Громкая тишина. Исповедь матери нестандартного ребенка

– Я советую вам вывезти его на море, – жалостливо глядя на меня, сказала наш дерматолог. – Да недели на три не меньше, а лучше на месяц. Многим помогает… Правда, только на время, но…

И мы поехали. В Евпатории у нас жили друзья, и нам удалось с их помощью устроиться в санаторий, который находился прямо на берегу моря. Это был чудесный отдых в дружной компании наших друзей и их детей. Но… за весь месяц Тим так и не зашел в море… Как только мы его ни уговаривали! И плескались, и плавали у него на глазах, всячески зазывая в теплую целебную морскую воду… Я переживала по этому поводу ужасно. Ну как же так, везли в Крым, специально, чтобы ребенок купался в морской воде! А он даже к морю не подошел. И никакие уговоры не помогли. Ну а затаскивать ребенка в воду силком, как в ванную… Понятно, делать этого мы не стали. И только в последний день, очень осторожно, держа папу за руки, он на мелководье лег на воду и немного в ней побарахтался. И все.

Именно с этого момента я поняла, что наш сын станет делать только то, что будет считать для себя целесообразным. То, что посчитаем целесообразным для него мы, будет напрочь отвергаться или приниматься только под давлением – родителей, учителей или обстоятельств. И то далеко не всегда. Понять-то поняла, но не приняла сразу и безоговорочно. И к этому принятию мне тоже предстояло идти долго и мучительно.

Как я не любила узкие рамки, но попыталась запихнуть в них сына

Мучительно вспоминаю свой первый день в школе. Вы помните его? Я – смутно. В памяти остались только пара довольно ярких эпизодов, связанных с началом обучения.

Впечатление первое – скучное. Читать и писать я давно умею, палочки, которые выводят мои одноклассники, нарисовала за пару минут, что дальше делать – не знаю. Ага, придумала! Достала из портфеля перочинный ножик и старательно, высунув кончик языка от усердия, вырезала на новенькой парте свое имя: «Анюта». Красота! Почему-то, правда, взрослые не оценили всех достоинств моего автографа, учительница в впервые мгновения просто лишилась дара речи, а в следующую минуту уже тащила меня к директору в кабинет, где они вместе с вызванными родителями долго решали, что со мной делать – может, сразу отправить во второй класс? Нет, такого прецедента на памяти директора не было, и выход нашли довольно простой – мне выдавали отдельное задание, а когда я его выполняла, разрешали просто тихо читать любую книжку. Ножик папа отобрал, предварительно отвесив мне замечательный подзатыльник. Парту закрасил.

Впечатление второе – торжественное, омраченное непредвиденными обстоятельствами. Нас должны принимать в октябрята. Мама нагладила мне всю школьную экипировку тех лет – коричневую форму и белоснежный фартук, завела будильник и отправилась на работу. Жили мы в военном городке и в не только в школу ходили самостоятельно, но и бегали по всему городку, даже не запирая двери квартиры. Слоняясь по дому в ожидании назначенного времени, я вдруг вспомнила про неотложное дело, и связано это дело было почему-то с чернилами… Правильно, чернила я вылила на свой белоснежный фартук и отправилась в таком виде вступать в октябрята. Звездочку мне прикалывали ровно на шикарное фиолетовое пятно в форме Африки. Что пережила моя аккуратистка мама, даже не могу представить, когда вечером соседка, мамаша моего одноклассника, «сочувственно» спросила ее: «Машенька, что ж фартучек-то дочке не постирала? Все некогда тебе, понимаю!»…

Но все эти неприятности с лихвой компенсировались табелем успеваемости, который выдавался нам в конце года – дневников пока не было. В нем красовались, горделиво подбоченясь, круглые в прямом и переносном смыслах пятерки. Словом, была я отличницей, училась легко, как и когда делала уроки, никто не знал, какие предметы изучала, особенно в старших классах, никто не интересовался.

Вообще, хорошо учиться – наша семейная традиция. Хорошо и отлично учились все: я, моя сестра, мой муж, племянница, муж племянницы…. Дочь тоже не отставала, и даже если в чем-то уступала нашим семейным медалистам, почти никаких проблем во время ее школьной жизни мы не испытывали. И представить себе, что эта чудесная традиция вдруг прервется, я не могла даже в самых смелых фантазиях, настолько была уверена в крепких генах, доставшихся мне и моим детям от смешения трех славянских кровей – польской, русской и украинской. Когда я окончательно поняла, что мой сын не будет делать то, что потребовали от него с первых же дней в школе, мне показалось, что я проглотила лампочку и ее осколки впились мне прямо в сердце.

Несмотря на свой… хм, несколько свободолюбивый характер, все домашние задания я выполняла неукоснительно. Тому было, как я сейчас понимаю, несколько причин. Первая и основная – я была ребенком очень самолюбивым, обидчивым и не могла представить даже в страшном сне, что выхожу к доске и блею или мычу, не выучив урок. Я всегда должна была быть первой, и мне это удавалось практически всю мою школьную жизнь. Когда же на моем пути вставали конкуренты, я их просто устраняла. Нет, разумеется, итальянская мафия мной не привлекалась, а привлекался наш классный хулиган Пашка, которого я подговаривала… ну, немножко конкурента попугать: портфель в грязь кинуть, испачкать тетрадки, слегка поколотить. По мелочи, словом. В результате конкурент оказывался повержен в прямом и переносном смысле, авторитетом я пользовалась непререкаемым, а Пашке и так каждый день доставалось – и по делу, и для профилактики. Но меня он ни разу не сдал.

Причина вторая – мне было очень легко учиться. Схватывала любую тему на лету, дома лишь быстренько проглядывала учебник и… ву а ля! – свободна как ветер. Гуляй во дворе, ходи в кружки, коих в те времена было немеряно, читай книги… Вот последнему занятию я и посвящала практически все свое свободное время. Если выстроить все книги, которые я прочитала за свою жизнь, в прямую линию, вполне возможно, что эта лента обогнет земной шар. Ну или половину.

И наконец, третья причина, которая и сыграла свою довольно неприглядную роль в моей взрослой жизни, когда стали учиться мои дети. Как ни крути, какими современными и свободномыслящими себя не представляй, мы все, все наше поколение вышли из той, советской школы и кодекса юного строителя коммунизма. В те времена хорошо учиться – это была не просто советская идеологическая мантра (помните «Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин»!), это было мировоззрение поколения, цель, к которой многие толковые люди двигались, действительно, преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия. И ничего плохого в этом не было. Мы же даже этим гордились. СССР – самая читающая страна в мире! А какие открытия, ученые, какие достижения. Про космос вообще молчу, да и про ядерную программу, к которой мои родители имели самое непосредственное отношение, тоже. И я не могла представить, что когда-то наступит время и учиться станет… не нужно. Или все-таки нужно, но не совсем так, как это понимали мы, люди, которых в колыбели качали выработанные годами поведенческие стереотипы и рамки.

Еще совсем недавно было такое время, когда младенца очень туго пеленали почти до полугода, а иной раз и дольше. Сына я уже практически не пеленала. А сама… так и осталась спеленатая по рукам и ногам, да еще и со строгими принципами юного строителя коммунизма в голове. Ребенок должен хорошо учиться, если нет – он лодырь и бездельник. Тупыми ножницами правил нас всех стригли под одну гребенку. И я занималась этим же почти все годы обучения сына в школе.

Первого сентября мой сын, нарядный и с традиционными цветами, переступил порог заведения, пребывание в котором будет мне еще долго сниться в кошмарных снах. И это при том, то он уже давно читал, считал, прекрасно рисовал и играл на пианино.

Первые дни, когда еще осваиваются пресловутые прописи, были вроде бы довольно ровными, спокойными. Учительницу нам по знакомству нашли самую лучшую (по мнению администрации школы), она была заслуженной, в возрасте и со всякими другими регалиями. Назовем ее… предположим, Виолетта Максимовна. Наверное, она и правда была неплохим учителем и человеком. Но в классе у нее ежедневно находилось тридцать первачков – умных и бестолковых, шумных и тихих, худеньких и толстячков, робких и крикливых. Мне абсолютно понятно сегодня, что мой сын просто потерялся в этой массе, и голос учителя, что-то там говорящего у доски, был для него сплошным шумом. У него постоянно словно гудел в голове колокол, он бил ему по ушам, не давая вычленить говорящего и тем более сосредоточиться на его словах.

Буквально через месяц после начала учебы показались на горизонте первые облака проблем. Начинается все с тетрадок, буквально затянутых красночернильной паутиной учительской ручки: вот здесь не отступил две клеточки, а вот здесь – три, а вот здесь… Я честно пытаюсь решить проблему, в которой не вижу ничего криминального, и пытаюсь с учительницей поговорить.

– Виолетта Максимовна, – робко начинаю я, – но он же решил задачу…

– Но записал ее не по правилам! – Она смотрит на меня как на чудовище, которое вдруг открыло рот и разговаривает. – Мы не должны отступать от требований стандарта! Если все тут будут свои правила устанавливать, то…

Что произойдет, она все-таки не говорит, но театрально закатывает глаза, показывая всем своим видом, что при этой катастрофе ей лучше не присутствовать.

Пытка красными чернилами продолжается. Каждая работа, выполненная сыном с нарушением стандарта, тщательным образом переписывается с «правильным» оформлением прямо поверх его каракулей. Видеть это так же больно, как если бы прямо перед тобой препарировали живое существо. Тетрадки Тима словно истекают своей красночернильной кровью и молят о пощаде.

Я не выдерживаю.

– Тим, тебе что, сложно эти несчастные клеточки отсчитать? – Мне уже непросто себя сдерживать. – Ты что, до трех считать не умеешь?!

Сын поднимает на меня честный незамутненный взгляд абсолютно уверенного в своей правоте человека и произносит:

– А зачем?

Я окончательно теряю терпение.

– Да потому что так положено! По правилам!

– А… Ну мама, как же ты не понимаешь?! Я и сделал все по правилам. Ответ-то у задачи правильный!

Я понимаю. Я понимаю только одно – сейчас у меня взорвется мозг. Я срываюсь на крик.

– Ты что, издеваешься?! Немедленно пиши так, как положено!

Тим съеживается и вжимает голову в плечи.

Вмешивается муж.

– В таком состоянии он вообще ничего не напишет! Что ты на него орешь!?

– Если ты такой умный, – меня уже «несет» по ухабам, – садись с ним рядом и решай эти дурацкие задачи. А я пошла, погуляю! И посмотрю, что вы тут без меня нарешаете и как это все запишете!

Я хлопаю дверью и выскакиваю на улицу. Холодный воздух слегка остужает разгоряченную голову, мозги перестают кипеть. Я бреду по темной осенней улице и думаю: что я делаю не так? Что мой сын делает не так? Что мы все не так делаем?

Ответ на свой вопрос я получаю совсем скоро, буквально через неделю, когда прихожу за Тимом в школу. Виолетта Максимовна подходит ко мне и с весьма суровым видом предлагает зайти к ней в класс «на пять минут».

– Анна Михайловна, я бы хотела с вами очень серьезно поговорить.

Я чувствую себя провинившейся школьницей и инстинктивно ощупываю карманы – нет ли там, не дай бог, перочинного ножика. Тьфу ты, ножик у меня отобрал папа, еще в первом классе. Что же тогда…?

– Анна Михайловна, – начинает торжественно Виолетта Максимовна, – мы считаем, что вам нужно перевести сына в класс для детей с ЗПР.

– С чем, простите? – обалдело переспрашиваю я. – И кто такие «мы»?

– Мы, уважаемая, это педсовет! – Виолетта с возмущением выпаливает эту фразу, сразу ставя меня на место – кто здесь я и кто педсовет. Понимала чтобы.

– А ЗПР – это задержка психоречевого развития, – великодушно добавляет она.

– Но кто… Когда… – я начинаю заикаться. – Но кто поставил моему ребенку такой диагноз?! Вы хотя бы знаете, что он прекрасно рисует, ходит в музыкальную школу – уже целых два года!

– Это конечно, все чудесно, – Виолетта Максимовна невозмутима как статуя Свободы. – Но это совсем не значит, что он может учиться с… нормальными детьми. Он психологически не готов к школе.

– И в чем это проявляется? – Я чувствую, как ко мне подкрадывается старая подруга паника – ку-ку, давно не виделись!

– Он катастрофически не успевает выполнять работу со всем классом! – Виолетта все-таки смягчается, видимо, увидев мое лицо. – За то время, когда класс решает три-четыре задачи или примера, или пишет несколько упражнений, Тим делает только одно!

Я все еще продолжаю глупо улыбаться. Мне все еще кажется, что Виолетта скажет хотя бы что-то хорошее о моем ребенке. Но она произносит это слово «одно» так, что я ясно вижу у нее в руках огромную единицу и понимаю – если сию секунду не перестану улыбаться, она с размаху шмякнет ею по незащищенной моей улыбке. Я сжимаю губы.

– Вы что, не открываете тетради сына, не видите, что там написано и какие стоят оценки? – Сочувствие, мгновение назад промелькнувшее в ее взоре, сменяется искренним недоумением.

– Нет, почему же… Я открываю… в смысле, я и уроки делать ему помогаю… Но… мне казалось, что он просто очень медлителен, несколько рассеян… Но ведь он понимает, как решать задачу! И пишет довольно грамотно. – Я кожей чувствую, что учительница меня не слышит.

– Слегка рассеян?! Это вы называете – слегка?! Да я до него по полчаса не могу достучаться! Зову и по имени, и по фамилии, а когда уже просто подхожу и трясу его за плечо, тогда он наконец-то просыпается! И встает с таким видом, будто хочет спросить: «Кто вы все здесь такие, и что я тут делаю?»

Виолетта от возмущения покрывается пятнами, и в ее голосе я с удивлением улавливаю жалобные нотки – вот, мол, какие стрессы мне приходится переносить из-за вашего сына. Я же натурально впадаю в состояние ступора.