Сокровища моего отца

ЗВОНАРЬ
Мой дед был чудо-музыкантом:
Был скрипачом и ложкарём.
И с этим истинным талантом
Работал просто
звонарём.
И в праздник, от хорошей чарки,
В колокола звонил,
да так,
Что прихожане в платьях ярких
Под звон плясали «краковяк».
Его, безбожника, стращали
И отстраненьем, и судом,
Но, между тем, и уважали
За тот талант, живущий в нём,
За развлеченья без гармошки,
Где, если дед мой струны рвал,
То брал тогда
простые ложки —
И в перепляс пускались ножки
У тех, кто вовсе не плясал.
…Когда куда-нибудь приеду
И там увижу купола, —
Мне так и кажется:
по деду
Ещё звонят колокола.

Так что в моих корнях перемещалось тонкое искусство и знатное происхождение с отпетым хулиганством и авантюризмом. Могу сказать, что такое сочетание мне весьма по нраву.

Впрочем, моя история могла бы закончиться, так и не начавшись.

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

Когда мне был всего год с небольшим, я сильно заболел. Судя по рассказам мамы, это было воспаление легких. Температура не падала, я перестал кушать. Мама молилась день и ночь. Когда мне стало совсем плохо, она написала отцу на фронт письмо, в котором раскаивалась, что не уберегла долгожданного сына. Соседи приходили как будто бы ее поддержать, но на самом деле – проститься со мной. Дедушка Никита был реалистом, поэтому молиться не стал. Он смастерил маленький деревянный гробик и поставил его в сенях к ужасу мамы и сестры. А на реке Няньге в то время был ледоход, так что деревня оказалась отрезанной от внешнего мира и благ цивилизации. Никакой врач из райцентра до нас дойти не мог. Все понимали – дело плохо.

Но, видимо, судьба решила дать мне шанс задержаться на этом свете чуть подольше. Узнав о моей болезни, в деревню по льдинам на реке Няньге каким-то чудом дошла врач из соседней Ханеневки. Ее эвакуировали из блокадного Ленинграда в нашу область. Она пришла к нам домой, дала мне какие-то лекарства, которых здесь было не достать, сделала уколы… И вдруг дело пошло на поправку! У меня появился аппетит, я даже начал ползать по печке, что-то мычать. Мама была на седьмом небе от счастья, сестра радостно со мной играла, соседи приходили праздновать второе рождение. Дед Никита, чертыхаясь и радуясь одновременно, думал, какого черта зря извел столько досок и во что бы полезное теперь переделать мой гробик. В итоге из него получился отличный ящик для рассады. Жизнь пошла своим чередом.

Я не помню имени моей спасительницы, но всю жизнь знал, что возможность каждое утро встречать рассвет подарила мне простая врач из Ленинграда, которая не побоялась, рискуя собственной жизнью, пойти по льдинам в далекую небольшую деревню к больному ребенку, хотя могла бы и не делать этого.

Геннадий Горельников, 18 лет

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
Где берег, заросший полынью,
Леса да просторы полей…
Мне дали хорошее имя
В деревне родимой моей.
Жизнь рано меня опалила,
Окрасив виски в седину,
И мама мне часто твердила:
– Ты дважды родился в войну!
…По чистым в избе половицам
В ту зиму пошёл ты, сынок…
И вскоре, так надо ж случиться, —
Как вдруг заболел ты и слёг.
Да так, что надежды не стало
Тебя излечить и спасти…
Я разум почти потеряла,
Отцу написала:
– Прости, —
На фронт, – что теряю желанного…
Да Бог, видно, что ли помог:
В деревне, ты знаешь, ни странно,
Что новость бежит раньше ног.
И вот в Ханенёвку то ль птицы
Её принесли, не пойму:
Был ледоход, и пробиться
Ни к нам, ни от нас – никому.
Я плакать могла лишь от горя
С сочувствием вдов из села…
Но врач нашу Няньгу в заторе
По льдинам, представь,
перешла!
И тут же взялась за уколы.
– А ну, перестать голосить!
Будь, мама, счастливой, весёлой,
Сын долго у вас будет жить!
…Как ни были б радостно-сладки
Нежданные жизни дары,
Я помню: врачу-ленинградке
Обязан
рожденьем вторым.

ВОРОБЕЙ
Воробей – не певец: его песни
И не песни – речитатив.
В детстве был я в жестокой болезни —
Он стократ повторял мне: « Чуть жив!»
Я в мороз его в детских ладошках
Грел горячим дыханьем своим,
И военные
хлебные крошки
Мы делили все поровну с ним.
А зима наметала сугробы,
Выли ветры в печной трубе…
После долгой и трудной хворобы
Что-то общее было в судьбе
Воробья
и мальчишки больного,
Что упорно цеплялись за жизнь…
И, как высшего блага земного