Фиалок в Ницце больше нет

– Ну прямо Венера Милосская! Только с руками.

И поцеловал ее в нос. В глаза. В губы.

Нет, на четвертый раз подряд его не хватило, но и она не хотела: Федор был горд за себя, что ему удалось выкрутиться из двусмысленной ситуации. Если врать уверенно, то все поверят.

Ну и потом наговорить комплиментов, поцеловать и отнести в постель.

В постели внучка академика снова разнюнилась, пришлось утешать, слушать ее ненужные рассказы о том, каким хорошим был дедушка.

Ну, был да сплыл: все дедушки рано или поздно умирают.

Правда, не всех убивают, но это уже мелочи.

Поигрывая серебряным ожерельем на груди внучки академика, Федор размышлял о том, как лучше с ней расстаться. На время следствия придется повременить, лучше все же держать руку на пульсе, а вот потом…

– …и я не знаю, что делать! – произнесла девица, и Федор едва сдержал зевок. Его бабка, та самая, которая лупила его шлангом от пылесоса и сейчас, после основательного празднования Восьмого марта, под завязку пьяная, лежала и храпела, обычно в таких случаях советовала: «Снимать трусы и бегать!»

Вряд ли внучка академика с благоговением отнеслась бы к этой бабушкиной мудрости, тем более трусиков на девице на самом деле не было – Саша, обнаженная, украшенная только тяжелым серебряным ожерельем с бирюзой, лежала перед ним.

Неплоха, надо сказать, но дедушкины картины еще лучше.

– Обещаю, что задействую все связи, чтобы преступников нашли и покарали по всей тяжести закона!

Он говорил это, едва сдерживая смех, а идиотка ему поверила. Ну да, он приложит все усилия, чтобы никто не узнал правды, но разве можно было от него ожидать другого?

– Правда приложишь? – спросила она и поцеловала его, и Федор клятвенно пообещал, что да, приложит.

Лицом об стол.

Он играл ее ожерельем, а Саша вдруг произнесла:

– Знаешь, ведь Репин рисовал бабку моего деда именно в этом ожерелье. Это был целый комплект с серьгами, брошью, двумя кольцами и даже небольшой тиарой в стиле ар-деко – бабка дедушки в Париже купила. Когда ее дочку, мою прабабушку, ну, ту, которую Пикассо рисовал, арестовали, то компетентные органы, конечно же, все изъяли. Уже много позже дедушка по крупицам собирал, но сумел только вот ожерелье в одной комиссионке в Киеве найти.

Гм, зря он, похоже, так опрометчиво решил, что серебро с бирюзой дешевле золота с брюликами. Если этому добру уже сто лет и оно из Парижа и сделано известным мастером, то могло потянуть на крупную сумму.

Ладно, пусть останется девчонке в память о предках – Федор придерживался мнения, что никогда нельзя обирать до последней нитки.

Две или три надо оставить.

– И если честно, то коллекция у дедушки была уникальная, это правда, но и его, и моих любимых картин там было лишь две…

– Шагал? – поинтересовался Федор. – Кандинский? Петров-Водкин?

Ну, это уже три.

Привстав и звеня ожерельем, Саша ответила:

– Ну, разве можно не любить Шагала, в особенности шедевры его витебского периода. Нет, Кандинский не по мне, а Петров-Водкин – так это же подражание Августу Маке и Паулю Клее.

– Клею? – переспросил озадаченно Федор, имени этого в «Крестьянке» не читавший, и внучка академика звонко рассмеялась, кажется в первый раз после…

После того, как обнаружила убитого дедушку.

– Пауль Клее, не клей, швейцарский экспрессионист.

Ну да, ну да, не склеил он этого Клея, внучка академика в очередной раз показывает, что она такая крутая и всех этих паулей и августов поименно знает, не то что пролетарская голытьба из коммуналки с одним на шесть семей сортиром в Дровяном переулке.

Не заметив его раздражения, Саша продолжала:

– Нет, наши любимые с дедушкой шедевры – это портрет его бабки кисти Репина и портрет его мамы работы Пикассо.

Сколько, интересно, за настоящего Пикассо отвалят?

И сколько от этого будут его три процента?

Только и Репин, и Пикассо теперь уплыли. Или, как любила говорить его собственная бабуля-алкашка: «картина Репина «Приплыли».

– Надеюсь, что их найдут, как и все другие, – заметил лениво Федор, зная, что нет, не найдут.

Все за рубеж сбагрят. И ему со своими надо тоже решать. Ничего, искусствоведша из Русского музея подсобит. А за это он ее знатно и с выкрутасами трахнет – а не так, по-пионерски, как внучку академика.

Саша же, обхватив руками голые коленки, произнесла:

– Знаешь, когда с дедушкой инсульт приключился, он попросил меня позаботиться о картинах. Причем в первую очередь о двух. Я знала, что он имеет в виду. Поэтому унесла две его самые любимые, Репина и Пикассо, из квартиры.

Федора аж подбросило на кровати, и он, чувствуя то возбуждение, которое заводило его намного больше, чем сексуальное, а именно возбуждение от возможности заработать, при этом ни с кем не делясь, произнес как можно более спокойно:

– Унесла? Куда унесла?

Саша просто ответила:

– Сюда. Хочешь посмотреть?

Они, как и были, нагишом (только серебряное с бирюзой парижское ожерелье ар-деко на груди Саши глуховато позвякивало), направились в кладовку, откуда девушка извлекла сначала одну, а потом другую небольшие картины, завернутые в старые наволочки в цветочек.

– Знаешь, забавно было с ними ехать в метро, ведь люди полагают, что под наволочкой репродукция «Трех богатырей» Васнецова, вездесущей «Незнакомки» Крамского, а то и столь любимых по всему Союзу «Трех медведей» Шишкина, а я везу Репина и Пикассо! Причем не копии, а подлинники. Показать?

Вопрос был явно излишний, потому что внучка академика сама хотела поделиться с ним тем самым сокровенным, что у нее оставалось.

С ним, с тем, кого любила. И с кем только что занималась сексом аж целых три раза.

В третий раз, надо отметить, очень даже неплохим сексом: даже цыпы бати остались бы довольны.

И правильно, что хотела поделиться: Федора буквально трясло от нетерпения.

Внучка академика, оказывается, еще та штучка – что она еще прячет в чулане, может, корону Российской империи или «Мону Лизу»?

Внучка академика стянула наволочку с первой картины, и Федор едва сдержался, чтобы не ахнуть – перед ним была она. Ну, то есть внучка академика. Хотя, конечно, это была ее, как ее там, прапрабабка, но как, черт побери, похожа, несмотря на то что портрету сто лет или что-то вроде этого.