Соборище 2. Авангард и андеграунд новой литературы

Мы были молоды – и молодость наша – чаша Грааля, из которой нам
посчастливилось испить. И эту силу, в грудь заложенную свыше, никем
не усмирить. Мы, как безумцы, не засыпая, желали ночь разворошить!
Мы жили жадно и благодарили за каждую роль, которую нам довелось
прожить.

Судьба, ты если сможешь, позволь мне службу сослужить: сумей мне
молодость и беспечность, легкость и безупречность в жизни продлить.
Душа, ты выросла, но эту жажду жизни ничем

Не утолить!

Душа, ты, главное, никогда не переставай

Любить!

Единственно верный оракул

Ему говорили (этакая прорва учителей): будь тенью среди теней да бесом
среди чертей, одним из сотен тебе подобных: потакающим согласием,
среди упоенных своим величием речей. Ему говорили: живи для себя
и перестань любить людей. Ему говорили: забей. Будь равнодушным,
пройди мимо просящих, каждый, кто нищ, в существе своем жид и
лицедей. Ему говорили: добивай, если кричат «Добей».

Ему говорили: верь обещаниям властей, не перечь, будь тише и слабей,
тут не жалуют того, кто смакует в талантливое начинание весь кладезь
собственных страстей. Ему говорили: не люби, а обладай и владей. Ему
говорили: ты всего лишь фрегат среди кораблей, ты всего лишь ветвь,
погребенная среди углей,

А не маковое зерно, среди проса.

Ему говорили: не усложняй, ведь все на самом деле просто. Сноси все
унижения того, кто выше тебя ростом, и нравься тем, кто пользуется
спросом, подчиняйся головорезам из девяностых, ведь если ослушаешься,
очнешься с разбитым носом.

Ему говорили: жизнь не райские кущи да не бархатисто-песочный остров,
ты не можешь жить, как в сказке, радуясь, словно подросток; подрасти
и избавься от мечты, что под кожей наростом. Ему говорили: потухни,
как докуренная папироса, ничего не меняй, живи, как живешь, и не
задавайся вопросами; будь тихим и неброским, будь не огнем свечи,
а расплавленным воском, не пробивайся никуда со своим неутомимым
войском.

Идей. И не думай пытливым своим мозгом ни о чем серьезном.

Просто будь никем, незваным гостем в этом мире величественном и
громоздком. Будь никем. Травинкой. Земли горсткой. Льдом промозглым.
Будь кем угодно, только не доминантой и не гостом, да не целься там, где
звезды.

Ему говорили: будь попираемым, а не тем, кто следует вопреки, не зная
преград. Ему говорили: сиди тихо, избегай почестей и наград, как бы ни
старался – ты всего лишь выскочка и плагиат, ты всего лишь подобие,
суррогат. Ему говорили: избегай духовных затрат да поклонись в пояс тем,
кто разворовал твой град, потакай и внемли им в такт, а не поклонишься,
ими будешь распят.

Ему говорили: твой друг тебе не друг, твой брат тебе не брат, всяк тебе
подсыпать в кубок яд, только будет рад алчущий мести и расплат,
а не наградить дарами да сладчайшими из цукат. Ему говорили: те, кто
любят – лгут, изысканно и в аккурат, ему говорили: священна наша
система да тоталитарный ее аппарат. Ему говорили: коль ты особенный,
иди сюда, превратим в дубликат, и у виска его бьет набат.

От всех этих советов повеситься можно.

Ему говорили: жизнь – поле боя – испещренный минами Сталинград, и
Он прислушаться бы и рад,

Да только тошно.

Ему говорили, а он знал: сердце его – лучший оракул средь лиан, пустынь
да цветущих сакур. И он предпочел быть, а не казаться, и за честь лез
в агонию и драку, и вместо того, чтобы в клетке быть покладистым
попугаем, был вольной, бунтующей птахой, пусть с подбитым крылом и
неминуемым, легким страхом.

Он сам себе был Богом, Буддой ли, Аллахом, и только Он мог знать, что
считать злом, а что благом. Он говорил: «Пусть недолго, но мне летать с
размахом, а у вас сердца полные тлетворного мрака, там ни музыки, ни
звука, ни азарта, ни смака, лишь разруха; ваши туши полны праха, словно
содержимое концентрационного барака.

И вам не смирить безудержный мой сердца порыв под рубахой. Оставьте в
покое, пока я вас с советами вашими не распял на плахе.

Ибо

Только сердце мое – единственно верный

Оракул!»

Смотри на мир, как на любимого мужчину

Смотри на мир, как на любимого мужчину. Пусть тот, погрязший в череде
страстей, пред добротой твоей свою склонил бы спину, пусть станешь