Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

– Разумей, Леня, у меня ж в роду духовники. И крещен был в честь Пафнутия Боровского. А теперь говорю себе: «Бога нет». Попадья? Не помню же. Живот огромный был. На сносях, видать. Лицо такое худое, изможденное. Зеркала громадные. Застыли слезы. И вопрос: «За что?» Я бежать. Не помню куда и как. Бежал, бежал, остановился, когда сердце в груди так и выпрыгивало. «И что?» – я себя спрашиваю. Мне «голос» внутри, мол: «Ну сознайся, что душегуб ты и вор. Ничего в жизни, кроме как насилить, не умеешь». Так я приткнулся на Обводном. Сначала под мостом спал. Крыс жрал да голубей. А потом вот угол себе заприметил. Та и зажил здесь. Обустроился. – Он обвел широким жестом свой притон. – А ну глянь, тепереча загляденье!

Утреннее солнце пробралось в комнату, смывая роскошь гримированной маски. Ленька уставился в унынье обшарпанной стены. Обои, клееные со времен постройки, кое-где залатаны «Красной» газеткой. Табуретка из красного массива с затертой обивкой, ковер, залитый непонятными пятнами. Рядом битый стул эпохи Ренессанс с голубовато-желтыми пятнышками на трех ножках тоскливо глядел из-за угла. Пафнутий треснул по нему и громко чихнул.

– Да уж! Есть чем гордиться! – заметил Басс.

В комнате давно все уже проснулись. Да только все молча слушали незатейливую исповедь старика. Кто тихонько позевывал. Кто переворачивался с бока на бок, чесался или громко вздыхал. И все грустно молчали. «Тик-так» – продолжилось тиканье часов.

У Варшавы запотело пенсне, он торопливо снял его и протер носовым платком, затем так же торопливо надел, пытаясь распознать где стрелочка на ходиках. Ему это не удалось, и он начал нервно озираться.

Басс был еще пьян. Он стонал.

Бодростью полон был только Гаврюшка, он придвинул трехногий стул, нарушив тишину. Встал, настроил патефон, и полились сначала странные, совсем квакающие звуки. А потом полился романс. Гаврюшка просветлел. Пел Вавич. «Очи черные…»

– Обожаю!

Мелодия тянула струны души. Задевала их, переливаясь аккордами и пением.

А за окном город безвозвратно тонул в серо-желтой завесе скупого зимнего дня.

– А бабы будут? – спросил тихо Гаврюшка.

Ленька одарил его презрительным взглядом.

– Обижаешь, – ответил ему Дед Пафнутий и подмигнул.

5. Марухи

Вечером того же дня пухлые женские ручки лениво потянули звоночек. В коридоре послышались струящие голоса, грубый смех, стук каблучков о паркетную доску. Дверь в залу отворилась. На пороге стояли три плюшевые шубки, укутанные ароматами амбры и мускуса. Дверь за ними громко заскрипела. Возникла пауза. Братишки засмущались.

– Знакомьтесь, чижики, мадам Моника Клопп с компаньонками!

– Можно просто Моня.

Дедуля кружился серым мотыльком вокруг девиц, затем подобострастно расцеловал толстые пальцы старшей из них, Моньки, украшенные золотыми кольцами с розовыми и красными камнями овальной формы, мерцавшие в свете тусклых лампочек.

– Общипать меня удумал, старый черт. – Монька расхохоталась.

Мужская половина, онемев, залилась краской. Стол был накрыт на сбагренные портки. К ним уверенным шагом длинных ножек проследовала невиданной прелести и изящества молодая особа. Она держалась прямо и грациозно, подобно дивам Викторианской эпохи.

– Меня зовут Мими. А это Лидочка! – добавила Мими. – Моя товарка.

– Только немного глуховата, – добавила Монька и вновь расхохоталась.

Она по-хозяйски осмотрела присутствующих, и бесцеремонно взяла Пафнутия за грудки, и притянув к себе, грозно шепнула ему на ухо:

– Это что? Ты кого нам подогнал? «Два с боку» я сразу выкупаю! Бросил нас на дворню, постылый?

– Спокойно, мама. Никаких ментят, ма-ра-вихеры се, новехонькие! Раздевайся, проходи, смотри: добротный хавчик, – твердо ей ответил Дед, высвобождаясь, пока девицы расстегивали шубки с каракульчовыми манишками, зазывно улыбаясь молодым людям, красивые и ряженые, словно куколки.

– Мы ненадолго…

– Ну что, цацы, проголодались? – спросил гостеприимный хозяин. – Пожалуйте к столу. – И, поклонившись с нарочитой обходительностью, препроводил марух в залу.

– А вы жрать хотите, деловые? Что у нас на сегодня? – спросила деловитая Монька Клопп.

– Сегодня у нас сосисочки в томатном, есть зельц!

– И мы не с пустыми, – продолжила фрау. – Луде, доставай шампанское, – приказала она одной, та покорно проследовала в коридор.

– Я вам помогу, – вдруг вызвался Гаврюшка, заботливо подхватив нагруженную сумку со спиртным. Лида покраснела и опустила голову.

– А что это за имя странное – Мими? – спросил Варшулевич.

– Машка, наверное, только вон, смотри, как пуху на себя нагоняет… – шепнул ему Ленька.

Мария села справа от Моньки, достала папироску «Штандартъ», обвела присутствующих томным взглядом. Взгляд ее горел черным углем. Леонид почувствовал на себе огонь прицела и быстро отвернулся, его будто бы обдало жаром преисподней.

Варшава поднес к пухлым губам с сигаретой спичку. Маруся одобрительно кивнула.

Тем временем госпожа Клопп налила себе «рыковки» из графина, залихватски ее опрокинула в рот.

В большую комнату вошли: Дед с подносами, Луде несла фужеры, позади нее семенил Гаврюшка с ледяным ведром и бутылкой «Абрау-Дюрсо».

– Маман, не даете мне сдохнуть с голоду!

– Змеи не дохнут… – отозвалась Клопп.

Дед чмокнул Моньку в нарумяненную щеку. Так было принято.

Зазвенело стекло. Попойка набрала обороты.

– За встречу!

– Говори, Дедка, чем нонче разжился?

– Мы празднуем рождение новой банды «Серые шинели».

– Тю! А кто главарь?

– Я, – отозвался Пантелкин.

– А вижу, вижу. Залетный, што ль? – спрашивала Монька, заедая горькую квашеной капустой.

– Тихвинский он, – пояснял Пафнутий. – А так, сам из Петрограда.

– Это как? – И масло тонкой струйкой стекало по мясистому скошенному подбородку, по накрашенным карминовым губам.

– В Тихвине родился – здесь живу, – мрачно ответил Ленька.