Контрапункты

А вообще, командир у нас хороший, понимающий, для срочников – практически родной отец-алкоголик, ему до нас дела нет совершенно. Единственное, увольнения по воскресеньям запретил, аргументирую это железобетонным доводом, что здесь нам не тюрьма, здесь нам никакая не тюрьма, мать вашу.

Вот и сейчас, дерективы штаба округа касательно осторожности за рулем он не скрыл от нас, хоть они нам и до фонаря, а слушать их стоя на морозе – неописуемое удовольствие.

Впрочем, сегодня, по причине отличной погоды, речь его коротка, как никогда – всего каких-то минут тридцать-сорок. Но с этим ничего не поделать – офицер должен быть верен своему слову. Любимая же, можно даже сказать – коронная, присказка товарища полковника – Я два раза повторять не стану! Приходится любую фразу произносить раза по четыре. Из-за этого выступления его отличаются непередаваемой силой, энергетикой, вдохновенностью и своеобразием. А поминутное поминание к месту и не к месту оставшихся на гражданке лиц женского пола, не отличающихся высокими моральными качествами и моногамией, навевает срочникам мысли о доме и об оставшихся там подругах с большими сиськами. Им, подругам и их сиськам, сейчас хорошо. Тепло.

Наконец, вступление закончилось, и семьдесят дебилов – цвет и гордость нашей части – вышли из строя и построились перед комбригом. Еще 10 минут внимательного осмотра, 15 минут разноса оплошавших, и по местам проведения работ и занятий разойдись! Аминь. Да здравствует начало еще одного чудесного дня!

Вечером во время поверки, проводимой в казарме по форме раз – трусы и тапочки – нам зачитали список тех, кто едет в леса под Рязанью утилизировать старые списанные боеприпасы путем подрыва. Я в первой партии.

Дорога

(вместе с Андреем Александровым)

Зима. Минус тридцать. Лес где-то в Рязанской области. На опушке – полевой лагерь вояк. Палатка номер один. Внутри две печки у входов и два ряда нар вдоль стенок. Второй вход вместе с небольшим тамбуром завален дровами. Печки давно не горят, истопник заснул рядом на пеньке. Стоит жуткая вонь от сохнущих вокруг печек сапог, берец, валенок, портянок и носков. Человек сорок лежат на нарах и жмутся друг к другу. Большинство укрыты тонкими армейскими шерстяными синими одеялами с головой, остальные спят, не снимая ушанок. Пара человек успели обзавестись спальниками, но им не намного теплее.

В пять утра в палатку пробирается дневальный, будит истопника и ещё пару человек. Подъём, пацаны. Будите остальных, через полчаса выдвигаетесь.

Кто-то просыпается, кто-то уже давно не спал из-за холода, но не высовывался из-под одеяла.

Люди, хотя они давно не люди, солдаты, начинают потихоньку шевелиться и выбираться из-под одеял, обуваться. Все уже в одежде, снимают ее только в субботу, минут на пятнадцать-двадцать, в бане. Там же можно согреться, если будет горячая вода.

Кто-то, но не все, идет умыться. На всех один фиг воды не хватит. Наряд на умывальнике растапливает снег. Уже пару недель, как какие-то сердоболы из инспекторов запретили пользоваться цистерной для воды, в которой её доставляли из соседней части от ВДВшников. Офицеры то ли никак не могут договориться о взятке, то ли просто ждут, пока инспектора одумаются. Солдаты пока вынуждены привычно страдать.

Кроме нашей палатки подняли контрактников и несколько водителей-срочников. Две офицерские палатки спят, кроме кэпа, он сегодня едет с нами. Из второго такелажного взвода половина в госпитале с бронхитом, вне очереди едем мы. Кухня тоже только проснулась, поэтому есть нам нечего. Вставший чуть раньше каптёр выдаёт по бутерброду и стакану горячего сладкого чая, выдают сухпаи по одному на троих человек. Берем с собой, хотя поесть их не удастся – они ледяные, а разогреть будет негде. Первые несколько раз мы пытались грызть и лизать замороженную гречку, как мороженое, но это всё лажа.

Затем начинается самое интересное.

Несколько везунчиков поедут караульными в кабинах КамАЗов. Мы же, двадцать счастливчиков из первого такелажного взвода, грузимся в тентованный Урал, в кузов. Раньше ездили в более герметичном военном автобусе, но он на ремонте – к нерабочей печке добавились проблемы с мотором.

Тент закрывается, хотя остаются щели, через которые могла бы целиком пролезть жирная жопа начштаба.

Мы рассаживаемся по скамейкам, жмемся друг к другу, как воробьи на ветке.

Колонна из десятка КамАЗов и нашего Урала выдвигается. Час езды по лесной дороге вытрясает остатки сна и бодрит. Еще сильнее бодрит холод.

Руки скрещиваются на груди, ладони под мышками, так, кажется теплее. Ног уже давно никто не чувствует.

Колонна выходит на трассу. Кто-то курит, кто-то пытается поспать. Впереди еще четыре часа, которые покажутся вечностью.

Тент, от табачного дыма и теплого дыхания, покрывается инеем изнутри. От этого становится еще холодней. Противно пахнет выхлопом с примесью жженого сцепления. Для военных водителей должны ввести отдельную категорию в правах, но пока ввели только отдельный котёл в аду.

Амундсен сказал: "Человек может привыкнуть ко всему, кроме холода". Холодно так, что не чувствуешь ног, пальцев на руках. На ресницах и бровях выступает иней. Нос давно замерз. Его пытаются спрятать в поднятый воротник, втягивают шею поглубже. Армейский термос с чаем, который нам всегда загружают с собой, остывает в течении часа, да и почти никто из нас не пьёт – захочется ссать, а остановок может и не быть.

Все мучаются, но изменить ничего нельзя. Солдат должен познать тяготы и лишения воинской службы.