Моя система воспитания. Педагогическая поэма

Карпо смущенно улыбается в бороду, поправляя мешки на возу, и вертит головой:

– Не думав ничого, а попав в больныцю…

– А ну, матюкнысь, чи не забув?

– Э, ни, тепер разви як Сторожево проидемо, то, може, на коня заматюкается…

– Га-га-га-га…

Слава о водолечебнице девятого отряда скоро разнеслась кругом, и приезжающие к нам помольцы то и дело вспоминали об этом прекрасном учреждении и непременно хотели ближе познакомиться с Лаптем. Лапоть серьезно и дружелюбно подавал им руку:

– Я только первый ассистент. А главный профессор вот: товарищ Осадчий.

Осадчий холодно оглядывает селян. Селяне осторожно хлопают Лаптя по голым плечам:

– Систент? У нас тепера и на сели, як бува хто загнеть, так кажуть: чи не прывезти до тебе водяного ликаря з колонии. Бо, кажуть, вин можеть и до дому выихаты…

Скоро на мельнице мы добились нашего тона. Было оживленно, весело и бодро, дисциплина ходила на строгих мягких лапах и осторожно, «за ручку», переставляла случайных нарушителей на правильные места. А если иногда и проявлялся слабый признак «матери», сами селяне напоминали:

– Мобудь, ты забув, як Карпа Гуртовенка лечилы?

– А, Явтух Ярковых, так и дома вже не згадуе…

В июле мы провели перевыборы сельсовета. Без боя Лука Семенович и его друзья сдали позиции. Председателем стал Павло Павлович Николаенко, а из колонистов в сельсовет попал Денис Кудлатый.

[9] Четвертый сводный

В конце июля заработал четвертый сводный отряд в составе пятидесяти человек под командой Буруна. Бурун был признанный командир четвертого сводного, и никто из колонистов не претендовал на эту трудную, но почетную роль.

Четвертый сводный отряд работает «от зари до зари». Хлопцы чаще говорили, что он работает «без сигнала», потому что для четвертого сводного ни сигнал на работу, ни сигнал с работы не давался. Четвертый сводный Буруна сейчас работает у молотилки.

В четыре часа утра, после побудки и завтрака, четвертый сводный выстраивается вдоль цветника против главного входа в белый дом. На правом фланге шеренги колонистов выстраиваются все воспитатели. Они, собственно говоря, не обязаны участвовать в работе четвертого сводного, кроме двух, назначенных в порядке рабочего дежурства, но давно уже считается хорошим тоном в колонии поработать в четвертом сводном, и поэтому ни один уважающий себя человек не прозевает приказа об организации четвертого сводного. На правом фланге поместились и Шере, и Калина Иванович, и Силантий Отченаш, и Оксана, и Рахиль, и две прачки, и Спиридон секретарь, и находящийся в отпуску старший вальцовщик с мельницы, и колесный инструктор Козырь, и рыжий и угрюмый наш садовник Мизяк, и его жена, красавица Наденька, и жена Журбина, и еще какие-то люди, – я даже всех и не знаю.

И в шеренге колонистов много добровольцев: свободные члены десятого и девятого отрядов, второго отряда конюхов, третьего отряда коровников – все здесь.

Только Мария Кондратьевна Бокова, хоть и потрудилась встать рано и пришла к нам в стареньком ситцевом сарафане, не становится в строй, а сидит на крылечке и беседует с Буруном. Мария Кондратьевна с некоторых пор не приглашает меня ни на чай, ни на мороженое, но относится ко мне не менее ласково, чем к другим, и я на нее ни за что не в обиде. Мне она нравится даже больше прежнего: серьезнее и строже стали у нее глаза и душевнее шутка. За это время познакомилась Мария Кондратьевна со многими пацанами и девчатами, подружилась с Силантием, попробовала на вес и некоторые наши тяжелые характеры. Милый и прекрасный человек Мария Кондратьевна, и все же я ей говорю потихоньку:

– Мария Кондратьевна, станьте в строй. Все будут вам рады в рабочих рядах.

Мария Кондратьевна улыбается на утреннюю зарю, поправляет розовыми пальчиками капризный и тоже розовый локон и немножко хрипло, из самой глубины груди отвечает:

– Спасибо. А что я буду сегодня… молоть, да?

– Не молоть, а молотить, – говорит Бурун. – Вы будете записывать выход зерна.

– А я это смогу хорошо делать?

– Я вам покажу, как.

– А может быть, вы для меня слишком легкую работу дали?

Бурун улыбается:

– У нас вся работа одинаковая. Вот вечером, когда будет ужин четвертому сводному, вы расскажете.

– Господи, как хорошо: вечером ужин, после работы…

Я вижу, как волнуется Мария Кондратьевна, и, улыбаясь, отворачиваюсь. Мария Кондратьевна уже на правом фланге звонко смеется чему-то, а Калина Иванович галантерейно пожимает ей руку и тоже смеется, как квалифицированный фавн.

Выбежали и застрекотали восемь барабанщиков, пристраиваясь справа. Играя мальчишескими пружинными талиями, вышли и приготовились четыре трубача. Подтянулись, посуровели колонисты.

– Под знамя – смирно!

Подбросили в шеренге легкие голые руки – салют. Дежурная по колонии Настя Ночевная, в лучшем своем платье, с красной повязкой на руке, под барабанный грохот и серебряный привет трубачей провела на правый фланг шелковое горьковское знамя, охраняемое двумя настороженно холодными штыками.

– Справа по четыре, шагом марш!

Что-то запуталось в рядах взрослых, вдруг пискнула и пугливо оглянулась на меня Мария Кондратьевна, но марш барабанщиков всех приводит к порядку. Четвертый сводный вышел на работу.

Бурун бегом нагоняет отряд, подскакивает, выравнивая ногу, и ведет отряд туда, где давно красуется высокий стройный стог пшеницы, сложенный Силантием, и несколько стогов поменьше и не таких стройных – ржи, овса, ячменя и еще той замечательной ржи, которую даже граки не могли узнать и смешивали с ячменем; эти стоги сложены Карабановым, Чоботом, Федоренко, и нужно признать – как ни парились хлопцы, как ни задавались, а перещеголять Силантия не смогли, и только в утешение себе Карабанов сказал:

– Ну, так что ж? Этот старый черт наверное тысячный стог кладет.

А на это Силантий ответил:

– Здесь, это, как говорится, когда ты будешь старый, все равно хорошего стога не сложишь, потому что у тебя талант не тот, видишь, какая история. Стог надо класть, как говорится, с разумом, и чтобы на душе было, здесь это, хорошо. И больше никаких данных.

У нанятого в соседнем селе локомобиля ожидают прихода четвертого сводного измазанные серьезные машинисты. Молотилка же наша собственная, только весной купленная в рассрочку, новенькая, как вся наша жизнь.

Бурун быстро расставляет свои бригады, у него с вечера все рассчитано, недаром он старый комсвод-четыре[148 - Командир сводного отряда (четыре).]. Над стогом овса, назначенного к обмолоту последним, развевается наше знамя.

К обеду уже заканчивают пшеницу. На верхней площадке молотилки самое людное и веселое место. Здесь блестят глазами девчата, покрытые золотисто-серой пшеничной пылью, из ребят только Лапоть. Он неутомимо не разгибает ни спины, ни языка. На главном, ответственном пункте потная лысина Силантия и пропитанный той же пылью его незадавшийся ус.

Лапоть сейчас специализируется на Оксане:

– Это вам колонисты назло сказали, что пшеница. Разве это пшеница? Это горох.

Оксана принимает еще не развязанный сноп пшеницы и надевает его на голову Лаптя, но это не уменьшает общего удовольствия от Лаптиных слов.

Всем памятна смежная история первого дня пребывания Оксаны и Рахиль у нас этим летом. Повел их Лапоть поля посмотреть, увязались они за мною и Шере. Оксана прыгала и ахала по всякому случаю, Рахиль застенчиво и просто улыбалась, и вдруг Лапоть пустился в разговоры:

– Вы там в Харькове, наверное, думаете, что на колосьях прямо пирожные растут? Правда ж?

– За кого вы нас считаете: вы думаете. Подумаешь, какие хозяева, только они все знают.

– Мы знаем. А вы, наверное, думаете, что это ячмень, – сказал Лапоть, проходя по меже ячменя.

– И ничего такого я вовсе не думаю, – сказала небрежно Оксана. Возможно, что в глубине души она все-таки подозревала, что это в самом деле ячмень. Рахиль откровенно покраснела и в замешательстве отвернулась.