На кухне мисс Элизы

– Тише, – говорю я. – Он богобоязненный человек, и у него добрые намерения, так сказал папа.

– Бога можно найти только в одном месте, и уж точно не в церкви и не у викария.

– А где? – Я поднимаюсь вместе с мамой, и Джек помогает нам зайти в дом.

– В корочке хлеба, – без тени улыбки отвечает он. – А еще вернее – в хорошей еде. Я лично сильнее всего ощущаю его присутствие после доброго сытного ужина.

Я теряюсь от его ответа – голос Джека полон сарказма. Разве мама не учила нас верить в Господа? Я уже хочу объяснить брату, что он ошибается, что мне становится легче, если посидеть тихонько в церкви с резными ангелами и запахом горящих свечей, но у меня вдруг пропадает всякое желание думать об этом. Мама сидит тихо, как мышка.

– Расскажи, как ты там работаешь, в Лондоне, – прошу я Джека.

Брат в моем распоряжении, пока не проснется папа, не начнет ныть мама или не залает Септимус, и я не хочу терять время на разговоры о Боге, о церкви или о чем-то таком.

– Меня поставили на жарку, я снимаю шкуры и перевязываю тушки, – говорит Джек. – У нас там две плиты величиной с этот тюфяк, с такими огромными вертелами, что хоть целого барана жарь.

– Целого барана…

Мое воображение рисует нежного жареного барашка, благоухающего древесным дымом и лесными травами. У меня текут слюнки. Я ставлю на таганок, где едва дышит огонь, железную кастрюлю с овсянкой и водой.

– Расскажи, что вы там готовите.

– Ну, на прошлой неделе джентльмен вернул суфле, и хозяин разрешил нам его попробовать.

– А что такое суфле? – мечтательно выдыхаю я.

Слово звучит легко и нежно, точно летний ветерок: су-уф-фле-е.

– Взбиваешь яйца до воздушности. И делаешь жидкое тесто из сливок и масла, свежайшего, нарезанного на мелкие кусочки. Потом нужно его ароматизировать. Шеф Сойер любит использовать итальянский сыр, а то еще добавит изысканный горький шоколад. И ставишь в духовку. Оно так вырастет, глазам не поверишь. А когда откусываешь, у тебя точно облако на языке.

Джек причмокивает. Я рассеянно помешиваю кашу. Хоть бы горсточку изюма, чтобы ее подсластить. При мысли об изюме перед глазами проплывают всевозможные сухофрукты, что я видела на рынке в Тонбридже. Огромные горы изюма, блестящего чернослива, апельсиновые цукаты с белой корочкой сахарного сиропа, колечки яблок, точно вырезанные из тончайшей светлой кожи.

– У нас есть кладовая для дичи. Бекасы, вальдшнепы, фазаны, рябчики, цесарки… И специальное помещение для мяса, где хранятся целые окорока – говяжьи, оленьи. И молочные поросята, и бараны целиком. А на плите могут кипеть одновременно девять кастрюль.

Джек умолкает и возводит глаза к облупившемуся потолку, в пятнах и трещинах.

– Эх, видела бы ты шефа Сойера! В красном берете, а бриллиант в кольце – не меньше желудя. Хоть каким горячим будет суп – он все равно окунет туда палец, прямо с бриллиантом, и попробует. Да как начнет трясти туда то одно, то другое: еще соли, побольше душистого перца и кайенского. Пока не доведет до совершенства.

– Какая роскошь, – бормочу я, размышляя обо всем этом великолепии и представляя себе волшебную сказку, кукольный спектакль, который разыгрывается ежедневно на глазах у моего брата.

Приятно, должно быть, никогда не испытывать дикого голода, как мы с родителями, когда заканчиваются еда и деньги. И находиться в комнате, где всегда тепло.

– Девчонок у нас хватает. И все они красотки. Хозяин говорит, что не хочет у себя на кухне помощниц из простых.

Брат тычет кочергой в догорающие угли и зевает. Я скребу ложкой по донышку железного котелка, делая вид, что страшно занята кашей. Джек будто хлопнул тяжелой дверью у меня перед носом. Я-то – из простых. А сколько долгих месяцев я лелеяла свою крошечную мечту работать вместе с братом! Каждую ночь ложилась спать, думая о мастере Сойере в его белоснежной кухне и представляя себя рядом с ним – я взбиваю, нарезаю, смешиваю, пробую. Так мне и надо. Мечты должны оставаться мечтами. Я с удвоенной яростью мешаю студенистую серую массу. Мама уснула, свернувшись калачиком на тюфяке рядом с папой. Мирно, как кошка с котом.

– Расскажи еще, – писклявым от закипающих слез голосом прошу я.

Джек щурит глаза и пристально смотрит на меня, затем кивает и начинает описывать восхитительные блюда, что проплывали у него перед носом по дороге из кухни в обеденный зал. Голуби, завернутые в виноградные листья. Устрицы в хрустящих конвертиках из теста. Целый глостерский лосось в желе. Ярмутские лобстеры в вине и травах. Глазированные тарты с румяными яблоками пепин. Тончайшие слои маслянистого теста, покрытые сливами, абрикосами, персиками, вишнями, подающиеся с огромными глыбами золотистых сливок.

– Ну, – говорю я, – у нас сегодня только каша, со щепоткой соли и перца.

В ответ на мои слова Джек достает из кармана небольшой бумажный сверток и разворачивает его. Мне в нос ударяет пряный аромат верескового меда.

– Это тебе, Энн.

На его запыленной ладони лежит истекающий медом кусочек пчелиных сот величиной с куриное яйцо.

Я восторженно хлопаю в ладоши, мой язык дрожит от нетерпения. Когда мы едим кашу, я стараюсь растянуть удовольствие, катая вязкие шарики воска по нёбу, прижимая к зубам, высасывая из них всю сладость, пока они не проскальзывают внутрь. Опустошив миску и избавившись от кусочков сот на зубах, я рассказываю Джеку, что викарий хочет найти мне место и считает меня сметливой и умной.

– А если мама не захочет идти в психушку? – спрашивает Джек.

Я молчу. Не могу же я рассказать ему о том, что папа ее чуть не задушил, когда я оставила их одних на какой-то час. Джек ставит свою миску на пол, чтобы Септимус вылизал остатки.

– А кем бы ты хотела стать, Энн?

– Я хочу быть… – Я замолкаю, а потом у меня вырывается:

– Кухаркой.

– Кухаркой? – Он сгибается от смеха пополам, у него из глаз текут слезы.

– Да, – обиженно отвечаю я. – Простой кухаркой.

Джек указывает на свою пустую миску и вновь начинает хохотать. Затем вытирает глаза, извиняется и говорит, что даже его, проработавшего на кухне три года, лишь недавно повысили до поворачивания вертелов. Я могла бы напомнить брату, что умею читать и писать, а он – нет. Что у меня есть мечта. И надежда. Но я прикусываю язык. Что толку?

Я невольно перевожу взгляд на полку, где стояли когда-то мамины книги. И в этот момент понимаю, до чего я одинока. Меня охватывает странное чувство потерянности. Как будто я стою на самом краю Земли. Одна-одинешенька.

Глава 5

Элиза

Пудинг из черного хлеба

Я снимаю с полок книги, одну за другой, останавливаясь, чтобы погладить особенно красивый корешок или переплет тисненой итальянской кожи. Вордсворт, Китс, Шелли[6 - Перси Биши Шелли (1792–1822) – английский писатель, поэт и эссеист.], Кольридж[7 - Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772–1834) – английский поэт-романтик, критик и философ.] – каждый том, бережно завернутый в кусок старой газеты, отправляется в чайный сундучок. Я медлю перед верхней полкой: избранные сочинения Энн Кэндлер, семь томов миссис Хеманс[8 - Фелиция Доротея Хеманс (1793–1835) – английская поэтесса.] и три – Летиции Лэндон. Я то и дело перелистываю страницы, смакуя знакомые строчки и чувствуя, как за спиной вырастают крылья.

Упаковав свою маленькую библиотеку, я достаю из-под матраса последний томик – тонкий, изящный, переплетенный в сапфирово-голубой шелк, – и присаживаюсь на край кровати. «Стихотворения Элизы Актон». Книжечка совсем тоненькая и хлипкая. Я провожу пальцем по корешку и подношу ее к носу, вдыхая пыльный аромат сухих страниц. Открыв книгу, я испытываю то же удовлетворение, что в самый первый раз. Помню, как потрясла меня упорядоченность напечатанных слов, преобразившая ученическую сентиментальность моей поэзии, придавшая ей большую ясность, вес и значительность, отделившая мои стихи от меня, перерезав пуповину. Меня вновь посещает то же приятное чувство. Но когда я смотрю более пристально, внутри что-то сжимается…

Лишь одного тебя всегда любила, прощай же навсегда!

Какими детскими, незрелыми кажутся по прошествии времени эти строки. Вероятно, мать права. Они слишком эмоциональны, чувства переливаются через край. Теперь, десять лет спустя, я это понимаю. Мои новые стихи лучше, в них больше мастерства, зрелости. И тем не менее мистер Лонгман… Я вновь вспоминаю встречу с издателем в его душном кабинете. Пухлые пальцы, унизанные перстнями, нетерпеливо похлопывают по карманам сюртука, гулко тикают золотые карманные часы, а между нами Великой Китайской стеной пролегает отполированная поверхность стола. Он так и не вернул мне стихи. Несомненно, он их потерял. Мои стихи погребены под лавиной рукописей – биографий, научных трудов, поэзии, готических романов, что протягивают ему вспотевшими от волнения руками полные надежд писатели со всех концов Англии.

Я опускаю книгу в сундучок и оглядываю спальню: пустая каминная решетка, снятые с крючков и сложенные аккуратными стопками дамасские шторы, к умывальнику красного дерева прислонен скрученный в рулон турецкий ковер. Мы берем с собой только самое необходимое: кровати и постельное белье, два высоких комода, кухонный стол из вяза и обеденный красного дерева с такими же стульями. Остальное будет продано с молотка: эстампы и картины, хрусталь, серебряные блюда, пуховые перины, настенные часы, ковры и книги. Все, кроме моей маленькой библиотеки, которую я отвоевала, предложив взамен свои ювелирные украшения. К нескрываемому удивлению сестер, до глубины души пораженных тем, что я предпочла книги тройной нитке жемчуга, золотым серьгам с бриллиантами и броши с аметистами и розовым кварцем.

– Элиза! Элиза! – раздается откуда-то снизу голос матери.

Я закрываю крышку сундука и пробираюсь на первый этаж. В доме все перевернуто вверх дном: мебель сдвинута с мест, ковры скручены, портреты и карты без рам, гардины сняты, фарфор, книги, зеркала, разные красивые вещи из моего прошлого завернуты и упакованы. Все это будет теперь украшать дома других людей. Мы переезжаем в новое съемное жилье, когда стемнеет, чтобы никто не видел. Как воры в ночи.

Появляется мама, ее пальцы бессознательно теребят агатовый крестик на шее.