Один день Ивана Денисова

Что же он думал? «Да, нелегкая эта работа – сочинять с пол-оборота», -сымпровизировал Иван, а затем сымпровизировал и ответ:

– Я человек сетевой, я привык реагировать на конкретные комментарии. Ты вот процитировал отрывок из моей рецензии, – я сделал пояснения. Процитируй отрывок из своей – я отвечу, что я думаю. («Вывернулся, кажись», – с надеждой подумал Иван).

– Я свою рецензию не смогу процитировать так, как твою; мои мысли не так четко выражены… Мне еще до тебя далеко, – тяжело вздохнул Алексей, с надеждой посмотрев на Ивана – а вдруг он скажет, что не так уж далеко? Но Иван промолчал. Хоть он и не был правдорубом, но… но Алексею действительно было далеко до него. Алексею было далеко до него, ему было далеко до Саши Скромного, Саше Скромному было далеко до Пастернака, а до кого было далеко Пастернаку? До Шекспира? Задав себе этот тупиковый вопрос, Иван решил не отвечать на него и вернулся к разговору.

Но в разговоре как раз повисла пауза. Чтобы заполнить ее, Иван неторопливо прихлебывал из кружки – она уже наполовину опустела, из чего вы можете заключить, что едва ли Иван был оптимистом. Алексей продолжал выжидательно смотреть на него, но, кажется, в его взгляде уже начало проявляться и что-то вроде разочарования. Очевидно, Алексею как минимум хотелось бы, чтобы Иван проявлял чуть больше энтузиазма… Ивану было жаль Алексея. Тот так ждал этой встречи, но он с очевидностью неспособен оправдать Алексеевы ожидания. Иван почувствовал себя Антуаном Рокантеном – во время памятной встречи с Самоучкой. Бедняга Самоучка так ждал этой встречи – и как же он обманулся![17 - «Я смотрю на Самоучку не без угрызения: целую неделю он вожделенно предвкушал этот обед, за которым он поделится с другим своей любовью к людям. Ему так редко случается поговорить. И вот нате вам – я испортил ему удовольствие. По сути, он так же одинок, как я, – никому нет до него дела. Хотя он не отдает себе отчета в своем одиночестве. Ну что ж, не мне открывать ему глаза». (Сартр. «Тошнота»)] Да, больше всего их сидение в кафе напоминало именно сцену из «Тошноты». Тошнота, тошнота… Может быть, его неважное самочувствие в последнее время – это что-то вроде сартровско-рокантеновской тошноты? Но нет, опять мимо. Как там говорил сам Рокантен:

«У меня самого никаких неприятностей – я богат как рантье, начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо – вот моя единственная неприятность. Но это неприятность столь расплывчатая, столь метафизически отвлеченная, что я ее стыжусь».

У Ивана тоже не было никаких явных неприятностей. Ни тебе проблем с деньгами, ни с начальством. Даже работа, если ее можно назвать работой, явно любимая. Неприятность существования? Помнится, Иван далеко не с первого прочтения понял, в чем же эта неприятность существования заключается; она действительно показалась ему слишком отвлеченной. Потом-то он понял. Сознавать, что ты существуешь – это и вправду тяжелая работа – не менее тяжелая, чем развиртуализация с сопутствующим враньем и паузами, слишком явно подсказывающими, что разговаривать собеседникам не о чем. Но всё равно – его глубинная проблема не была связана ни с развиртуализацией, ни с осознанием своего существования. Тут что-то другое… Но он чувствовал, что нащупывает путь к разгадке. Пока что он, правда, скорее походил на лорда Гленарвана сотоварищи, получивших в руки документы, основательно размытые водой, и вынужденных считывать смысл между строк[18 - Имеется в виду завязка романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта».]. Но даже и до Гленарвана Ивану было далековато – тот хотя бы точно знал, что искомый предмет, то есть капитан Грант, находится где-то на 37-ой параллели, а он, Иван…

– … Верно ведь?

Это Алексей задал ему какой-то вопрос, а он его и прослушал. Алексей всё еще не сдавался, всё еще на что-то надеялся. Надеялся, что нашел друга. Но Ивану уже было тяжело играть в эту игру, он чувствовал, что его хватит еще минут на пять, не больше:

– Извини, я тут немного задумался, прослушал, что ты сказал.

– То-то я вижу, взгляд у тебя отсутствующий. А о чем задумался, если не секрет?

– Да так, ни о чем конкретном.

– Не хочешь делиться? Ну ладно, я ведь понимаю, сегодня у нас только первая встреча, так сразу близкими людьми не становятся. Вот месяц-другой пообщаемся…

До этого Иван внутренне вздыхал, тут же он внутренне застонал: он живо представил себе этот «месяц-другой», проходящий «в общении» с Алексеем. Алексей же, не услышавший этот внутренний стон, продолжил:

– Кстати, а на «Братьев Карамазовых» ты вроде еще рецензию не писал?

– Нет.

– А ведь этот роман многими считается лучшей книгой Достоевского. Ты с этим согласен?

– Нет.

– Нет? А почему? И какой считаешь лучшим?

– «Бесы».

– «Бесы»… «Бесы», конечно, тоже великий роман. Все романы из «великого пятикнижия» Достоевского – великие, это неоспоримо.

– Ну, почему неоспоримо. «Подростка» я бы великим романом никак не назвал.

Алексей посмотрел на Ивана с иронической улыбкой.

– Не назвал бы?

– Нет.

– А почему?

– Да я его даже и до конца не дочитал.

Ирония во взгляде Алексея достигла своего апогея.

– Это ты так, для эпатажа говоришь. Наверняка дочитал. Да и как может не быть великим роман великого писателя? Вот если бы мы взяли не лучший роман писателя среднего, например…

– Как? Повтори, что ты сказал.

– Я говорю, что если взять книгу писателя средней руки, такого, например, как…

– Нет, ты до этого что-то другое сказал.

– До этого я задал вопрос: «Да и как может не быть великим роман великого писателя»?

– Вот это самое. Красиво сформулировал… А знаешь, на кого я сейчас похож? На дядю Ваню, – когда ненавидимый им профессор Серебряков выдвинул идею поправки дел за счет продажи имения и пошел развивать свою идею дальше, но дядя Ваня остановил профессора – ведь его больше всего интересовал только этот ключевой пункт – продажа имения[19 - «Серебряков. … Наше имение дает в среднем размере не более двух процентов. Я предлагаю продать его. Если вырученные деньги мы обратим в процентные бумаги, то будем получать от четырех до пяти процентов, и я думаю, что будет даже излишек в несколько тысяч, который нам позволит купить в Финляндии небольшую дачу. Войницкий. Постой… Мне кажется, что мне изменяет мой слух. Повтори, что ты сказал. Серебряков. Деньги обратить в процентные бумаги и на излишек, какой останется, купить дачу в Финляндии. Войницкий. Не Финляндия… Ты еще что-то другое сказал. Серебряков. Я предлагаю продать имение. Войницкий. Вот это самое. Ты продашь имение, превосходно, богатая идея… А куда прикажешь деваться мне со старухой матерью и вот с Соней?» (А. П. Чехов. «Дядя Ваня»)].

Алексей выглядел явно озадаченным. Иван и сам увидел, что его немного занесло – его привычка к месту и не к месту вспоминать отрывки из различных литературных произведений со стороны, вероятно, выглядела, мягко выражаясь, странноватой – такой же странноватой, как привычка Санчо Панса к месту и не к месту приплетать самые разнообразные пословицы и поговорки[20 - « – Равным образом, Санчо, оставь привычку вставлять в свою речь уйму пословиц, ибо хотя пословицы суть краткие изречения, однако ж ты в большинстве случаев притягиваешь их за волосы, вот почему в твоих устах они представляются уже не изречениями, а просто-напросто бреднями. – От этого един господь властен меня избавить, – возразил Санчо, – потому в голове у меня больше пословиц, нежели в книжке, и когда я говорю, они вертятся у меня на языке все сразу, толкаются, каждую так и тянет сорваться прежде других, однако ж язык выбалтывает первую попавшуюся, хотя бы и совсем некстати. Ну, а теперь я все-таки постараюсь приводить такие пословицы, которые не уронят моего достоинства, потому где богато живут, там мигом и на стол подают, кому сдавать, тому уже не тасовать, и кто в набат бьет, тот уж на пожар не идет, и кто умом горазд, тот себя в обиду не даст. – Правильно, Санчо! – воскликнул Дон Кихот. – Вплетай, нанизывай, накручивай пословицы – никто тебя за язык не держит! Мать с кнутом, а я себе все с волчком! Я тебе говорю, чтобы ты избегал пословиц, а ты в одну секунду насыпал их целый воз, хотя они и подходят к предмету нашего разговора, как корове седло. Пойми, Санчо: я отнюдь не против пословиц, приводимых к месту, но если ты громоздишь и нанизываешь их как придется, то речь твоя становится скучной и растянутой». (Мигель де Сервантес Сааведра. «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Т.2.).] («И тут приплел литературу!» – одернул себя Иван). И тут же ему показалось, что он опять напал на след, ведущий к разгадке его недомогания – нащупал, так сказать, 37-ую параллель, по которой теперь и следовало двигаться. И всё же до конца пути еще было далеко, он еще где-то всего лишь в Патагонии, а впереди маячили Австралия и Новая Зеландия…[21 - Здесь имеется в виду маршрут поисков капитана Гранта.] А пока что следовало закругляться с «реалом» – «реал» только отвлекал его от поисков. О чем они там говорили? О «Подростке»? «Хорошо, – подумал Иван, – привру еще немного, но потом – правда и только правда».

– Не обращай на меня внимания. Как говорил всё тот же дядя Ваня: «Я зарапортовался», – хотя с ума еще, вроде бы, не схожу[22 - «Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу…».]. А что до «Подростка»… Ну, пусть «Подросток» тоже будет великим романом, который я, по своей глупости, не оценил. Ты вроде про «Братьев» еще что-то хотел спросить?

– Да. И для меня это очень важно. Я хотел обсудить с тобой «Легенду о Великом инквизиторе», ведь это, можно сказать, вершина творчества Достоевского. Я понимаю, тут разговор не на один день, но хорошо бы сегодня хотя бы его начать.

«Этот булыжник, как и следовало ожидать, окончательно прихлопнул нашу хиреющую беседу»[23 - Слова-мысли Антуана Рокантена. (Сартр. «Тошнота»).], – подумал про себя Иван. Вслух же он сказал:

– Нет, вряд ли я тот человек, который тебе нужен. Во-первых, я не очень люблю «Легенду», а во-вторых, я с трудом представляю себе многодневную беседу «в реале» о чем бы то ни было. В инете – возможно, но не в реальности. И вообще, в последнее время меня всё меньше тянет обсуждать книги, хотя я тоже когда-то считал, что о книгах я мог бы говорить часами, был бы хороший собеседник. А вот поговоришь, поговоришь и приходишь к выводу, что лучше бы всего остаться с книгой наедине. Томский[24 - Александр Сергеевич Томский – основатель сообщества ГКП.] бы меня за такие слова не похвалил, но что делать…

Закончив свою речь, Иван прикончил и свое пиво и сразу встал:

– Приятно было познакомиться, Алексей.

– А ты что же, уходишь?

В словах Алексея сквозили неподдельные изумление и испуг, смешанные с растерянностью. Ивану было страшно неловко, но он понимал, что лучше уж закончить всё прямо сейчас:

– У меня сегодня еще одно дело есть, надо было мне сразу сказать. Через час мне надо… (опустим ложь Ивана, заметив только, что врать – нехорошо).

– Ну, раз надо… Конечно… Хорошо… Я думал, что мы… подольше. Полчаса всего поговорили… маловато это, Иван.

Теперь Иван почувствовал себя Базаровым, а Алексею в этой сценке досталась роль отца Базарова. Тот, как вы помните, дождался сына, приехавшего погостить после трехлетнего отсутствия – дождался только для того, чтобы стать свидетелем его отъезда уже через три дня…[25 - «– Да… чуть было не забыл тебе сказать… Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу. Василий Иванович изумился. – Разве господин Кирсанов от нас уезжает? – Да; и я с ним уезжаю. Василий Иванович перевернулся на месте. – Ты уезжаешь? – Да… мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей. – Хорошо… – залепетал старик, – на подставу… хорошо… только… только… Как же это? – Мне нужно съездить к нему на короткое время. Я потом опять сюда вернусь. – Да! На короткое время… Хорошо. – Василий Иванович вынул платок и, сморкаясь, наклонился чуть не до земли. – Что ж? это… все будет. Я было думал, что ты у нас… подольше. Три дня… Это, это, после трех лет, маловато; маловато, Евгений! – Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо. – Необходимо… Что ж? Прежде всего надо долг исполнять… Так выслать лошадей? Хорошо. Мы, конечно, с Ариной этого не ожидали. Она вот цветов выпросила у соседки, хотела комнату тебе убрать… Главное – свобода; это мое правило… не надо стеснять… не… Он вдруг умолк и направился к двери. – Мы скоро увидимся, отец, право. Но Василий Иванович, не оборачиваясь, только рукой махнул и вышел». (И. С. Тургенев. «Отцы и дети»)]. Слов нет, по сволочному поступил тогда Базаров, по сволочному поступал теперь и он.

– Ну, мы ведь еще пересечемся… наверное, – еще раз соврал Иван. Впрочем, тут уж и помрачневший вдруг Алексей, видимо, понял, что едва ли они встретятся еще раз.

– Да, конечно, – пробормотал он, заметно поскучнев. Иван поспешил выйти из кафе.

Выйдя на улицу, он снова попытался вздохнуть полной грудью, но прежней радости бытия не ощутил. И жара мешала, и неприятный осадок от встречи. «Прямо как Печорин я поступил, – подумал Иван, – когда он отмахнулся от жаждущего (и как искренне жаждущего!) общения Максима Максимовича[26 - «…он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить. – Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? – сказал Печорин. – А… ты?.. а вы? – пробормотал со слезами на глазах старик… – сколько лет… сколько дней… да куда это?.. – Еду в Персию – и дальше… – Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Столько времени не видались… – Мне пора, Максим Максимыч, – был ответ. – Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали?.. – Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь. – А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?.. Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся… – Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув… Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два. – Мы славно пообедаем, – говорил он, – у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А? – Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч… Однако прощайте, мне пора… я спешу… Благодарю, что не забыли… – прибавил он, взяв его за руку. Старик нахмурил брови… он был печален и сердит, хотя старался скрыть это. – Забыть! – проворчал он, – я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться… – Ну полно, полно! – сказал Печорин. обняв его дружески, – неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, – бог знает!.. – Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи». (М. Ю. Лермонтов. «Герой нашего времени»)]… Э, постой-ка – то ты Антуан Рокантен, то Базаров, то теперь вдруг Печорин. Так кто же все-таки?» Иван прикинул, какая из трех припомнившихся ему литературных сценок в наибольшей степени соответствовала сцене только что им пережитой, но так и не смог выбрать наилучшую – слишком хороши и в-темны[27 - «В-темный», значит, «соответствующий теме»; например, в-темное замечание – замечание, хорошо раскрывающее или развивающее тему.] были все три. И слишком грустны – роль Алексея, будь он Самоучкой, отцом Базарова или Максимом Максимовичем, была крайне незавидна.

«И что я, в самом деле… Обидел хорошего, наивного юношу. Найди еще сегодня такого, который не рэп круглыми сутками слушает, а думает о Великом Инквизиторе. Такие ГКП и нужны. А я… Хорошим же старшим товарищем я оказался для младшего. Хоть возвращайся».

Но Иван не возвратился – прошедшая встреча слишком ясно подсказала ему то, что он и так знал – «реал» не для него. Если ему не о чем говорить с человеком в сети – не о чем будет говорить и в реале. Если ему есть о чем говорить с человеком в сети, то он в сети с ним и говорит. И было что-то еще… Ах, да – в концовке встречи с Алексеем он высказал довольно важную мысль, которая долго ворочалась в его голове, но отказывалась четко формулироваться. А тут она вдруг неожиданно выскочила – как бы сама собой. Книги и фильмы всё меньше побуждали его к общению, хотя бы даже и в инете. Ему всё больше хотелось остаться с книгой или с фильмом наедине. Он всё чаще мечтал о необитаемом острове, точнее, о необитаемой библиотеке, где бы он был единственным читателем-Робинзоном – правда, у Робинзона на острове была одна-единственная книга, и вы сами понимаете какая, – но перспектива находиться в обществе одной лишь Библии не слишком прельщала Ивана. Лучше уж в обществе одного лишь «Робинзона» – тут Иван, конечно, не мог не вспомнить о Габриэле Беттередже, которому «Робинзон Крузо» заменял и Библию, и вообще все книги на свете[28 - « – Я не суеверен; я прочел множество книг за свою жизнь; я, можно сказать, ученый в своем роде. Хотя мне минуло семьдесят, память у меня крепкая, и ноги тоже. Таким образом, мое мнение – отнюдь не мнение невежды, а я считаю, что книги, подобной „Робинзону Крузо“, никогда не было и не будет написано. Много лет обращался я к этой книге – обыкновенно в минуты, когда покуривал трубку, – и она была мне верным другом и советчиком во всех трудностях этой земной юдоли. В дурном ли я расположении духа – иду к „Робинзону Крузо“. Нужен ли мне совет – к „Робинзону Крузо“. В былые времена, когда жена чересчур надоест мне, и по сей час, когда чересчур приналягу на стаканчик, – опять к „Робинзону Крузо“. Я истрепал шесть новеньких „Робинзонов Крузо“ на своем веку. В последний день своего рождения миледи подарила мне седьмой экземпляр. Тогда я по этому поводу хлебнул лишнего, и „Робинзон Крузо“ опять привел меня в порядок. Стоит он четыре шиллинга шесть пенсов в голубом переплете, да еще картинка в придачу». (Уилки Коллинз. «Лунный камень»)]. Но нет, одной книги Ивану всё же было недостаточно, зато одних только книг – достаточно вполне. Его ли это личная черта или процесс такого рода отъединения-замыкания объективен? Ответа на этот вопрос Иван не знал – зато он прекрасно знал ответ на другой вопрос: куда ему теперь идти? Время обеденное, значит, надо идти домой и обедать. Он и пошел. Пока он шел, то думал, что о таких промежутках времени в книгах пишут: «По дороге с ним не случилось ничего примечательного». Или, как выражался Ники Билейн, заказавший выпивку в баре: «А теперь выкиньте на помойку четыре с половиной минуты и забудьте о них. Вот сколько потребовалось бармену, чтобы принести мне стакан»[29 - Чарльз Буковски. «Макулатура».]. Ивану, впрочем, чтобы дойти до дома, понадобилось минут пятнадцать. Забудем об этих пятнадцати минутах.