В.В. Тетрадь с рисунками на полях

– Первое – мы, русские. Потом – алеуты и эскимосы. И еще якуты – они приехали из России вместе с нами, чтобы немного отогреться здесь и отдохнуть от своих чумов. Променяли чумы на вигвамы, – тут Петр Михайлович смеялся тяжелым смехом, очень довольный незатейливой своей шуткой. – Кроме них тут жили финны, шведы, а также индейцы, обращенные в православную веру. Слышишь, сынок, в православную! Мы научили их правильно хоронить своих покойников, потому что в Судный день мертвые восстанут к новой жизни. А если покойников не похоронить как следует, тела их растащат лисы и койоты, и восстать им после этого будет ох как трудно! Ничего этого индейцы не знали, обо всем этом рассказали им мы, русские. И никто у нас не звал их краснокожими обезьянами, потому что еще в Евангелии сказано – несть ни еллина, ни индея, а только братья во Христе, перед которым равно трепещут любые макаки.

Тут он понижал голос и чрезвычайно конфиденциальным тоном сообщал, что в крепости Росс почти не было белых женщин, а людям ведь надо размножаться, на это справедливо указывал еще Господь Вседержитель, так что неудивительно, что в конце концов по крепости стали бегать маленькие креолы русско-индейских кровей.

– Вот такусенькие индюшечные креолы, – отец показывал пальцами пару дюймов, как будто изображал не обычных человеческих детей, а каких-то гусениц, – и все до единого говорили по-русски. Но мой отец, а твой дедушка уже полюбил русскую женщину. Господь благословил этот союз, и родился я. Но не всем так везло, да, не всем так везло. А индейцы, что ж, индейцы такие же люди, как и негры, и всей их вины только то и есть, что они дикие, как… ну, прямо как индейцы. Но, несмотря на это, мы им дали все, чем владели сами и научили всему, что знали.

Если верить Тимоти-старшему, краснокожие поначалу проявляли ужасную жестоковыйность: не желали верить в русского Бога, а верили в своего Великого духа, в томагавки, мокасины и прочие предрассудки, которые достались им от их варварских предков. Но русские все равно их не отвергли, нет, напротив, они научили их наукам, научили грамоте и ремеслам.

– У нас были школы, индейские дети тоже в них учились, – говорил Тимоти-старший, вертя в руке стакан, в котором волновалась жидкость насыщенного вишневого цвета. – И мы их вывели в люди, этих краснокожих. Из них получались плотники, кузнецы, кораблестроители, фельдшеры и тому подобное. Вот такая жизнь была тут испокон веков – мы, русские, и индейцы, и остальной твари по паре, а еще испанцы, который молятся деве Марии – и никаких гринго.

Внезапно Тимоти-старший умолк, хотя, как полагал Эндрю, он выполнил еще далеко не весь хмельной план на сегодня. По меньшей мере должен был воспоследовать рассказ о том, как замечательно дружили русские с краснокожими, и как между ними не было никаких вооруженных столкновений, а которые были, те не в счет. Даже если время от времени дикие покушались на русский скот, русские отлавливали виновных или уж кто попадался под руку, но отнюдь не казнили, как сделали бы англосаксы, французы или испанцы, но лишь отправляли на Аляску – освежиться немного на холодке, в компании с тамошними алеутами.

Но сегодня рассказ был прерван на полдороге. Обеспокоенный Эндрю даже оторвался от чертежей и обернулся на отца: не хватил ли того удар или, как выражались его компатриоты, кондратий?

Отец, однако, был жив и здоров, и теперь внимательно смотрел прямо на Эндрю.

– Что с тобой творится, сынок? – спросил он негромко.

Тимоти-младший с напускным равнодушием пожал плечами: а что такого с ним творится?

– Я ведь вижу, последнее время ты сам не свой, – продолжал отец. – Тебя что-то беспокоит. Скажи мне все, не бойся. Может быть, я старый дурак и пропойца, но кое-какие мозги в этой голове еще имеются. А еще у меня богатый жизненный опыт, и я могу помочь тебе советом…

Несколько секунд Эндрю колебался. Может быть, и правда признаться старику во всем? Впрочем, толку от этого все равно не будет. Он знал, что скажет ему отец, у Тимоти-старшего был универсальный рецепт на все случаи жизни.

– Ты русский, – говорил тот обычно, – а, значит, доверяй сердцу. Ты американец, а, значит, доверяй рассудку. Там, где ум и сердце сойдутся, там и будет решение проблемы.

Все это отлично знал Тимоти-младший, вот только ум и сердце в этот раз никак не сходились а, значит, и решения проблемы не было. Следовательно, не стоило и беспокоить старика попусту.

– Что пишут в газетах? – заметив, что на столе перед отцом лежит развернутая «Сан-Франциско кроникл», Эндрю решил от греха подальше переменить тему. – Русский царь уже объявил войну Соединенным Штатам?

Петр Михайлович вздохнул: если бы! Хотя, судя по всему, дело как раз к этому и идет. Последнее время между русской короной и Америкой наметилось сильное охлаждение. Впрочем, до настоящей войны, похоже, еще далеко. Больше того – в газетах пишут, что в Сан-Франциско приехал русский художник Верещагин. У него в Америке началось большое турне, он проедет через полстраны и везде будет демонстрировать свои картины.

– Верещагин? – Эндрю потер лоб, вспоминая. – Кажется, про какого-то Верещагина уже писали в газетах. Недавно ездил на Филиппины, потом приехал в Чикаго. Не о нем ли речь, отец?

– Именно о нем, – отвечал Тимоти-старший. – Настоящий художник. Полсвета объехал, даже в Индии побывал и в Тибете, а не так, чтобы всю жизнь мариноваться у себя дома. Да ведь я тебе про него рассказывал, мы с ним знакомы, или ты забыл?

Эндрю рассеянно потер лоб и честно признался, что забыл.

– Мы с Верещагиным познакомились в прошлый его приезд в Америку, тому уже больше десяти лет, – говорил отец. – Я тогда явился на его выставку, показал кое-какие свои этюды. И знаешь, что он мне сказал? В вас есть масштаб, господин Тимофеев, в вас есть масштаб – вот что мне сказал этот великий человек. И мы поняли друг друга, не сомневайся! Потому что в нем тоже есть масштаб. У него вот такущие картины! – Тимоти-старший развел руки в стороны и махал ими в воздухе, словно показывая выловленную им фантастической величины рыбу. – Вот такие, можешь себе представить?! А американцы любят все большое – картины, картошку. Поэтому он тут и понравился. Говорили, что Верещагин настоящий художник, про жизнь рисует. Говорили, что если бы он тут остался, он бы мог заложить основы американской живописи.

– А у нас разве нет живописи? – механически спросил Эндрю: разговор о русском художнике почему-то взволновал его.

– Откуда здесь взяться живописи, тут только реклама, – пренебрежительно отвечал отец. – Портрет доллара анфас – вот здешняя Мона Лиза. А русский художник многому мог бы научить эту американскую деревенщину.

Эндрю рассеянно кивнул: портрет доллара анфас – это интересно. Но еще лучше – много долларов, и не на картине, а в бумажнике. Так, значит, Верещагин приехал в Сан-Франциско с выставкой своих картин?

Тимоти-старший покачал головой: нет, здесь он по приглашению архитектора Уиллиса Полка. Но сейчас в Сан-Франциско проходит выставка Уильяма Меррита Чейза, и Верещагин наверняка там будет.

Рассказывая про Верещагина, Тимоти-старший пришел в необыкновенное возбуждение, он даже встал со своего кресла и заходил туда и сюда по комнате. Эндрю наблюдал за ним, не говоря ни слова.

– Черт побери, – наконец воскликнул отец, – черт побери! А знаешь ли, что я тебе скажу? Я хочу увидеть моего друга Василия Верещагина, да, я хочу его увидеть. Я давно не писал ничего серьезного, ну, да и неважно, нам и без того найдется, о чем поговорить. Да и вам найдется тоже.

– О чем же нам говорить, – удивился Эндрю, – я в живописи ничего не смыслю.

– Зато ты смыслишь в морском деле, – отвечал отец, – ты делаешь двигатели для кораблей. А Верещагин – морской офицер, да, сынок, он морской офицер. Я представлю ему тебя, и у вас найдутся общие темы, уж мне можешь поверить.

При этих словах Эндрю почему-то вздрогнул.

– Как ты сказал? – переспросил он. – Верещагин – морской офицер?

Что-то странное, зыбкое и удивительное забрезжило перед внутренним взором Тимоти-младшего, что-то чудесное и многообещающее, вот только он никак не мог понять, что именно.

– Морской офицер, – повторил он задумчиво, как бы себе самому. – Следовательно, в кораблях и субмаринах он должен знать толк…

С этими словами инженер отложил в сторону чертеж, встал из-за стола и вышел из комнаты.

– Ты куда? – раздался из гостиной удивленный голос папаши.

– По делам, – коротко отвечал сын.

Он обулся, надел пальто и шляпу, взял в руку трость, поглядел на себя в зеркало. Из сияющей пустоты смотрел на него тридцатилетний брюнет с голубыми глазами и греческим носом, несколько бледноватый для здешних солнечных мест, но оттого еще более интересный.

Спустя пару секунд дверь за ним закрылась, тихо щелкнув автоматическим английским замком.

* * *

Эндрю Джон Тимоти не солгал, говоря, что идет по делам. Другой вопрос, какого рода были эти дела, или, точнее сказать, дело. Выйдя на улицу, инженер взял экипаж и отправился на Ларкин-стрит, где жила королева его сердца, очаровательная мисс Мэри Остин.

Через несколько минут экипаж остановился возле небольшого двухэтажного особняка. Эндрю отпустил извозчика и волнуясь, взялся за ручку дверного звонка. Из-за двери раздалась мелодичная трель, и спустя полминуты на улицу выглянул представительный дворецкий с рыжими бакенбардами.

– Добрый вечер, Джейкоб, – слегка откашлявшись, сказал Эндрю. – Мисс Остин дома?

– Добрый вечер, мистер Тимоти, – Эндрю показалось, что дворецкий чем-то смущен. – Подождите минутку, я доложу.

И он захлопнул дверь прямо перед носом у гостя.

Брови инженера сдвинулись сами собой. Что за черт, дамы и господа, он ведь, кажется, не совсем чужой в этом доме – и вдруг такое странное обращение?! Ну, предположим, он пришел не вовремя, но можно было хотя бы проводить его в гостиную!

К счастью, долго ждать ему не пришлось – буквально через минуту дверь распахнулась, и дворецкий пригласил его войти в дом. Тимоти суховато кивнул и проследовал внутрь. С помощью дворецкого разоблачился в прихожей, и тут его настигла странная, невесть откуда взявшаяся дрожь. Впрочем, учитывая тему будущего разговора с Мэри, волнение его казалось вполне естественным.

Мисс Остин ждала его у себя на втором этаже. Это была премиленькая комната – светлая, обставленная в колониальном духе. Хотя рабство в Америке давно отменили, но привычки у бывших рабовладельцев оставались те же, что и сорок лет назад, только место чернокожих рабов кое-где заняла белая прислуга и там, где раньше вас с поклоном приветствовал черный, как вакса, Джим, говорящий «масса Тимоти», теперь появлялся англосакс Джейкоб с безукоризненным новоанглийским прононсом.

Мэри стояла у окна и глядела на гостя слегка исподлобья, взглядом веселым и чуть вызывающим. Сказать, что мисс Остин от природы была наделена безупречной красотой, означало бы погрешить против истины. Легкомысленные каштановые кудряшки, высокие скулы, зеленые насмешливые глаза, очаровательный курносый носик, пухлые, почти негритянские губы – вряд ли такую внешность можно было назвать аристократической. Однако все искупало необыкновенное очарование, исходившее от лица и всей фигуры Мэри. Очарование это было настолько сильным, что подчиняло себе мужчин в первые же секунды или вовсе на них не действовало – в том случае, если они не воспринимали подобный тип женской красоты.

Вот и сейчас Эндрю почувствовал, что сердце у него забилось так же сильно, как в первый день их знакомства. Но сердце сердцем, а пытливый взгляд его не обнаружил на привычном месте у окна фигурки механического медведя, которого он сам сконструировал и подарил мисс Остин. Барышня назвала его Мишка Ти, по первому слогу фамилии Эндрю. Мишка Ти был большой, пушистый, забавный, с черными глазами-бусинками. Он мог поднимать и опускать верхние лапы и вертеть головой. А еще он умел говорить. Для этого надо было вставить ему в спину и покрутить небольшую ручку, и тогда он начинал говорить голосом самого Эндрю.

– О прекраснейшая из прекрасных, – говорил медведь голосом скрипучим и несколько глуховатым, – о красивейшая из красивых! Луна и солнце меркнут перед твоей красотой, звезды тускнут от зависти к твоему очарованию! Не будь жестока к бедному мишке, позволь поцеловать тебя в сахарные уста!

Слушая эту простодушную мольбу, Мэри всякий раз хохотала, лукаво поглядывая на Эндрю.