День девятый

«Если откажусь, – сказала себе Соня, – она проделает со мной то же самое, что с девчонками их мамашка».

– Не хочу. – Качнула пухлой ножкой, чтобы сползла с ноги и хотя бы немного нашумела, стукнув об пол, тапка, потом слегка потянула на себя скатерть. Взгляд она направила в потолок, но так, чтобы видеть бабушку.

– Встань немедленно в угол на колени! – Тина выдвинула стул, взяла Соню за руку, подвела к шкафу и ткнула вниз. С угрюмым торжеством девочка опустилась на пол: «Я так и знала!»

Она стояла на коленях, потихоньку обдирала обои за шкафом и ненавидела свою бабушку, причем не за наказание, а за отсутствие собственного мнения. Слова, которые Соня твердила себе под нос в эти минуты, она запомнила крепко: «Все, что увидит у других, делает! Ничего сама не может! Я никогда так не буду, никогда! Ну, погоди, я тебе что-нибудь придумаю!»

Тем не менее, что бы она ни придумала, а самовольно встать с колен все же не осмелилась.

Тина, впрочем, свой эксперимент продолжала недолго. Как будто посмотрев на все со стороны, она удовлетворилась результатом и вскоре махнула рукой: «Вставай уже». Глядя потом на испорченную стену, Соня много раз повторяла себе свои слова: «Я никогда так не буду. Ни за что!»

Ей разрешалось гулять во дворе одной. Дом стоял в тихом переулке, двор был замкнутым, квадратным, в него вела арка. Тина выпускала внучку из квартиры и ждала на лестнице, пока не хлопнет дверь парадного. Уже через две минуты Соня была внизу, в безопасности дворика, а бабушка посматривала за ней из окон.

Тина варила потрясающую гречневую кашу. Приносила с кухни в комнату кастрюлю, захваченную тряпками, под крышку закладывала огромный кусок сливочного масла, затем кастрюлю заворачивала в газеты и ставила под подушку для упаривания. Если эту кашу есть не с молоком, а с сахаром, то остановиться невозможно – такая вкуснота.

Как-то раз Соня до отвала наелась любимой каши и собралась гулять. Бабушка была занята, Соня вышла на лестницу одна и, едва дверь закрылась, услышала детский плач. Пухлая и неуклюжая, она тяжело побежала вверх. Ей показалось, звук шел оттуда, и она уже представила, что сейчас, как в кинофильме, который они с бабушкой смотрели однажды, найдет подкидыша, прижмет его крепко-крепко, принесет домой, и, конечно же, ей позволят оставить себе малыша. Ведь раз подброшен, значит, никому не нужен!

Но наверху никого не оказалось.

– Не плачь, миленький! – забормотала Соня и по перилам скатилась вниз, но из-за переполненного желудка привычного удовольствия не получила.

Никакого ребеночка не было и там. За распахнутой настежь дверью парадного лежал и надрывался, придавленный кирпичом, крохотный рыжий котенок. Кирпич Соня с ужасом отодвинула.

Она немного расстроилась: ребеночек был бы лучше! Но и котенок – находка. Подняла, бережно прижала к груди, бросилась домой. Бабушка с мамой, которая на пару дней приехала в Москву, заставили ее немедленно вымыть руки, но котенка взяли, с грехом пополам напоили молочком и уложили между двух теплых грелок. Вечером они о чем-то шептались, но счастливая Соня со своей находкой этого не связала.

На следующее утро, когда она проснулась, котенка не было.

– Он убежал. – Тина сокрушенно вздохнула, накручивая бигуди, и предложила внучке пирожки с мясом из ресторана «Прага». – Поешь, Сонечка, твои любимые!

– И я тоже чайку попью, – подхватила Берта, мама Сони. – Ты не расстраивайся, Соньк, давай лучше мы с тобой поедим вместе!

– Давай пойдем погуляем? – сдерживая слезы, попросила Соня, ни на что, впрочем, не надеясь, но пирожок все-таки взяла.

«Кипучая, могучая, никем не победучая!» – спела Берта вместе с радиоприемником, засмеялась, тоже вытащила золотистый слоеный пирожок из коричневого бумажного пакета, надкусила, сказала, что погулять пойти не сможет – много работы, и отправилась на кухню ставить чайник, захватив с собой спички и «Беломор». Когда она вернулась, Соня уже свой пирог съела, и еще один съела, а потом залезла под стол играть со старой куклой Зоей и завесилась простынкой, чтобы никого не видеть.

Сколько себя помнила, она постоянно притаскивала домой всякую покалеченную живность, кроме собак, которые просто не попадались. Но голуби, несмотря на перебитые лапки, улетали, хомячки сбегали, и неизвестно куда уползали черепашки. Тем не менее Соня никакой закономерности в этом не находила и каждый раз страдала, как впервые.

В конце концов ей подарили кенаря, в день рождения на десять лет. И очень серьезно предупредили, что кенарь, тем более певчий, не может жить в соседстве с другими птицами и животными, это для него опасно и вредно.

Рыжий маленький котенок Соне снился. И все-таки не пойман – не вор. Сама она врать не умела и в бесчисленные побеги своих питомцев верила. Умом. Или тем, что вместо. Она послушно считала, что с головой у нее непорядок, потому что Тина частенько говорила: «У этого ребенка вместо мозгов – вата». «Ну и пусть их, эти мозги», – считала Соня. В душе она знала, что, кого бы ни принесла, все непременно сбегут. Она смирилась с кенарем и, хоть его и нельзя было к себе прижать, по-своему полюбила.

Через полгода кенарь заболел, и бабушка привела в дом неопрятного, похожего на дворника дядю Гришу, мужика, у которого рубаха была спереди заправлена в штаны, а сзади болталась, и штаны болтались тоже. Мужик посмотрел на птичку, пообещал, что вылечит ее, и вместе с кенарем ушел. Соне показалось странным, что этот дядька разводит птиц, как сказала бабушка. Слишком уж он обыкновенный для такого тонкого занятия. Но дальше этого мысль не продвинулась. Может быть, тому виной была ватная голова. После того как дверь за мужиком закрылась, Соня снова залезла под стол, занавесилась скатертью и сидела так, ни о чем не думая. Одно было ясно наверняка. Больше у нее никого не будет. Они – бабушка и мама – не позволят.

Маму Соня видела редко и почти про нее не вспоминала. Отец, о котором Тина говорила, что он «приходит навестить ребенка раз в полгода», и тот казался ближе. Но Соня не помнила в этот вечер и о нем. Тина уложила ее спать в облезлую металлическую кровать с сеткой по бокам, изголовьем вплотную подвинутую к дивану, на котором спала она сама, погасила свет и ушла в коридор к кому-то из соседей.

– Ты засыпай, я скоро приду, Сонечка, – игриво сказала она. – Я так сегодня устала, так устала, прям помру, не доживя века!

Соня решила сделать бабушке приятное. Она перелезла через спинку кровати на диван, тихонечко спряталась под одеялом и замерла от удовольствия и предвкушения: «Сейчас бабуля придет, ляжет, а там я, и она меня обнимет, и будет так хорошо!»

Бабушка действительно скоро вернулась, сняла халат, легла и, конечно же, почувствовала рядом с собой чей-то теплый бочок. Соня улыбнулась и зажмурилась.

Внезапно Тина закричала – громко, хрипло, ужасно. От крика и от неожиданности у Сони заложило уши. Но это было только начало. Остановив свой вопль, Тина приподнялась, взмахнула руками и, откинувшись на подушки, замерла без движения.

Соня испытала больше чем испуг. Ей показалось, что сердце у нее перепрыгнуло в голову и сейчас голова лопнет. А вдруг она убила свою бабушку, ведь может же человек от испуга умереть! Она с трудом подняла веки и в неплотной темноте отчетливо увидела так хорошо знакомое хитрое лицо. Соня поняла, что это игра, и бабушка заорала нарочно…

«Ненавижу, – подумала. – Ненавижу!» – и полезла через Тину к себе в кроватку, но бабушка попыталась ее остановить, сделав вид, что очнулась от обморока. Картинно изогнув кисть, она описала дугу рукой:

– Ну ладно, Сонечка, полежи уж со мной.

«Ненавижу!» – снова подумала Соня. Она вырывалась, сопела, отбивалась, а когда Тина отстала, отвернулась в своей кровати к стене. Она еще долго не спала, лежала и смотрела в ковер. А заодно выщипывала из него по ворсинке. Соня повторяла: «Я никогда так не буду! Никогда не буду пугать!» На следующий день она любовалась плодами своего труда – плешиной ковра – и еще повыдирала немного, бормоча себе под нос, что никогда не будет пугать своих детей.

Бабушка кормила любимую внучку бутербродами с черной икрой, одевала в платья с накрахмаленными кружевами. Щеки у Сонечки в пол-лица. В льняные волосы внучки Тина вплетала огромные банты, и Соне казалось, что ее уши притянуты к темечку. Банты снимались только перед самым сном, а волосы еще долго не хотели улечься, и к голове было больно притронуться. Знакомые называли Соню «девочка-кукла» или «воплощение счастливого детства».

– Дорогая, какой прелестный ребенок! Чем вы ее кормите? – спрашивала Тину случайная попутчица на бульваре.

– Отборным зерном! – И Тина так высоко поднимала голову, что и Соне, и попутчице становилось ясно: эта дамочка очень непроста!

– Ба, меня опять дразнили, что у меня штаны видны, – канючил дома «прелестный ребенок».

– Ничего у тебя не видно, все они врут! – отвечала Тина, но Соня точно знала – видно, даже ей самой у зеркала видно, тем более с лестницы, и все будут опять смеяться.

«Сама ты все врешь! И про мерзкий лук в борще, и про штаны! Всегда все врешь!» Это Соня не думала, а просто знала. Но молчала. Спорить бессмысленно, Тина никогда с внучкой не разговаривала, обрывая все ее попытки что-либо объяснить. «Молчать, пока зубы торчать!» – шутя, отмахивалась она и уходила, кокетливо пожимая округлыми плечами. Если же Соня пыталась настоять на своем, то могла получить по голове деревянной ложкой, которая у бабушки всегда была под рукой. Девочка предпочитала не рисковать и говорила себе, что врать своим детям она не станет.

Все Сонино детство они были вместе – бабушка и внучка. Тина так хорошо ухаживала за ребенком, что ребенок этот действительно выглядел как выставочный экземпляр. Бабушка знала, что внучка кушала и чем какала, но не имела доступа к ее душе, вряд ли догадываясь, что душа у ребенка есть. Соня же слушала беседы бабушки с подругами, с отдаленной родней и укреплялась в уверенности, что не хочет так говорить, так ходить, так дружить и так ссориться. Здесь она не хотела быть похожей ни на кого.

Совсем по-другому относилась она к семье отца. Там люди говорили о непонятном и не повышали голоса, даже если назревал конфликт. Впрочем, Соня всегда точно угадывала, если кто-то недоволен. Она чувствовала мир кожей, которая реагировала на все, что происходит вокруг, мурашками, холодом, жаром… Мыслями это практически не сопровождалось.

Обе семьи Сониных родителей друг друга на дух не переносили и любили поговорить на эту тему. Родственники произносили разные слова, но Соне это важным не казалось. Главное, что она нигде не чувствовала любви. Тина не стеснялась в выражениях и чаще всего называла Сониного отца «сволочь». В семье Осипа принято было, понижая голос, сообщать друг другу, что ребенок «растет под плохим влиянием».

Однажды летом Соня получила письмо от отца. Тина это письмо отняла и зачитала вслух, а вечером поделилась с подругой по телефону: «Он отдыхает на юге и пишет ребенку, что объедается клубникой! А ребенок ни ягодки не съел! Сволочь какая!»

Соня не хотела клубники, радовалась, что папе вкусно, и не понимала, почему, раз он об этом пишет, то он опять «сволочь».

Бабушка читала внучке книжки за едой – «Волшебник Изумрудного города» и «Чиполлино». С трех лет и до десяти других книг у Сони не было. «Потому что, – как правило, говорила бабушка, – самое главное, что у ребенка в желудке. В голове все потом само нарастет. А пока что там нет ничего. И быть не может. Это ведь ребенок!» Но в этом правиле бывали исключения, если Соне не верили или в чем-то подозревали.

Летним вечером в съемной квартирке небольшого южного городка дети весело играли втроем: девочка лет восьми, мальчишка на пару лет младше и сама Соня, которой уже исполнилось девять. Они устроили кучу-малу на кровати, кувыркались, лопотали всякие глупости и смеялись. Вдруг на пороге возникла Тина.

– Это чем же вы тут занимаетесь? – Голос бабушки загремел, настроение у детей сразу испортилось. – И почему это Сашина рука у Сонечки в трусах?!

Каким-то чудом Соня поняла, что ее оскорбили, с ревом выбежала на улицу и понеслась по ней, спотыкаясь о булыжный тротуар. Шлепнулась, разбила коленку и локоть, но поднялась и побежала дальше, слыша за стеной крики бабушки:

– Соня, стой! Остановись, окаянная сила!

Тина всегда так выражалась, это были ее любимые слова: «окаянная сила», «паразитка» и «бесстыжие глаза». А еще она говорила: «Твой номер восемь, когда надо – спросим».

Бабушка бежала довольно быстро. Соня снова споткнулась и была поймана. Тина прижала внучку к огромной горячей груди, отдышалась и сказала: «Куда тебя понесло, окаянная? Не ребенок, а сплошной ущерб для нервов! Пойдем, молочка попьешь сейчас. Вот о чем ты только думала? Понеслась, видали!»

Соня считала бабушку чрезвычайно древней, ведь ей пятьдесят пять лет! В тот вечер она простила своей «старушенции» обиду ради слов, которые та произнесла. «Я думала», – повторяла про себя девочка, забыв обо всем остальном. «Тина сказала, что я думала. Значит, я думать умею!» Это было открытием.