Диалоги снаружи и внутри

до белой накипи газон.
И ожерелья хмурых окон
нелепый отражают сон:
сухой закон, года глухие,
по кухням – затяжной совет.
Из жизни дворники лихие
последний выметают свет.

А дождь уже со снегом дружен
и мертвый катится сезон,
и, как на праздник, отутюжен
лицо теряющий газон.

«Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз…»

Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз,
лишь оглянись! Там, в обмороке будней,
вся жизнь в огне безумных клятв и фраз
в круг вплетена, который наши судьбы
замкнули. Нить (а прежде то была
черта последняя) тоской мне горло сжала.
Отбросив два мешающих крыла,
ты эту нить, как зеркальце, держала.

Замри, прошу! В неведенье рука
пребыть должна.
Пусть вся в узлах, как в шрамах,
струится нить по лезвию стиха,—
я жив еще! И это как-то странно.

«Мой ангел нежный, не зови меня!..»

Мой ангел нежный, не зови меня!
Твое дыхание мне обжигает память
и, как мальчишку, выдыхает в ночь
в безумии отчаянья. Я знаю
неутоленный страх. Он нас убьет.
Уж лучше мне ослепнуть от желанья,
чем дать ему окрепнуть. О, молчи!
Мой ангел нежный, мы не видим сами,
каких глубин коснулись и каких
глубин коснулось прошлое. За нами,
как хвост змеи – забот влачится шелк.
Он нам мешает в пустоте вмещаться
и счастлив там, где высохли цветы,
где докричаться значит – задохнуться,
где нам нельзя по голосам узнать
границ и кто участники побега.
Он нам мешает сделать вдох один,
сорвать замки и выйти, выйти в небо,
и раствориться в нем, и прорасти
одной вселенной. О, мой ангел нежный!

«До невесомости легка…»

до невесомости легка
невнятная пока
идет последняя строка
идет издалека
из детства
из чужой беды
из ранки у виска
из медом брызжущей среды
из мук черновика
идет непрошено как вор
как страх и как тоска
как неизбывный приговор
последняя строка
за ней молва
за ней зима
за ними пустота
и чтобы не сойти с ума
чуть в стороне мечта
еще ее дымится пульс
но полон рот песка
и спит, давно уткнувшись в пульт
смотритель маяка
и некому золу смести
с казенного листа
зажата молния в горсти
и дальше – немота

Старик

По ночам крошится воля – то пьяня, то леденя.
Засыпая память солью, жажда мучает меня.
С ней старик под руку бродит и не помнящий родства,
речь о будущем заводит просто так, из озорства.
Ясновидящий калека, жрец хронической тоски,
кто ты, тенью человека в сад проникший воровски?
Хладнокровный искуситель, изолгавшийся мудрец,
эха вирусоноситель, переживший иск истец,
преклоняющий колени у колодца без воды,
жалкий, скорбный, черствый гений окружающей среды.
Ты же сам смертельно болен страхом завтрашнего дня.
– Ну а ты собой доволен? – обрывает он меня.

Подмосковная баллада

Катуар. Начало марта.