Детектив на пороге весны

– Да потому что ребенка хотите угробить, вот и симфонии!

– Клавдия Фемистоклюсовна, не волнуйтесь, – вмешался Юра, – сегодня там не опасней, чем у нас на участке. Я говорю совершенно точно.

Он понятия не имел, что именно Анфиса Коржикова собирается там проверять, но пойти с ней в пустой дом «с убийством» означало некое романтическое приключение, а ему вдруг очень захотелось… приключения.

У него не было никаких приключений – романтических и не романтических! – уже много лет, а Анфиса словно создана специально для них. Кроме того, она ему очень нравилась.

Он понял, что она ему нравится, уже давно, но сегодня, когда она сидела в машине, а он стоял, наклонившись к окну, и ее руки в перчатках были очень близко, можно потрогать, а на лице – отчаяние, Анфиса вдруг показалась ему… своей. Такой своей, что он чуть было не погладил ее по голове.

Какие немыслимые глупости.

Как назывался фильм, который он смотрел однажды вечером, лежа на диване в «домике охранника» и потягивая скверное пиво?

«Сестра его дворецкого», кажется?

Этот фильм называется «Внучка его хозяйки», и лучше его никогда не смотреть.

Никакое пиво не поможет.

Но именно потому, что делать этого не следует, он точно знал, что непременно это сделает. Пойдет с ней в засаду, и станет слушать ее логические рассуждения, и рассеивать ее страхи, и вместе с ней «расследовать убийство», выслеживать «кошмарного преступника», как выразилась бы Клавдия Фемистоклюсовна.

Он не очень хорошо пока понимал, что именно она придумала и при чем тут собака Грег – а должен был бы понимать! – но дух и желание приключения были главнее всех доводов рассудка.

Бывший мент Юра Латышев никогда не верил в то, что «чудеса существуют на свете». В «волшебство лунной ночи за окнами» ему тоже верилось не особенно, как-то никогда у него не складывалось ни с каким таким волшебством. Всегда все было наоборот – прозаично и просто, очень приземленно.

Скорее он верил в «обратное» волшебство, не имеющее ничего общего с «прямым». В этом «обратном» все было ясно и просто – когда ему нравилась медемуазель, он предпринимал все, что следует в таких случаях. Букетик, кафешка, кино. Ну еще раз букетик, кино, кафешка. После этого все становилось ясно – будет «продолжение» или не будет.

«Продолжение» всегда состояло в одном и том же: чужой диван, чужое белье, запах, тоже чужой. Некие совместные усилия, чтобы отведенное на «утехи» время не пропало даром. Чаще всего оно все-таки пропадало, поэтому и связи все были как будто одна-единственная связь – серость морока, секс кое-как, ни шатко ни валко, и ни какого волшебства.

Ни прямого. Ни обратного.

– Все-таки я предпочла бы, чтобы ты мне сказала, что именно ты собираешься там искать, – сухо отчеканила Марфа Васильевна. – В конце концов, на самом деле мы ничего не знаем про нашего соседа, и что бы ты там ни нашла, это не может служить уликой. Если, конечно, – и тут она посмотрела на Юру и Анфису очень строго, – никто из вас тайно не навещал его или не был свидетелем преступления.

Они поклялись, что не были, и Анфиса помчалась в свою комнату переодеваться, а Юра вышел на крыльцо, спиной чувствуя взгляд домработницы. Надо будет потом проверить, не образовалась ли в свитере дыра. Вполне могла образоваться.

Он постоял, глядя в стремительно темнеющее небо, на котором по-весеннему четко проступали черные ветви деревьев. Дверь позади него скрипнула, и на пороге показался Архип. Он вышел, огляделся, подергал боком – только кошки умеют так дергать боком, что становится совершенно ясно: ожидания не оправдались, и картина, открывшаяся взору, вовсе не та, которая должна была открыться, – неслышно прошел вперед и стал рядом с Юрой.

– Ну что? – спросил Юра негромко. – Прогуляешься?

Архип еще подергал боком и сказал, что подумает, пожалуй.

– Думай быстрей. Если не хочешь прогуливаться вместе с Грегом.

Архип подумал и сказал, что, пожалуй, не хочет. То есть, добавил он, конечно, никто не боится этого дурацкого Грега, но гулять с ним вместе радости мало.

– Тогда давай.

Архип никогда не «давал», когда говорили «давай», поэтому демонстративно уселся на верхнюю ступеньку и еще лапочками переступил, устраиваясь.

Юра вздохнул и закурил. Ну вот. Даже коты его не слушаются.

Хрустнула ветка, и Архип моментально поставил уши топориком, а Юра повернулся в ту сторону, где хрустнуло.

Никого там не было и быть не могло – он знал это совершенно точно, – но холодное чувство незащищенности вдруг окатило его с головы до ног, как из ведра.

Безобидного пожилого мужика, жившего по соседству, хладнокровно убили.

Несколько дней назад на опушке Клавдия повстречалась с утопленником.

Анфиса видела кого-то в саду.

Ветка хрустнула в ту минуту, когда он вышел на крыльцо, словно кто-то быстро подался назад, в кустистые сумерки, стремясь остаться незамеченным.

Бывший мент Юра Латышев, по старой привычке чувствовавший опасность так же остро, как тепло или холод, весь подобрался.

Опасность была где-то рядом, в сию секунду он знал это совершенно точно.

И сейчас она подобралась очень близко.

Илья Решетников выпил полбанки кофе и съел все привезенные бывшей женой яблоки, когда выяснилось, что на часах уже полдвенадцатого и хорошо бы поехать домой и поспать немного.

Его рабочий день начинался очень рано – он приезжал на работу к семи, потому что его водителям было недосуг ждать, когда начальник выспится. Он давным-давно мог бы переложить часть своих утренних обязанностей на заместителя – и не хотел этого. Ему нравилось контролировать в конторе каждый шаг и вздох, каждую отъезжающую машину и каждого водителя. Кроме того, он был уверен, что с «профессиональным менеджером» Димой его мужикам будет неловко – как ему самому неловко с ним – и работу они сделают плохо.

Этого Илья Решетников допустить никак не мог. Работа была главной составляющей его жизни, а заместитель Дима – не главной.

Когда-то он даже приревновал его к своей жене, и ревновал долго и мучительно, а потом перестал. Как-то в одночасье перестал, в один день. Ему стало все равно – наверное, когда выяснилось, что его жена в силу своей исключительной «тонкости» решительно не может с ним ладить, потому что он «мужлан и деревенщина», о чем ей не раз говорила ее многоопытная мама, а она ее не слушала и поняла это только теперь, когда «уже поздно».

– Разводиться никому не рано и никогда не поздно, – объявил он тогда, и они развелись.

Некоторое время он тягостно недоумевал, как это вышло – у него были «идеалы», и он все стремился к ним, все прилаживался «создать семью», и ему даже показалось, что создал, в том смысле, что получил фиолетовый штамп в паспорте и жену-красавицу. Поначалу он даже планировал, какой у него будет дом с лужайкой, а на лужайке чтоб непременно фонтан, а на доме чтоб затейливый фонарик. И еще дети – две или даже три штуки, он считал детей исключительно на штуки. Два мальчика и одна девочка, так примерно. С мальчиками он будет ездить на рыбалку под Астрахань и на Селигер, а девочку водить за ручку и вызывать восторг окружающих.

В процессе всех этих мечтаний выяснилось, что жена его никаких детей не хочет – ни одного, даже если считать в штуках. К жизни за городом она относилась без всякого энтузиазма и считала, что хорошо только на Рублевке, которая Илье решительно не подходила. Он никогда не понимал, почему должен платить за чашку кофе шестьсот рублей, если он точно знает, что в приличном ресторане она стоит шестьдесят. Не то чтобы у него не было шестисот рублей, но он не любил, когда его «держат за дурака». В теннис он не играл, с гольфом тоже были большие проблемы, и учиться гарцевать на лошади он вроде бы не собирался. Таким образом, ничего из принятых в данном конкретном социальном слое развлечений его не увлекало, а жить на Рублевке ради Рублевки, тащиться каждое утро по двухполосной петляющей дорожке в веренице таких же изнемогающих от утренней пробочной тягомотины бедолаг на супердорогих машинах, более всего на свете обеспокоенных своим статусом, – такая перспектива никогда его не радовала. Про все остальные загородные поселки его жена говорила, что они «для плебеев», и жить в них ни за что не соглашалась.

Кроме загородных поселков, было еще много всего, мелкого и покрупнее, что привело к тому, что под первым фиолетовым штампом о браке появился второй фиолетовый штамп – о разводе.

Илья Решетников никогда ни о чем не сожалел в силу своей крайней толстокожести, и о разводе не жалел тоже, но о том, что ему так и не удалось «создать семью», пожалуй, сожалел.

Но затея не удалась. За попытку спасибо.

Он встал из-за стола, с тоской посмотрел по сторонам, примериваясь, чего бы еще съесть, но на глаза ничего не попадалось. Только сахар остался в сахарнице, и он даже насыпал его в ладошку и отправил в рот, но есть от этого не расхотелось. Ладонь от сахарного песка стала липкой, и он вытер ее о брюки.

Он выключил свет, от которого слезились глаза. Покурить, что ли?..

От курева было погано во рту и противно в желудке, но он закурил и стал глядеть в окно. Окно было грязным, как все окна в центре Москвы, если только не мыть их каждый день, кроме того, забрано решеткой, так что смотреть было совсем неудобно, но он все равно смотрел, вытягивая шею.

Внизу был тесный московский двор, залитый синим электрическим светом, имевшим почему-то химический оттенок. Под этим светом смирно стояли большегрузные машины, завтра рано утром отправлявшиеся в поездки. Как правило, грузовики уезжали с основной базы на Дмитровском шоссе, а отсюда, из центра, только за границу.

Илья завел такое правило – отправляя машины за кордон, он сам в последний раз всегда просматривал все бумаги. Это было глупо и не нужно, и просматривая их, он неизменно чувствовал себя перестраховщиком, и водители смотрели на него жалостливо, как деревенские бабы на Алешу-дурачка, но что было делать?! Когда-то он попробовал это правило отменить, и один раз машину задержали на украинской таможне, а другой раз он всю неделю не спал, маялся, думал, все ли в порядке.