Фиалок в Ницце больше нет

И дедушка не раз повторял, что он единственный в СССР человек, у которого в частной коллекции находится полотно работы Пикассо. Ну и, помимо этого, и Репина.

Он гордился, что сумел-таки прорваться на выставку Пикассо, которая проходила в Ленинграде в декабре 1956 года на третьем этаже Эрмитажа, и после этого написал восторженное письмо Пикассо во Францию, причем на французском (которым, как и английским, дедушка благодаря своей матушке, запечатленной этим самым Пикассо, и бабуле, увековеченной Репиным дочке миллионщика, владел если не как родным, то почти как – и сумел привить его и сыну, и внучке), однако ответа, конечно же, если таковой вообще был, не получил.

СССР после трагических событий в прошлом августе не стало (как, впрочем, и Сашиных родителей: они погибли ровно за неделю до путча, так что вся политическая катавасия, имевшая место уже после трагедии на Памире, прошла мимо находившейся в погребальном трансе Саши), зато появились так называемые новые русские и даже какие-то там олигархи – так что вполне могло статься, что отныне дедушка являлся не единственным частным владельцем картин Пикассо и Репина на территории СССР, ныне уже бывшего.

Наконец-то дедушка взял трубку.

– Доброе утро, деда! – бодро произнесла Саша, прекрасно помня, что дедушка терпеть не мог, если она не здоровалась, хотя в данном случае было бы оправданно сразу начать с места в карьер. – У тебя… у тебя все в порядке?

Вопросов о своем здоровье дедушка терпеть не мог, однако должна же она знать, отчего он не позвонил ей в половине седьмого.

Ведь он всегда звонил в половине седьмого в будни и половине восьмого в выходные.

А уже было начало девятого.

Ответа не последовало.

– Деда? – переспросила Саша, слыша, однако, в телефонной трубке странное дыхание. – Что с тобой, деда?

Ответа опять не было, и только через какое-то время до нее донеслось странное мычание:

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы….

А потом связь оборвалась.

Ей понадобилось около получаса, наверное самых страшных получаса ее жизни (даже еще более страшных, чем те, когда она, получив известие о сошедшей на Памире лавине, оглушенная, ждала звонка с сообщением, были ли в числе пропавших альпинистов ее родители), чтобы добраться с Васильевского острова на Петроградскую сторону.

Запыхавшись (пользоваться лифтом она не стала) Саша взлетела на восьмой этаж пешком и замерла перед массивной дверью дедушкиной квартиры.

Может, стоило вызвать милицию? Может, заодно и «скорую»?

Обо всем этом она подумала, конечно же, уже после того, как, сорвавшись, бросилась на квартиру к дедушке. Ведь ему явно требовалась помощь – или нет?

Потому что никого из чужих в свою квартиру дедушка не допускал уже многие годы, наверное даже десятилетия: он замкнулся в себе после ранней смерти от рака бабушки, некогда прима-балерины Кировского театра, – в себе и в своей квартире.

И он панически опасался, что его ограбят, тем более с учетом раритетов, которые украшали все стены четырехкомнатной квартиры. Поживиться у дедушки было чем: картин в его коллекции имелось больше двухсот, если не все триста: точного перечня не было, потому что дедушка и названия, и мастеров, и обстоятельства создания и приобретения знал наизусть, не доверяя бумаге.

Саша принялась судорожно звонить в дверь, а когда никто не ответил, стала стучать в бронированное полотно, которое поглощало все звуки.

Дверь дедушка через своих знакомых в Госбанке делал, и обошлось это ему в копеечку.

Саша вдруг вспомнила, что дверь стоит на сигнализации и что, быть может, имеет все же смысл обратиться в милицию…

Но ведь дедушка, который однажды чуть с ума не сошел, когда по причине прохудившейся трубы все же пришлось впустить в квартиру чужих людей (сантехника), ее за это явно по голове не погладит.

Не бросать же дедушку на произвол судьбы в квартире, забитой сотнями картин!

Саша развернулась, чтобы спуститься вниз, твердо намереваясь позвонить от соседей в милицию, как вдруг раздался еле слышный щелчок – и дверь приоткрылась.

Девушка влетела в темный коридор.

– Деда, ну что такое! Я вся извелась…

И едва не полетела на пол, потому что натолкнулась на дедушку, лежавшего на полу, – он, видимо, из последних сил сумел доползти до двери и открыть ее.

Саша склонилась над лежащим на паркетном полу стариком – и ужаснулась: один глаз у него смотрел разумно, другой, словно в поволоке, был полуприкрыт веком. А из уголка рта текла слюна.

Неужели у него инсульт или что-то подобное?

Обняв старика, Саша прошептала:

– Деда, все будет хорошо, я тебе обещаю. Я вызову сейчас «скорую»…

Дедушка стал отчаянно издавать странные мычащие звуки, потому что говорить он не мог. Но Саша поняла: он не желает, чтобы внучка вызывала кого-нибудь.

Погладив его по морщинистому лицу и поцеловав в лоб, Саша произнесла:

– Деда, так надо, ты же все понимаешь, тебе плохо, тебе нужен врач…

Дедушка, даже сраженный инсультом (это Саша поняла по симптомам), не перестал быть сложным человеком и не намеревался отказываться от своих принципов: мыча, он давал внучке понять, что не желает, чтобы кто-то чужой оказался в его квартире.

Но не бросать же его умирать только потому, что он панически боится воров и ограблений!

И это при том, что о его коллекции никто толком и не знал: ходили, конечно, слухи, что у эксцентричного, ведущего крайне замкнутый образ жизни академика Каблукова имеется пара раритетных картин, но о том, что на самом деле это пара сотен или даже две пары сотен, никто наверняка не знал.

– Деда, тебе нужна помощь, – заявила назидательно Саша, чувствуя, что разговаривает словно с ребенком, – неужели ты предпочтешь… умереть, но никого в квартиру не впустить?

А ведь вполне мог: если бы он не сумел доползти до двери и впустить ее, то пришлось бы вызывать милицию и взламывать это банковское хранилище.

И дело не в том, что тогда бы в квартиру попала масса посторонних, а в том, что длилось бы этого много часов, может, даже до вечера – и дедушка, кто знает, к тому времени вполне мог бы умереть.

А так он был еще живой, хотя и не в состоянии говорить и двигаться, и явно протестующий, судя по яростному мычанию.

– Я все двери в комнаты закрою, – пообещала Саша, хотя понимала, что снять десятки картин, висевших уже и в коридоре, вряд ли получится. – И в комнаты никого не пущу, обещаю!

А потом, несмотря на продолжавшиеся протесты дедушки, подошла к разбитому телефону, пищащая трубка которого валялась на полу (он, вероятно, приподнявшись с пола, сумел ее стянуть, а потом выронил из непослушных рук), положила ее на рычаг, а затем из кабинета дедушки, со второго аппарата, набрала «03».

Ждать пришлось недолго, «скорая» прибыла уже четверть часа спустя, и следя за тем, как миловидная энергичная фельдшерица делает дедушке инъекции, после которых тот успокоился, Саша поняла, что все сделала правильно и что дедушка теперь в надежных руках.

– Мы забираем вашего дедушку в НИИ Скорой помощи имени Джанелидзе, – произнесла энергичная фельдшерица, когда вместе со своим напарником, молодым прыщавым очкастым парнем, уложила дедушку на носилки. – Подозрение на ишемический инсульт…

Она сыпала медицинскими терминами, а Саша, таращась на притихшего дедушку, в ужасе думала о том, что спустя полгода после смерти родителей (тела их так и не нашли, но никто не сомневался: они, как и все прочие альпинисты, погибли) потеряет и единственного своего родного человека – дедушку.

– А это серьезно? Он будет жить?

Саша понимала, что вопросы, которые срывались с ее губ, банальны и даже глупы и что энергичная фельдшерица не может дать на них окончательного ответа, но разве она могла спросить что-то еще?

– Состояние серьезное и критическое, но не безнадежное, – заявила та и потрепала Сашу по плечу. – Вы единственная родственница или имеются и другие? Как нам с вами связаться?