Путник и лунный свет

Я прошатался к Тамашу, сообщил ему, что у меня украли золотые часы, сказал, что позвоню в полицию, и скажу хозяину, чтоб запер ворота, надо обыскать всех. Тамаш успокоил меня по-своему:

– Не стоит. Брось. Ну украли. А как же. У тебя всегда всё будут красть. Ты всегда будешь жертвой. Ты же любишь это.

Я обалдело смотрел на него, но и вправду никому ничего не сказал. Пока я пялился на Тамаша, до меня вдруг дошло, что украсть часы мог только Янош Сепетнеки. По ходу вечера была какая-то комедия с переодеваньями, и мы с Сепетнеки поменялись пиджаками и галстуками, вероятно, когда он вернул мне пиджак, часов там уже не было. Я стал искать Сепетнеки, чтоб призвать его к ответу, но он уже ушёл. Не видал я его ни на другой, ни на третий день.

А на четвёртый я уже не стал требовать часы. Ясно было, что если он и в самом деле взял их, то взял потому, что Еве понадобились деньги. И вероятно, с ведома Евы, ведь это Ева затеяла всю штуку с переодеваньем – и та сцена, когда мы с Евой сидели вдвоём, наверно, для того и понадобилась, чтобы я не заметил пропажи. И сообразив о такой возможности, я смирился. Если это ради Евы, значит так надо. Значит и это часть игры, старой игры в доме Ульпиусов.

Тогда-то я и влюбился в Еву.

– Но ведь до сих пор ты изо всех сил отпирался, что когда-либо был в неё влюблён, – заметила Эржи.

– Конечно. И был прав. Просто за неимением лучшего слова я назвал любовью, то что испытывал к Еве. Это чувство ни в чём не походило на то, как я люблю тебя, или как двух-трёх твоих предшественниц, не сердись. Всё оно как есть негатив этого. Тебя я люблю за то, что мы вместе, её за то, что мы были порознь, то что я люблю тебя, даёт мне уверенность в себе и силу, то что я любил её, унижало и уничтожало… конечно, это всего лишь риторические антитезы. Тогда мне казалось, что старая игра становится явью, сбывается и я медленно гибну в этом великом воплощеньи. Гибну из-за Евы, от её рук, так, как мы разыгрывали это в отрочестве.

Михай встал и нервно заходил по комнате. Теперь, теперь ему становилось не по себе оттого, что он так выдал себя. Эржи… какой-то чужой женщине…

Заговорила Эржи:

– Сначала ты сказал что-то вроде того, что не мог в неё влюбиться, ведь вы слишком хорошо знали друг друга, вам не хватало расстояния, необходимого для любви.

(Вот и хорошо, не поняла, – думал Михай. – Поняла не более того, что доступно первичной нутряной ревности.)

– Хорошо, что ты это отметила, – сказал он успокоившись. – До той памятной ночи и не было расстоянья. Когда мы сидели там вдвоём, как какие-то дама с господином, я обнаружил, что Ева уже совсем другая женщина, чужая, замечательная и прекрасная женщина, притом что неотъемлемо, как и прежняя Ева, несёт в себе больную и тёмную сладость моей юности.

Еве кстати было хоть бы что. Мне редко удавалось увидеть её, но и тогда она не озабочивалась мною. Особенно когда появился серьёзный жених. Один известный, богатый и не особо молодой уже антиквар, который пару раз бывал у Ульпиусов, у старика, видел иногда Еву, и давно уже лелеял планы женитьбы на ней. Старик Ульпиус заявил Еве, что не потерпит никаких протестов. Хватит уже Еве сидеть у него на шее. Пускай замуж идёт, или к чёрту. Ева попросила два месяца отсрочки. Старик, по просьбе жениха, согласился.

Чем меньше Ева обращала на меня внимания, тем больше крепло во мне то, что за неимением лучшего я назвал любовью. Похоже была во мне тогда особая тяга к безнадёжному: ночами торчать у её парадного, подстерегая, когда она в сопровождении смеющейся и шумной свиты возвратится домой; запустить учёбу; тратить все деньги на дурацкие подарки, которых она и не замечает толком; слюнтяйски умиляться, небраво закатывать сцены при встрече – таков был я, и только-то и жил, что тогда, ни одна радость не достигала с тех пор глубины той боли, того счастливого позора, что вот гибнешь из-за неё, а ей и дела нет. Это ли любовь?

(Зачем я это говорю, зачем… опять перепил. Но надо ж было выговориться хоть раз, и Эржи всё равно не поймёт.)

Между тем отсрочка, данная Еве, истекала. Старик Ульпиус иногда вваливался в комнату и закатывал кошмарные сцены. К тому времени он уже не протрезвлялся больше. Появился и жених, в седине, с виноватой улыбкой. Ева попросила ещё неделю. Чтобы съездить с Тамашем, и проститься друг с другом не суетясь. Откуда-то у неё и деньги взялись на поездку.

И уехали, в Гальштат. Стояла поздняя осень, кроме них там не было ни души. Нет ничего смертельней этих старинных курортов. Когда крепость или собор, очень древние, вне времени, осыпаются там-сям, то это в порядке вещей, так им и положено. Но ужасней нет, когда от места, созданного для сиюминутных радостей, веет тленом, от кафе, скажем, или от аллеи в лечебнице…

– Ладно, сказала Эржи, – рассказывай дальше. Что стало с Ульпиусами?

– Дорогая, потому я и тянул и философствовал, что с тех самых пор не знаю, что стало с ними дальше. Больше я их никогда не видел. Тамаш Ульпиус отравился в Гальштате. На этот раз удалось.

– А что стало с Евой?

– Как была она причастна к смерти Тамаша? Наверно никак. Откуда мне знать. Больше она не возвращалась. Говорят, после смерти Тамаша за ней приехал какой-то высокопоставленный иностранный офицер, и увёз её.

Наверно, я мог бы встретиться с ней. В последующие годы нашёлся бы случай. Янош появлялся время от времени, туманно намекал, что мог бы устроить мне встречу с Евой, если я оценю его услугу. Но тогда я не хотел уже видеться с Евой; потому Янош и сказал сейчас, что я сам виноват, что разминулся со своей юностью, а ведь стоило только руку протянуть… Он прав. Когда Тамаш умер, я думал, что сойду с ума – а потом решил, что изменюсь, вырвусь из этих чар, не хочу, чтоб и со мной вышло как с Тамашем, что стану порядочным человеком. Я бросил университет, выучился отцовской профессии, уехал заграницу, чтобы лучше разобраться в делах, потом вернулся, и старался быть как все.

Что до дома Ульпиусов, то не зря он представлялся мне таким гибельным, – пропало всё, ничего от него не осталось. Старик Ульпиус недолго прожил после того. Прибили, когда однажды он пьяным возвращался домой из кабака на окраине. Дом ещё до этого купил какой-то богач по фамилии Мунк, приятель и коллега моего отца, я даже был у них там однажды, ужас… Они его прекрасно обставили, старинней, чем в жизни. Флорентийский колодец посреди двора. Дедушкина комната стала старонемецкой столовой, с дубовой отделкой. А наша комната… Боже мой, они разделали её под мадьярский постоялый двор или чего-то там такое, с расписными сундуками, кувшинами и безделками. Комнату Тамаша! Сама бренность… Боже святый, до чего поздно! Не сердись, дорогая, должен же был я когда-то рассказать… как по-дурацки это, может, ни звучит, так вот со стороны… а теперь пойду прилягу.

– Михай, ты обещал сказать, как умер Тамаш Ульпиус. И не сказал, ни почему он умер тоже.

– Не рассказал как умер, я ведь и сам не знаю. А почему умер? Хм. Ну, может, жить надоело, нет? Жизнь ведь очень может надоесть, нет?

– Нет. Но спать пора. Очень поздно уже.

5

С Флоренцией им не повезло. Всё время, что они пробыли там, шёл дождь. Они стояли перед Домским собором в плащах, и Михай вдруг рассмеялся. Внезапно до него дошёл весь трагизм Домского собора. Стоит себе тут в несравненной красе, и никто не принимает его всерьёз. Он стал достопримечательностью для туристов и искусствоведов, и никому и в голову не придёт, и никто б ему уже и не поверил, что он тут для того, чтоб возвещать славу Богу и городу.

Они взобрались на Фьезоле и смотрели, как с важничающей поспешностью гроза рванула сквозь горы напролом, лишь бы успеть нагнать их. Они укрылись в монастыре, и пересмотрели кучу восточной дребедени, что кроткие монахи за столетья навезли домой из своих миссий. Михай долго любовался серией китайских картин, о которой лишь по прошествии времени уяснил, что же она изображает. В верхней части каждой из картин восседал на троне какой-то злобный и страшный китаец, с большой книгой перед собой. Особенно пугающим лицо его делали волосы дыбом над висками. А в нижней части картин вершились всякие ужасающие вещи: людей вилами швыряли в какую-то неприятную жидкость, кое-кому как раз перепиливали ногу, из кого-то как раз усердно волокли наружу канатоподобные кишки, в одном месте устройство вроде автомобиля, им управлял урод с волосами, зачёсанными от висков кверху, врезалось в толпу, и вращающиеся топорики, укреплённые на носу механизма, разделывали людей.

Он сообразил, что это Страшный суд, каким он видится китайцу-христианину. Каково знание предмета и непредвзятость!

Голова закружилась, и он вышел на площадь. Такой очаровательный из окна поезда, пейзаж между Болоньей и Флоренцией теперь был мокрым и отталкивающим, как женщина, когда она плачет, и краска потекла.

По возвращении Михай пошёл на главный почтамт; сюда им слали письма, с тех пор как они выехали из Венеции. На одном из адресованных ему конвертов он узнал почерк Золтана Патаки, первого мужа Эржи. Может там что-то такое, чего Эржи не следовало бы читать, подумал он и присел с письмом у какого-то кафе. Вот она, мужская солидарность, думал он с улыбкой.

Письмо гласило:

Дорогой Михай,

знаю хорошо, рвотная несколько штука писать тебе длинное и дружеское письмо, после того как ты «соблазнил и увёл» мою жену, но ты никогда не был человеком конвенций, так что может тебя и не покоробит, если я, хоть ты и называл меня старым конформистом, хоть раз и вправду тоже пренебрегу управляющими нашим поведеньем правилами. Пишу тебе, ибо иначе не мог бы быть спокоен. Пишу тебе, ибо честно сознаться, не знаю, почему б мне не писать, ведь оба мы прекрасно знаем, что я не держу зла на тебя. Ну а видимость сохраним для публики, самолюбию Эржи наверняка приятней романтическая установка, согласно которой мы с тобой из-за неё смертельные враги, но между нами, мой Михай, ты ведь прекрасно знаешь, что я всегда высоко ценил тебя, чего не меняет тот факт, что ты соблазнил и увёл мою жену. Не то чтобы «поступок» твой не подкосил меня, ведь – и зачем бы мне было скрывать это от тебя – хотя конечно и это пусть останется между нами, – я и теперь обожаю Эржи. Но понимаю, что ты тут ни при чём. Я вообще-то, не сердись, не думаю, чтобы ты был при чём-либо на этом свете.

И как раз потому и пишу тебе. Честно сознаться, я немного тревожусь за Эржи. Видишь ли, я за столько лет привык заботиться о ней, вечно держать в уме, что должен обеспечивать её всем нужным, и главным образом ненужным, следить, достаточно ли тепло она одета, когда вечером выходит: теперь вот не могу вдруг взять и отвыкнуть от той тревоги. Тревога эта и есть то, чем я так привязан к Эржи. Сознаюсь тебе, недавно мне такой дурацкий сон приснился: приснилось, что Эржи высунулась в окно, да так, что не подхвати я её, она б выпала. И тогда мне пришло в голову, что я не уверен, заметил ли бы ты, если б Эржи очень высунулась из окна, ты ведь так рассеян и погружен в себя. Вот я и решил попросить тебя о нескольких вещах, за чем надо бы особенно последить, записал себе на листке, что в голову пришло. Не сердись, я ведь гораздо дольше знаю Эржи, чем ты, и это даёт определённые права.

1. Следи, чтобы Эржи ела. Эржи (может ты и сам уже догадался) очень боится располнеть, иногда этот страх находит на неё панически, и тогда она днями не ест, и потом у неё бывает сильная изжога, а это сказывается на нервах. Я так подумал, может её вдохновит на еду, что у тебя unberufen[7 - Чтоб не сглазить – будничный, особенно до войны пештский германизм, аналог одесского нивроку.] такой хороший аппетит. Я, увы, закоренелый язвенник, и не мог послужить ей добрым примером.

2. Следи за маникюрщицами. Если в дороге Эржи захочет сделать маникюр, возьми на себя заботы о маникюрщице, и обращайся только в лучшие ателье. Справься у портье в гостинице. Эржи в этом на редкость чувствительна, сколько раз уже было, что у неё из-за неловкости маникюрщицы воспалялся палец. Чему конечно и ты не был бы рад.

3. Не давай Эржи рано вставать. Знаю, что в поездке соблазн велик, когда мы последний раз были в Италии, я и сам совершал эту ошибку, ведь итальянские междугородние автобусы выходят очень рано. Плюнь ты на эти автобусы. Эржи поздно засыпает и поздно просыпается. Ранний подъем очень ей вредит, днями в себя придти не может.

4. Не позволяй ей есть scampi, frutti di mare или какую-либо иную водяную нечисть, у неё от этого сыпь.

5. Очень деликатная вещь, не знаю даже, как написать. Следовало бы наверно предположить, что ты и сам это знаешь, хотя не знаю, знают ли люди столь отвлеченного, философического склада об этом, о бесконечной хрупкости женской природы, и как властвуют над ней определённые физические явления. Прошу тебя, хорошо запоминай сроки Эржи. За неделю до наступления будь к ней снисходителен и терпелив до крайности. В это время она не вполне вменяема. Ищет перебранки. Самое умное, если ты и в самом деле пойдешь на перебранку с ней, это снимает напряжение. Но не ссорься всерьёз. Подумай, дело ведь в физиологическом или как его, процессе. Не впадай в раж, не говори такого, о чём позже пожалел бы, а главное, не позволяй, чтоб Эржи говорила то, о чем сама потом очень будет жалеть, и это тоже на нервах сказывается.

Не сердись. Надо бы написать еще о тысяче вещей, тысяче мелочей, которые тебе надо бы держать в уме – это только самое важное, – но так оно в голову не приходит, у меня ни капли воображения. И всё же, не стану отрицать, я очень тревожусь, и не только потому, что знаю Эржи, а главным образом потому, что знаю тебя. Прошу тебя, не пойми меня превратно. Если б я был женщиной, и мне пришлось бы выбирать между нами двумя, я не колеблясь выбрал бы тебя, и Эржи наверняка то и любит в тебе, что ты такой, какой ты есть, такой бесконечно дальний и отрешённый, что тебе ни до кого и ни до чего нет дела, как иностранцу проездом или марсианину на этой земле; что ты ничего не умеешь запомнить точно, что ты ни на кого не умеешь сердиться всерьёз, что ты не умеешь слушать, когда другие говорят, что ты скорее из добрых намерений и вежливости поступаешь иногда так, как если бы был человеком. Говорю ведь, все это прекрасно вполне, и я тоже очень ценил бы это, будь я женщиной, тревожит лишь, что ко всему прочему теперь ты всё-таки муж Эржи. И Эржи привыкла, чтобы муж заботился о ней во всех отношениях, берёг от малейшего ветерка, чтобы ей не приходилось думать ни о чём, кроме духовной, душевной жизни и не в последнюю очередь об уходе за телом. Роскошь у Эржи в природе, её так дома воспитали, я уважал в ней это – и не знаю, не придётся ли ей рядом с тобой взглянуть в глаза той реальности, которую отец её и я тщательно скрывали от неё.

Вынужден коснуться еще одной деликатной темы. Я прекрасно знаю, что ты, и твой отец, на предприятии которого ты занят, люди состоятельные, и жена твоя не будет испытывать нужды ни в чём. И всё же тревожусь иногда, я ведь знаю, как избалована Эржи, и опасаюсь, что человек столь отрешённый как ты, навряд ли представляет себе по-настоящему её запросы. Сам ты, знаю, обаятельно, по-богемному непритязателен, всегда жил очень скромно, не с тем размахом, к какому привыкла Эржи. Так вот, кому-то из вас придётся приноравливаться к жизненным стандартам другого. Если Эржи приноравливается к твоим, то рано или поздно это плохо кончится, она почувствует себя dеclassеe при первом же соприкосновении с прежней средой. Скажем, встречаетесь вы в Италии с её давней подругой, и та поморщилась, услышав, что вы остановились в не вполне перворазрядном отеле. Вторая возможность, если ты приноравливаешься к её стандартам; рано или поздно это возымеет материальные последствия, ибо – не сердись – я вероятно лучше осведомлен об устойчивости вашего предприятия, чем ты, натура столь отрешенная, к тому же вас четверо детей в семье, и твой дражайший родитель несколько консервативный господин весьма строгих взглядов, и скорее на стороне бережливости, чем растранжириванья доходов… короче, не в том ты положении, чтобы живя с тобой, Эржи могла бы держаться привычных ей стандартов. И поскольку мне по душе было бы, если бы Эржи и рядом с тобой не испытывала стесненья ни в чём, то очень прошу тебя, не сочти за бестактность, если я заявлю, что в случае необходимости, я безусловно к твоим услугам, если угодно, и в части долгосрочного кредита в том числе. Сознаюсь, охотней всего я платил бы ежемесячную сумму, но понимаю, что это наглость. И всё же я должен довести до твоего сведенья: когда бы ни понадобилось, пожалуйста, обращайся ко мне.

Прошу тебя, не сердись. Я обыкновенный деловой человек, и иного дела, кроме как деньги зарабатывать, у меня и нет, а с этим я, слава богу, справляюсь вполне. И полагаю по справедливости вправе тратить свои деньги на кого заблагорассудится, не так ли?

Так что ещё раз, nichts f?r ungut[8 - Не в обиду будь сказано – тоже довоенно-пештское.].

Удачи тебе, с приязнью, истинный твой почитатель,

    Золтан.

Письмо привело Михая в бешенство. Мутило от немужской «доброты» Патаки, да и какая там доброта, недостаток мужества, и только, а если и доброта, то тем хуже, Михай вообще не был высокого мнения о доброте. И эта учтивость! Чего там, как Патаки ни богатей, а приказчик остаётся приказчиком.

И это его, Золтана Патаки, дело и забота, если он до сих пор влюблён в Эржи, которая прескверно обошлась с ним. Взбесило его в письме не это, а то, что касалось его и Эржи.

Во-первых о денежной стороне. К «экономической необходимости» Михай относился с безмерным пиететом. Может как раз потому, что не имел к ней ни малейшего чутья. Если кто-то говорил ему, что «вынужден был поступить так-то и так-то из материальных соображений», то Михай тут же умолкал, находя оправданной любую низость. Потому-то и беспокоил его чрезвычайно этот аспект вещей, и прежде уже всплывавший наружу, просто Эржи всякий раз отшучивалась, что ей де, Эржи, материально не повезло с ним, до этого она была замужем за богатым человеком, а теперь за средней руки буржуа, и что рано или поздно это ей вылезет боком, что трезвому и знающему в деньгах толк Золтану Патаки уже ясно вполне.