Сказки Черного рынка. Мясной отдел

И начался кромешный ужас.

Феи, размером едва ли с человеческую ладонь, облепили среднего брата, маленьким зубками вгрызаясь в руки, ноги, шею и лицо. Челюстями они работали также быстро, как и крылышками. Завизжала мать, вскочил отец, старший брат схватился за нож, а маленький Белотур лишь беспомощно разевал рот. Ни в одной из книжек он не читал, что феи могут быть такими жестокими и плотоядными.

Не успели люди опомниться, как феи набросились на старшего брата. Едва взял себя в руки отец, а злобные существа уже облепили мать. Белотур мямлил, роптал, просил прекратить. И тогда Саммая ответила ему:

– Испокон веков люди уничтожали мой народ, чтобы пустить нас в угоду собственного желудка. Не было ни одного человека, что был бы таким же хорошим, как описывал ты, Белотур.

– А я? Неужели я тоже плохой?

– Ты еще мал и наивен. Повзрослеешь и станешь таким же.

– Нет, никогда! Я ведь правда хотел подружиться! У меня и в мыслях не было навредить вам! – растирая по лицу слезы, восклицал Белотур. – Я не стану жестоким, не стану злым! Никогда!

– Значит, ты никогда не вырастешь, – отрезала фея, переводя свой взгляд на отца семейства.

– Вы сожрали двух моих сыновей и мою жену, – просипел мужчина, сжимая в руке деревянную разделочную дощечку. – Сожрали все, не оставив и косточки.

Стрекочущий рой облепил мужчину, но он был так для них велик, что на него пришлось потратить больше времени, чем на остальных. Все еще шмыгая носом, Белотур взял дощечку, выроненную из рук отца.

– До последней косточки сожрали, – бормотал мальчик бездумно.

Пока феи впивались крохотными зубками в отца, Белотур поочередно прихлопнул каждую фею разделочной дощечкой.

Уж лучше бы его подружка была воображаемой. Уж лучше бы он не стал знакомить ее со своей семьей. То, что осталось от отца, Белотур похоронил на заднем дворе доме. Маму и братьев мальчик не смог положить рядом с ним, но он бережно оттер их кровь от пола, а те тряпки, которыми он это делал, он положил рядом с останками отца. У могилки поставил дощечку, где выцарапал имена своей семьи, и на нее же повесил самодельное ожерелье, на котором переливалось с десяток перламутровых стрекозиных крылышек. Но на этом Белотур не остановился.

Вернувшись в дом, он сел за стол, придвинул к себе тарелку с нетронутой едой, приготовленной матушкой.

– Без изысков, пресная, – глухо пробормотал он о своем, отодвигая тарелку. – До косточки сожрали.

Белотур рядком уложил прихлопнутых фей. Крыльев их он уже лишил, теперь принялся за мясо. Отделил его от маленьких косточек, – меньше, чем у птиц – а после взял эти косточки, да перемолол их в ступке. Порошок добавил в отварной картофель в своей тарелке и снова попробовал блюдо.

Получилось с изыском, умеренно солено, в нужной степени перчено, с долей приятной сладости.

Так и питался Белотур, присыпая любую свою пищу костяной пыльцой, да только сколько бы он ни ел, да все никак не рос, оставаясь в теле восьмилетнего мальчика, даже когда возраст его перевалил за пять десятков. Так прокляла его фея. Он тоже не остался в долгу и тоже проклял фейский народ, оказавшийся далеким от того описания, которое водилось в книгах. Покуда он не рос и оставался мал, то изо дня в день предлагал людям пыльцу, добытую из костей фей.

У маленького мальчика охотно покупали все, что он предлагал. У него даже не спрашивали, откуда бралась чудесная приправа. Маленький ведь, какой с него спрос?

***

Глаза мужичка наполнены грустью и вековой тоской. Пока он говорил, подходили еще покупатели, как-то незаметно раскупив треть выставленных запасов специй. Грусть его объяснялась тем, что занятый убеждением меня, он опустил возможность хорошенько обвесить невнимательных покупателей, тем самым обеспечив себе тройную выручку.

Грех при таком раскладе торговаться, но моя душа давно нечиста. Уговариваю торговца уступить мне пару медяков и быстро прячу приобретенную специю. Костяная пыльца фей – залог шедеврального блюда!

Но я не спешу уходить. Конечно, мне в руки попалось нечто исключительное, но все же мне не чужды вещи попроще. Набираю еще по мелочи: перец, сушеный чеснок, молотая корица, майоран, тмин. Задумчиво замираю, пытаясь вспомнить, что же мне еще нужно.

– Соль? – любезно подсказывает торгаш, лелея последний шанс поживится как следует.

Он не то рад, что совершаю у него столько масштабную покупку, то ли в гневе оттого, что я торгуюсь по поводу и без. На его предположение я лишь отмахиваюсь. Ну как я могу забыть соль? Да что уж, неужели в моем доме нет соли? Белая, черная, розовая, травяная, четверговая – на любое событие, любую рану и к любому блюду.

– Такой у вас точно нет, – с вызовом заверяет торгаш, взмахом руки указывая на самый дальний мешочек.

Там, в верхнем ряду и правом углу притаился маленький лоточек, доверху наполненный голубым порошком. Я с сомнением отношусь ко всякого рода голубым порошкам, а потому начинаю подозревать торгаша к попытке оскорбить, обмануть и отравить меня.

– Вы что же, никогда не пробовали эту чудесную соль? – притворно удивляется мужичок.

Мне неловко, отчасти стыдно. Я всегда внимательно слежу за своей осведомленностью во всех сферах жизни и смерти, стараясь не оставить никому и шанса на то, чтобы уличить меня в невежестве. Но у этого мужичка получилось.

– Только попробуйте, – интригующе приговаривает торгаш, подцепляя на кончик ножа голубую соль.

Мне приходится наступить себе на горло и поступиться собственным принципом: выслушать одного прожженного лжеца дважды с минимальным интервалом.

– Ну и где добывается эта соль? – интересуюсь я.

– Не где, а из кого!

Удивленно округляю глаза и тем самым невольно признаю поражение. Что же, у него получилось загнать меня в угол.

Глава 2

Сказание №2: «Плакать – нормально»

По миру ходил, с собою сумку всегда носил. Снашивались ботинки – вязал кору к подошве, да дальше шел. Рвалась сумка – плел корзинку, да дальше шел. На ногах своих беды разносил, в сумке своей склянки хранил.

Согбенный годами, дед исколесил полмира, покуда все на память брали местные поделки, дед же забирал с собою чужие слезы. Добром мало кто давал, а если и давал, то дед не брал. В радости делились, в восхищении делились, но дед все не брал. Такие слезы ему не нужны были. А те, что нужны, те не давали. Приходилось силой брать. Вот тогда да, то что нужно слезы получались.

От дома к дому, от порога к порогу стучался дед. Кто открывал, тут же в слезы ударялся. Тут-то дед склянку и подставлял, да слезы собирал. Закрывал стекляшку, бережно в котомку клал. Кто отобрать хотел, лишь пуще слезами исходился. А дед и рад. Больше слез, больше.

Марья имела привычку запирать двери на все засовы, а коль кто постучится, то несколько раз уточнит: кто и зачем пожаловал. На один вопрос – один засов. Когда дверь отпиралась, Марья уже понимала, кого за ней стоит.

Ждала Марья почтальона, что принесет письмо от супруга. Долго пришлось высиживать под окном, выжидая знакомую фигуру. Разносчик все не шел, словно заплутал по пути к ней – дом-то на самой окраине был, пока доберешься до него, назад дорогу позабудешь. Супруг Марьин еще дальше был – на чужой земле воевал, вот уж год как. Каждый месяц письма слал, так что почтальон-то уж тертым калачом был по части доставки писем для Марьи.

Сидела она под окном, когда раздался стук в дверь. Вскинулась она, бросилась к двери, отодвинула один засов, взялась за второй, да остановилась.

– Кто там? – настороженно спросила она.

Уж не слышала, чтобы знакомые шаги возле дома раздались, а почтальон на одну ногу хромой, так что шаркает весьма выразительно.

– Разносчик вестей, – ответил ей незнакомый скрипучий голос.

Марья щелкнула еще одной щеколдой, да прижала руку к двери. Засомневалась, призадумалась.

– Каких вестей?

– Открывай хозяйка, таких вестей через запертую дверь не говорят.

Еще один замок отворился, остался крючок, да потянуть на себя – дверь плотно в проеме сидела.

– Где же Борис? Отчего он письмо не принес?