изводятъ Коновалова. Зач?мъ жизнь, въ чемъ ея сущность, гд? искать утоленiя отъ этихъ вопросовъ? Онъ любитъ жену, не сомн?вается въ ея любви, но этого мало для жизни, какъ онъ чувствуетъ все сильн?е и сильн?е. Нужно еще что-то, но что именно – этого онъ не знаетъ, озлобляется, пьянствуетъ и колотитъ жену, хотя и чувствуетъ себя отъ этого еще хуже.

Натуры апатичныя, уравнов?шенныя или неспособныя къ противод?йствiю, легко подчиняются такому порядку. Но Орловы, мужъ и жена, не принадлежали къ нимъ. Обоимъ недоставало д?ятельности и разнообразiя, что скрашивало бы это монотонное существованiе. Оживленiе въ ихъ жизнь вноситъ нагрянувшая внезапно холера. Въ то время, какъ окружающiе поддаются общей паник? и еще бол?е туп?ютъ подъ ея влiянiемъ, супруги Орловы воскресаютъ духомъ. Жажда новизны и д?ятельности, живой и разнообразной, результаты которой говорили бы сами за себя, охватываетъ сначала мужа, а потомъ съ еще большей силой и жену. Оба поступаютъ въ холерный баракъ, гд? природная см?тливость и недюжинныя способности Орлова сразу выдвигаютъ его среди другихъ служителей, что еще бол?е возбуждаетъ его. Нев?домое ему до т?хъ поръ чувство гордости и довольства собой охватываетъ его съ необыкновенной силой. Онъ мечтаетъ о подвиг?, о такомъ д?л?, чтобы сразу вс?хъ спасти, вс?хъ поразить необычнымъ геройскимъ поступкомъ. «Онъ чувствовалъ себя челов?комъ особыхъ свойствъ. И въ немъ забилось желанiе сд?лать что-то такое, что обратило бы на него вниманiе вс?хъ, вс?хъ поразило бы и заставило уб?диться въ его прав? на самочувствiе, такъ поднявшее его въ своихъ глазахъ. Это было своеобразное честолюбiе челов?ка, который вдругъ созналъ себя таковымъ и, какъ бы еще неув?ренный въ этомъ новомъ для него факт?, хот?лъ подтвердить его ч?мъ-либо для себя и другихъ; это было честолюбiе, постепенно перерождавшееся въ жажду безкорыстнаго подвига».

Такое бодрое и д?ятельное настроенiе продолжается, однако, недолго. Мысль, разбуженная и начавшая работать, уже не можетъ остановиться на вопросахъ только текущаго дня и неотвязно требуетъ отв?та о будущемъ, которое представляется все въ томъ же вид?, что и опостыл?вшее прошлое. Орловъ смутно видитъ, что не для него эта д?ятельность, такъ увлекающая его,– д?ятельность, полная заботы и любви къ людямъ. Кончится сп?шная лихорадочная д?ятельность въ барак?, и его опять ждетъ однообразная, безрадостная жизнь «въ ям?», какъ онъ называетъ свою житейскую обстановку. Какъ соединить работу съ челов?ческими стремленiями, какъ стать выше, подняться надъ этой ямой, одухотворить, осмыслить свою жизнь, б?дняга Орловъ не можетъ. Эти мысли его удручаютъ, отравляя настоящее, не давая ему душевнаго покоя, какимъ пользуются врачи, работающiе до упаду, и его собственная жена. Онъ не можетъ понять ихъ радости при выздоровленiи какого-нибудь Мишки-вора, потому что знаетъ, насколько некрасна жизнь этого Мишки и что лучше и для окружающихъ, если Мишка умретъ. Масса противор?чiй общественной жизни всплываетъ предъ Орловымъ, который не въ силахъ ихъ разъяснить себ? и въ конц? концовъ возвращается къ водк?, старой спасительниц? отъ жгучихъ думъ. Посл? дикаго скандала въ барак?, его выгоняютъ и Орловъ, ос?даетъ въ рядахъ босяковъ, этомъ приб?жищ? неудачниковъ и безпокойныхъ душъ.

Другой типъ такой безпокойной души представленъ въ разсказ? «Озорникъ». Николка Гвоздевъ, озорникъ, какъ его прозвали товарищи за безпокойный и неуживчивый нравъ, работаетъ въ типографiи газеты, въ которой производитъ большой переполохъ, вставивъ въ передовую статью редактора собственную фразу, весьма ?дкую и критическую для газеты. Редакторъ пишетъ: «Наше фабричное законодательство всегда служило для прессы предметомъ горячаго обсужденiя», а Николка сд?лалъ отъ себя поясненiе: «т. е. говоренiя глупой ерунды и чепухи». Свою неожиданную выходку Николка объясняетъ сл?дующимъ образомъ, когда изумленный редакторъ требуетъ у него отв?та, почему онъ это сд?лалъ.

«– Вотъ, стало быть, въ чемъ д?ло. Вы пишете разныя статьи, челов?колюбiе вс?мъ сов?туете и прочее такое… Не ум?ю я сказать вамъ это все подробно – грамоту плохо знаю… Вы, чай, сами знаете, про что р?чи ведете каждый день… Ну, вотъ я и читаю эти ваши статьи. Вы про нашего брата рабочаго толкуете, а я все читаю. И противно мн? читать, потому что все это пустяки одни. Одни слова безстыжiя. Потому что вы пишете – не грабь, а въ типографiи то у васъ что? Кирьяковъ на прошлой нед?л? работалъ три съ половиной дня, выработалъ три восемь гривенъ и захворалъ. Жена приходитъ въ контору за деньгами, а управляющiй ей говоритъ, что не ей дать, а съ нея нужно рубль двадцать получить – штрафу. Вотъ-те и не грабь!

Обвиненiя Николки не отличаются глубиной, и редактору легко дать отв?тъ на каждое. Но д?ло не въ томъ. Николка и самъ понимаетъ, что газета меньше вс?хъ виновата въ злоключенiяхъ рабочихъ вообще и его товарищей по типографiи въ частности. Ему нуженъ былъ поводъ излить накопившуюся желчь противъ вс?хъ, кто, по его мн?нiю, понимаетъ лучше другихъ, а самъ д?лаетъ не то, что думаетъ. Гвоздевъ по натур? протестантъ, онъ «чувствуетъ обиду въ своемъ положенiи», какъ онъ поясняетъ потомъ редактору, противъ котораго лично ничего не им?етъ, даже сочувствуетъ ему. «Знаю я… газета! У?стъ она вамъ половину жизни, все здоровье на нее просадите. Я в?дь понимаю! Онъ, издатель-то, что? У него въ газет? деньги, а у васъ – кровь!» Гвоздевъ ищетъ справедливости въ челов?ческихъ отношенiяхъ и возстаетъ противъ «разныхъ точекъ зр?нiя», съ которыхъ люди на себя смотрятъ.

– Зач?мъ точка зр?нiя? Не съ точки зр?нiя челов?къ челов?ку вниманiе долженъ оказывать, а по движенiю сердца! Что такое точка зр?нiя? Я говорю про несправедливости жизни. Разв? можно меня съ какой-нибудь точки зр?нiя забраковать? А я забракованъ въ жизни: н?тъ мн? въ ней хода… Почему-съ? Потому что не ученъ? Такъ в?дь ежели бы вы, ученые, не съ точекъ зр?нiя разсуждали, а какъ-нибудь иначе – должны вы меня, вашего поля ягоду, не забыть и извлечь наверхъ къ вамъ снизу, гд? я гнiю въ нев?жеств? и озлобленiи моихъ чувствъ? Или съ точки зр?нiя не должны?»

Отъ смущеннаго редактора онъ требуетъ чего-нибудь такого, «что сразу по недугу мн? пришлось», какъ Коноваловъ требовалъ отъ своего собес?дника такого слова, которое сразу указало бы ему «порядокъ жизни», какъ Орловъ ищетъ такого подвига, чтобы сразу вс?хъ спасти. Они вс? родственныя натуры, безпокойныя души, которыя не могутъ примириться съ установленнымъ порядкомъ вещей. Они чувствуютъ несправедливость и, не видя выхода, думаютъ, что есть какой-то талисманъ, который стоитъ только найти, чтобы все уладить, вс?хъ умиротворить и все привести въ ясность. Имъ и въ голову не приходитъ, что все это в?ков?чные вопросы, надъ разр?шенiемъ которыхъ бьется челов?чество уже тысячел?тiя, не находя отв?та, да и врядъ ли когда найдетъ его. Для насъ интересны не эти вопросы, а сами вопрошающiе, какъ зам?чаетъ редакторъ, для котораго р?чи Гвоздева «являются новостью въ томъ смысл?, что раньше ихъ говорили люди иного сорта».

Новые люди сильно отличаются отъ прежнихъ хотя бы уже т?мъ, что несправедливость жизни они испытываютъ гораздо чувствительн?е. Для нихъ эти вопросы представляютъ не теоретическiй интересъ, для нихъ это не идейные вопросы, а сама жизнь во всемъ ея жестокомъ значенiи. Гвоздевъ, напр., былъ когда-то товарищемъ д?тскихъ игръ своего редактора. Вм?ст? съ кучей такихъ же д?тей городской б?дноты, онъ, сынъ м?щанина, ходилъ въ одно и то же училище, игралъ, дрался съ ними, а теперь онъ – простой рабочiй, «озорникъ», тогда какъ его товарищи теперь командуютъ имъ. «Почему? – страстно вопрошаетъ онъ редактора. – И я, и вы люди изъ одной улицы и одного происхожденiя… Вы не настоящiе господа жизни, не дворяне… Съ т?хъ нашему брату взятки гладки. Т? окажутъ: «пшолъ къ чорту!» – и пойдешь. Потому они издревле аристократы, а вы потому аристократы, что грамматику знаете и прочее… Но вы – свой братъ, и я могу требовать съ васъ указанiя пути моей жизни. Я м?щанинъ, и Хрулевъ тоже, и вы – дьяконовъ сынъ… Какъ вы думаете, легко мн? теперь работать на моихъ товарищей, которымъ я въ старину носы расквашивалъ? Легко мн? съ господина судебнаго сл?дователя Хрулева, у котораго я съ годъ тому назадъ работу д?лалъ, сорокъ коп?екъ на чай получать? В?дь онъ челов?къ одного со мной ранга… И было ему имя Мишка Сахарница… у него зубы гнилые и по сейчасъ, какъ тогда были»…

Ни Гвоздевъ, ни Коноваловъ, ни Орловъ не могутъ удовлетвориться теоретическимъ отв?томъ, «точка зр?нiя», в?ская и значительная для челов?ка идеи, не им?етъ смысла въ глазахъ ихъ, людей жизни. Это и д?лаетъ ихъ исканiе такимъ страстнымъ, безпокойнымъ, жуткимъ, а самое положенiе трагическимъ. Жизнь не даетъ отв?та на эти запросы, а выносить эту жизнь они не могутъ. И они уходятъ въ босую команду, унося туда свое озлобленiе и жгучую боль неудовлетворенныхъ желанiй и неразр?шимыхъ думъ. Челов?къ теорiи, идеи можетъ найти ут?шенiе, безкорыстно жертвуя собой, своимъ знанiемъ, трудомъ, жизнью, вырывая у смерти Мишку-вора и тысячи такихъ же товарищей Орлова. Но Орловъ не можетъ, потому что онъ и есть та масса, ради которой приносятся эти жертвы, и знаетъ, что въ конц? концовъ даже и лучше, чтобы Мишка отправился къ праотцамъ. Редакторъ, идеалистъ и защитникъ обездоленныхъ, находитъ для себя стимулъ къ жизни въ борьб? за фабричное законодательство, а Гвоздевъ по своему правъ, когда всю эту защиту называетъ «говореньемъ ерунды и чепухи».

На ряду съ безпокойными душами, ищущими справедливости и гибнущими отъ противор?чiй мысли и д?йствительности, босая команда даетъ приб?жище и другимъ несчастливцамъ, потерп?вшимъ крушенiе на разныхъ поприщахъ жизни. Это «бывшiе люди», занимавшiе то или иное привилегированное положенiе и постепенно опустившiеся. Въ одномъ изъ лучшихъ своихъ очерковъ «Бывшiе люди» авторъ выводитъ н?сколько представителей этого типа. Во глав? ихъ идетъ ротмистръ Кувалда, содержатель ночлежки въ полуразрушенномъ дом? купца Петунникова, философъ циникъ и большой оптимистъ въ то же время. Его ночлежка является центромъ, гд? ютится всякая голь перекатная, когда р?шительно ужъ некуда идти. Среди своихъ клiентовъ Кувалда играетъ роль признаннаго вождя, главы и руководителя, въ которомъ золоторотцы ц?нятъ прежде всего умственность и философское отношенiе къ земнымъ радостямъ и горестямъ. Подъ грубой оболочкой ротмистра скрывается бездна добродушiя и чисто челов?ческаго отношенiя ко вс?мъ потерп?вшимъ крушенiе, которыхъ онъ ум?етъ не только прiютить, но и поддержать въ минуту жизни трудную. Самъ горькiй пьяница и почти нищiй, онъ съ любовью заботится объ единственномъ изъ своихъ жильцовъ, бывшемъ учител?, въ которомъ сохранилась еще искра божiя. Кувалда чувствуетъ себя сносно въ своемъ положенiи и если подчасъ разражается противъ общества, изъ котораго онъ вынужденъ былъ уйти навсегда, то больше съ общей точки зр?нiя. Глубоко ненавидитъ онъ только купца Петунникова, олицетворяющаго въ его глазахъ насилье и грубую эксплуатацiю капитала.

Самымъ виднымъ членомъ ночлежки посл? Кувалды является учитель, тоже спившiйся и глубоко несчастный челов?къ, ясн?е другихъ понимающiй ту бездну, въ которой ему приходится кончать свое существованiе. Перебиваясь репортерствомъ и мелкимъ хожденiемъ по д?ламъ, онъ могъ бы выйти изъ этой ямы, если бы не общая надломленность, отсутствiе воли и той силы, которая необходима для жизни и заключается въ в?р? въ себя, въ плодотворность борьбы, хотя бы и незначительной. Учитель – глубокiй пессимистъ, потерявшiй в?ру въ общество, въ людей, въ возможность перем?ны. Онъ любитъ только д?тей, которыхъ жизнь еще не изломана, и водку, ц?лительницу отъ вс?хъ недуговъ.

Около этихъ двухъ центральныхъ фигуръ группируются остальные члены союза «бывшихъ людей», совершенно погибшiе люди, опустившiеся до той ступени, когда челов?къ уже перестаетъ различать добро и зло и становится равнодушенъ ко всему окружающему. Ничто не связывало этихъ людей, не объединяло, не давало смысла ихъ существованiю, что и выражалъ философъ Кувалда въ афоризм?: «мы вс? живемъ безъ достаточнаго къ тому основанiя». Такая жизнь безъ смысла и ц?ли не можетъ не ожесточать людей, и въ ихъ разсужденiяхъ слышится подчасъ глухая угроза т?мъ счастливцамъ, которые сум?ли занять бол?е удобныя м?ста на жизненномъ пиру. Сквозь мракъ и холодъ, которымъ в?етъ отъ общества этихъ «бывшихъ людей», проблескиваютъ искры огня, таящагося подъ пепломъ въ ихъ сожженныхъ сердцахъ. Они страшны, имъ терять нечего, и въ глазахъ остальныхъ жильцовъ ночлежки являются естественными вождями, какъ бол?е опытные и понимающiе.

Относясь съ симпатiей и жалостью къ этимъ отверженцамъ, авторъ не скрываетъ ихъ дурныхъ сторонъ, зам?чая, что по испорченности и глубин? паденiя они далеко превосходили тотъ деревенскiй людъ, который, не найдя усп?ха въ город?, опускался до «босой команды». Въ то же время онъ вполн? правдиво отличаетъ и особое значенiе «бывшихъ людей» въ сред? мелкаго обездоленнаго люда глухихъ закоулковъ. «Они вносили,– говоритъ онъ, – въ среду забитыхъ б?дностью и горемъ обывателей улицы свой духъ, въ которомъ было что-то, облегчавшее жизнь людей истомленныхъ и растерявшихся въ погон? за кускомъ хл?ба, такихъ же пьяницъ, какъ обитатели уб?жища Кувалды, и также сброшенныхъ съ города, какъ и они. Ум?нье обо всемъ говорить и все осм?ивать, безбоязненность мн?нiй, р?зкость р?чи, отсутствiе страха передъ т?мъ, чего вся улица боялась, безшабашная, бравирующая удаль этихъ людей, не могли не нравиться улиц?. Зат?мъ, почти вс? они знали законы, могли дать любой сов?тъ, написать прошенiе, помочь немножко безнаказанно смошенничать. За все это имъ платили водкой и лестнымъ удивленiемъ предъ ихъ талантами».