233 года: Агапэ

– И, мистер Уилсон, я ни трус, ни совратитель! – высказался я, отбивая каждый звук предельно четко так, что зубы ляскали. – Я проводил миссис Уилсон к ее дому по требованию… – Старик ирландец прервал меня.

– По чьему же требованию, демон? Да ты… сатир!

– По требованию хороших манер! Они мне не безразличны. Я вижу миссис Эвелин во второй раз в жизни. Мы встретились в садах по чистой случайности, – он вновь прервал меня.

– Поэтому целуете мою невинную дочь у входа в мой дом?

– Мистер Уилсон! – наигранно возмутился я правде. – Ваши слова – ересь в самом чистом из ее проявлений! А около получаса назад вы кричали, что падаете в огонь. Вы бредите!

За садами раздались горячные выстрелы, да такие, что пар клубом взвился от ружья. Зуманн, весь задорный и хмельной, стоял на холме в миле от нас, и палил по деревьям. Уилсон, мизантроп, да самый великий из тех, кого я знавывал, флегматично взглянул в окно под своей щекой.

– Возможно, ваше общество и не самое худшее для Эвелины, сравнивая с вашим другом итальянцем, – буркнул мистер Уилсон и продолжал смотреть на болотную траву, группу елей в дали, лес в другой дали, на заповедник с муравьями-камикадзе, холм с омерзительным ему праздником жизни, на Хорнфилд-Хаус в низине.

Зуманн продолжал палить по деревьям без цели, взяв пример с меня. Я направился к двери выхода, нацепив на голову неизменно серый цилиндр, и драгоценная Эвелина, не светская, добродушная, беспокойная, обратилась ко мне с благодарностью так, будто мы едва знакомы, и это вывело меня из себя больше, чем рукоприкладство ее отца. Но даже сейчас я не упустил возможности восхищаться ею. Я восхищался ее умением себя держать. «Старик безумен, Эвелина. Оставь его и живи в Хорнфилд-Хаус. Спаси себе жизнь», – умолял я ее, стоя в прихожей у двери. Она ответила: «Да как же я могу, дорогой?! Бросить дом, в котором выросла. Весь свой антиквариат, своего племянника и его гувернантку. И ещё служанку не забудь!». Тут-то что-то её передернуло; она тут же убежала к отцу.

Я вернулся пешком на приём, а на следующий день я был вынужден уехать по делам в город, скрывая следы удушения на своей шее.

На второй день я охотился на уток с Зуманном возле местного заповедника. На третий день нам с Эвелиной выпала удача повидаться в садах в той отгороженной части, где ей дозволялось гулять. Разлука была мучительна. Я ощущал ее сестринские поцелуи в щеку и дыхание, шуршание подолов ее платья, забавы и шалости. Иногда мы играли с ней: доставали из здешних подушек перья, уединялись у розовых кустов и огромнейшей цветной капусты. Мы дули на перья и размахивали руками, не давая им упасть. Эвелина убегала, а я следом за ней, догонял ее. Мы обменивались воспоминаниями детства; я рассказывал, как вылавливал головастиков из реки Трент, а Эвелина рассказывала о своей мертвой матери. Благодаря подобным встречам она смогла вкусить веселье рядом со мной. Мы убивали уныние! Она сорвала белоснежную розу, покрутила ее в руках, опустила малахит глаз на кожу моей шеи, где ее отец душил меня; я вплел цветок в ее чёрные волосы, и девушка задержала дыхание. Свет ласкал ее кожу и, рассмеявшись, она принялась разглядывать плавающих лебедей. Мы переглянулись, рассмеялись и пошли рядом, как и птицы. «Но он ведь не сумасшедший, правда же?», – спрашивала она полушепотом. «Мой папенька ходит по дому, как тень. Бормочет и беспричинно смеётся, видит преследующие его по дому силуэты без одежды! Кричит на них он. Мой отец придает словам особый смысл», – плакала она, несчастная. Занести в карточку всё перечисленное! Очень важные симптомы. «Да и странный вид, неряшливость. Говорит говорит, а потом забывает, и начинает по новой», – слезы котились по ее загорелым от природы щекам, оказываясь на моих пальцах. Спонтанно она успокоилась, мужественно призвала все свои силы и пожелала на час позабыть о деспотичном отце.

В ту же ночь мы украли с кухни стейк мяса и зажарили его для собаки на огне камина, пока Эвелина танцевала, разглядывая лепнины высоких потолков. Следующий день мы с ней провели вместе; мы укрылись в заброшенной конюшне подле того кладбища, мы лежали на сеновале; я читал готические рассказы ее сочинения. Уморительные сатирические истории со злобными вампирами и призраками (Эвелина любила готические романы!).

– Как ты относишься к вампирам и призракам? – безобидно поинтересовался у меня Зуманн, обнаружив нас в этой заброшенной конюшне, круча в руках так и сяк бумагу с матёрым почерком Эвелины.

– Я жалею, что из дьявольских существ встретила лишь своего отца, – ответила она остроумно, грубо, а я скользяще и жадно провёл пальцами по ее волосам, начав плести косу.

Так, сидя рядышком, мы вызывали друг друга на искренний бой, строившийся на основе общих интересов: мы вызывали друг друга на Сторге (один грек поведал мне о идеи квалификации любви в Италии, где я познакомился с Зуманном). Никогда я не был так счастлив! В жизни! И пусть она часто исчезала из моей жизни из-за своего отца, но я знал, что она рядом.

Настал уж красочный месяц, завершающий лето; августовский жнец настиг графство Кент.

В один из дней я сидел в доме. Часы отбивали час за часом. Во власти сомкнутых сил, уже несущих меня в атаку, я со сладким восторгом сорвался с места и выбежал из духоты дома. Зуманн звал меня обратно, дворецкий не воспринял стремительности моего поступка. Я лёгким шагом пробирался сквозь свежесть ветров над полями; я поднял руки к вискам, хватаясь за голову. Я пробирался по тропам садов; я шёл мимо жёсткой дикой травы ради того, чтобы никто меня не увидел. Солнце уже зашло, и кузнечики, подобные по звучанию пению цикад, прыгали за мной, преследуя звуком. Я надеялся, что мистер Уилсон, измотанный дневными делами, уснул раньше срока; я знал, что французская гувернантка Уилсона уехала вместе с племянником хозяина к ее умирающей матери в Бордо, ибо сорванец не хотел расставаться с ней ни на день. Пришло время, когда прижимаешь к груди охапку цветов, чтобы с порога ей объявить (и пусть после она про меня думает, что хочет) с порога сказать, протягивая букет лаванды: «Я тебя люблю и хочу сделать тебя своей женой».

Глава 5.

Дилан Барннетт

– Пустите же меня, почтеннейшая… – крикнул я у двери, и служанка отворила мне.

Я оттеснил её в сторону своим крепким, превосходно драпированным телом и проскочил в холл. Я почти не чувствовал боли и даже не мог помыслить, какими будут последствия этой ночи.

Единственная прислуга, обслуживающая дом, грозилась разбудить хозяина, но на шум наших с ней пререканий проснулась Эвелина. Она выскочила к перилам лестницы; она неуклюже прикрывала руками свою ночнушку из увесистой ткани с легкими кружевами. Она сказала:

– Дилан, я неподобающе одета, – ее чёрная коса свисала по плечу, доходя до, прости меня, Боже, до животворящих, упругих бёдер.

– Здесь это и не важно, Эвелина, – подал я вкрадчивый голос. – Я пришёл поговорить с тобой.

Эвелина кивнула в ответ.

Она приказала служанке оставить нас наедине, и та скрылась в комнате антиквариата. Двери были закрыты. Мы уединись в гостиной.

– Уже вечер. Неужто что-то срочное, мистер Барннетт? – спросила.

– Ужасно безотлагательное, Эвелина. Дело ни в коем случае не терпит промедлений.

– Тогда я переоденусь и спущусь к вам, – она очутилась около меня лишь через десять минут.

Секундные стрелки часов били, отсчитывали время до полуночи. Я молчал. Эвелина поставила букет лаванды в вазу. Она читала, сидя на кушетке в гостиной, где я клялся ее отцу, что нас ничего не связывает. На ее голубое платье падал свет из-под свечи. Я растерялся, и мы из-за этого молчали. Эвелина была сонлива и спокойна, а я бойко бродил по периметру комнаты. Я смутно ощущал сыроватый запах внутри гостиной комнаты, смежной с той закрытой и пыльной, где обычно проводит свои дни мистер Уилсон.

Я собрался, встал напротив неё… я держал руки за спиной, пальцами теребя гладкую ткань костюма. Эвелина подняла на меня глаза, но я метнулся в другую сторону. Она громко захлопнула книгу и заговорила крайне серьезно:

– Мистер Барннетт, вы пришли посреди глубокой ночи, подняли меня с постели под предлогом безотлагательного разговора, но сейчас вы храните молчание. Молчите, как покойник в гробу! В последнее время вы не жалуйтесь на свое самочувствие?

– Эвелина, я пришёл вам признаться… – мои мысли путались, – если сказать, что я влюблен в вас, это будет полнейшей чушью, – девушка побледнела, а на ее заставших глазах зрели слёзы. – Я люблю вас! – встрепенулся я уже поживее. – Люблю! – я сплел венок из трав чувственных слов и сложил их перед ней. Пусть Эвелина делает с ними, что хочет.

– Ты любишь меня! – воскликнула она очевидно не веря мне, и оттого, что она произнесла истину своими губами, мною овладела смута, да и всепоглощающий порыв обрести счастье.

– Да, люблю, – живое существо любого этапа развития проникнуто стремлением к этому властному чувству. – Я страстно хочу, чтобы ты принадлежала мне. Хочу, не рассуждая! Наш брак станет истинным и чистым, и чувства не угаснут, а неудачный брак Зуманна – лишь исключение из правил.

Рядом с ней я лишался хребта. Я подал Эвелине руку, и она переложила книгу с колен на подушки, чей фантастичный, готический сюжет померк с нашей действительностью. Вся она замедлилась: движения ее рук, ее слова и страхи. А мечты и желания убыстрились по ходу наших невинных поцелуев (мои руки судорожно касались кожи её шеи под волосами). Я ощущал тонкий, личный, такой знакомый аромат ее присутствия. А ведь до чего только жизнь не доведёт: я ее и душить буду, и лечить! Эвелина отпрянула от меня, подняла малахитовый взгляд и смутилась. Она попросила меня сесть на кушетку, где сидела до этого сама, и попросила подождать, пока принесёт чая.

Через четыре минуты, девушка утонченно держала на коленях чашку чая с блюдцем из фарфора превосходного английского качества (фабрика «Этруриа» Дж.Веджвуда), и пила она чай без сахара, а я старался запомнить этот миг. Сегодня все доставляло мне радость: и тонкая жажда, и наше с Эвелиной общее счастье, разделяемое в тишине. Я постарался запомнить, как она холодела от волнения; как Эвелина дрожала перед одной мыслью об отъезде от отца. Мы не знали, как нам быть дальше.

Но вот Эвелина привстала, дабы поставить кружку на столик, а шов на ее платье разошёлся. «Надо его починить», – сказала она. «Самой», – добавила она. «Взять ножницы, нитки, и что ещё?», – Эвелина поразительно спокойным голосом обратилась ко мне, и я с нескрываемым удивлением поднял голову на неё. «Ты думаешь сейчас о шитье?», – растерялся я. «Ах, ну да, наперсток, конечно», – продолжала Эвелина и с азартом побежала на второй этаж по лестнице, оставив меня одного. И мне показалось, что воздух больше не проводил звука, что само мое сердце внутри оттесняло своими размерами остальные органы.

Неожиданно позади разразился скрип входной двери и топот валких старческих шагов; мистер Уилсон вошёл внутрь дома. Звук его голоса оттянул меня канатом в сторону. Но не было решительно никаких оснований тревожиться до того, как я увидел, что он держал в руках ружье.

– Что вы делаете в моем доме ночью, мистер Барннетт? – спросил помятый жизнью старик с пустым, болезненным взглядом.

На его подбородке, на подошве обуви была грязь; он бродил по не облагороженной части садов. Мой голос дрогнул, когда он навел на мою голову дул ружья. В ужасе я был готов ускакать прочь из дома, как бессовестный зверек, но я не мог оставить Эвелину с ним наедине снова. Мистер Уилсон был больным стариком, чья душа испытывала психологические трудности. (Он был схож с моим дедом!) Главное знать, с кем имеешь дело. Да.

И только я хотел подать голос, как он резко подпрыгнул, посмотрел в пол, швырнул на пол ружье и заговорил на жаргоне. Он кричал, что падает в огонь, что на него смотрят вылупившиеся глаза из стен. По его щекам текли не ощутимые слёзы, широкие поры грязной кожи впитывали их. Я стоял и смотрел на него, как убитый. (Вспоминая своего безумного деда)

Боже, какой крик! Как Эвелина вздрогнула, когда увидела на полу ружье и своего отца в порыве бреда. Она отбросила моток ниток и тонкую иглу и порхнула к отцу навстречу!.. Эвелина едва подала ему руку, едва бросилась в отцовские объятия, как вдруг замертво упала на пол. Я осознал: прогремел выстрел. Я смотрел в сумасшедшие глаза своего соседа, и сам себе не отдавая отсчёт упал на колени перед ней. Была жуткая рана в ее животе под тканью слегка порванного платья, которое Эвелина стремилась починить с такой страстью. Эвелина давила из себя улыбку, даже когда ей было невыносимо больно, когда она умирала на моих руках.

Мистер Уилсон с улыбкой высоко подпрыгнул. Снова и снова.

Эвелина была мертва. Ее малахитовые глаза замерли на пляшущем, надрывающимся от смеха мистере Уилсоне. И только я поднялся на ноги (ее кровь каплями стекала по моим грешным пальцам), старик приблизился ближе ко мне.

Выпятив глаза, он выстрелил вновь.

Звёздная ночь

Эта ночь стала началом великого скитания. В эту ночь родилась и я, обратная сторона разума Барннетта.

И ирония была в том, что поступок одного шизофреника стал причиной эпизодической шизофрении другого.

А причудливая пуля, всаженная в плечо молодого человека, послужила резоном его чудной бесконечности.

Дилан Барннетт