Другое. Сборник

На какое-то мгновение поэту показалось, будто заблуждения и ложь, представавшие тяжёлой глыбою в его существовании, уже ничем и ни в какую сторону сдвинуть ему не по силам.

«Как глупо, – думал он, взбадриваясь пришедшим итогом. – Ведь в том же самом погрязли многие мои знакомые, посещающие меня и уже известные литераторы. Озабочены, что нет идей; горюют из-за нехватки фабул; не могут обоснованно развить задуманного… Предвижу: кончится и тут стыдом за неостановленную ложь…

И разве найдётся у грядущих поколений хотя бы время для чтения того, что мы насочиняли, мотаясь как на ветру? Не найдётся интереса даже исторического: мелкое недостойно».

Раздумья устремлялись в изначальный круг. Но ещё долго были зажаты пальцами страницы книги, над которой он протащил омоченное слезами недостигнутое, недостижимое или промчавшееся мимо. Лишь как бы случайно в его сознании осталось отмеченным, что неожиданно и как будто совершенно некстати кибитка остановилась; произошло это уже не на просёлке, а в стороне от него, на каком-то убогом хуторе, у придорожного мини-трактира, где, как сообщил возница, можно подкрепиться, и уже пора, поскольку давно за полдень.

Алекс лишь кратко поблагодарил кучера за это уведомление и, вспомнив, что при нём должна бы находиться некая снедь, в виде хотя бы испечённых с вечера пирожков, о чём не мог, конечно, не позаботиться Никита, распорядился принести себе квасу посвежее и, не выходя из фуры, продолжал сидеть словно в оцепенении, не противясь отвлекающим пространным рассуждениям и раздумьям и добровольно принимая на себя их терзающие накаты. Уже и кучер успел вернулся, перекусив с чаркою водки, и лошади были им подкормлены и напоены, и сам поэт отобедал, машинально, не особо вникая в содержимое и во вкус пищи, повозка вновь двигалась по неотличимой в глухоте и однообразии, почти сплошь безлюдной местности, с редкими, встречавшимися на дороге повозками, а он всё ещё как бы не пришёл в себя, сидел, не чувствуя скованности, в состоянии подобном прострации и полнейшей отрешённости, будто не отдавая отчёта, куда едет и сколько времени.

«Если потомки и смогут меня понять, то в любом случае до конца не разгадают; и я сам тоже никогда не сумел бы разгадать себя. Зажатый беспощадною формою, уже сейчас вижу, насколько мои творения пронизаны ложью. И чем же стану хотя бы к своему концу?»

Разбегались не только мысли, но, казалось, и чувства. «Где я выискиваю не принадлежащую сословиям любовь? То, как бы святое, входящее тканью в мои труды? Более кипения кровей у герцогов да герцогинь, в альковах царских и княжеских. Как непомерно возвеличены страсти вокруг меня, дворянина! Сословие не вечно; – сохранится ли вера тому, что о нём рассказано? Наверняка, совсем недолго. Мои эпиграммные строки выдают с головой только меня самого: я ко многому нетерпим и тороплюсь о том поведать целому свету. Если я так радушен со своими друзьями, как описываю в стихах, то не резонно ли видеть своё двуличие? Кто мои враги? Чем подтверждаются неприязни? Одни только мелочи. Некоторых дразню по привычке. Беззаботный шут».

В наступавшей окружающей темноте с книгой наконец-то можно было покончить. Погода быстро менялась. Потянуло вечерней сыростью. Начинал накрапывать мелкий дождь.

Ещё неотчётливее, чем днём, были слышны какие-то усталые, протяжные цепочки перестуков и поскрипываний колёсных пар, лошадиных копыт, оглобель и хомутов; равнодушнее и ненатужнее взванивал колокольчик, тенькали пряжки зауздков.

Спотыкаясь, лошади учащённо фыркали; временами какая-нибудь из них давала о себе знать короткими беспокойными ржаньями.

Слышалось оханье кучера, перемежаемое совсем негромким его ворчанием; видно, его донимали дрёма и непрекращаемая боль. И ничего уже нельзя было разглядеть за маленьким тусклым оконцем кибитки – ни звезд, ни дальнего случайного фонаря. От однообразия позы Алекс иногда потягивался, ему не хватало места. Неприятно затекали спина и мышцы лица. Усталости не чувствовалось только в пальцах рук; они по-прежнему держали книгу, и в сознание поэта всё подходили и подходили мысли, навеянные чтением и в связи с ним.

Раздумья вытягивались в долгий ряд, тоскливые и куда-то спешащие, словно желавшие от чего-то себя оберечь; исподволь прирастало в них строгости к самому себе.

«Внимательный человек непременно обнаружит в моих писаниях некую недобрую избирательность к людям. Многое тут оправданно: перед большим числом героев и героинь, а также действительных лиц, о коих что-нибудь написал или высказал, – иначе нельзя. И всё-таки уже теперь заметна неискренность.

Старой моей служанке досталось от меня теплоты и чувственности вдоволь; её образом я доволен и похвалою в его сторону ценителей поэзии – тоже. А сам стыжусь, что будто через то сумел хорошо укрыть не менее значительное.

Где мои добрые строки о родных – членах семьи, для которых я не сторонний ни по крови, ни по обязанностям? Не достойно ли и тут воздать по справедливости, прежде всего отцу, как это принято в других семействах?

Разве то, что он был и остаётся скуп на мелочах, есть повод к оскорблению его замалчиванием? Да за одно общение с отменной отцовою библиотекой, начатое с раннего отрочества, я перед ним вечный должник. В душе к нему благодарен от всего сердца, и неприязни уж нет никакой, хоть она раньше иногда и бывала; но вот поди же! Непременно кто-то подметит: отец для меня словно чужой человек. И как могу возразить? Если видно, что и я чужой для него.

А бедная моя матушка? Сыновнее расположение и любовь мало заметны даже в моих письмах к ней и обоим родителям. А уж по стихам облик её и вовсе не странствовал. Будто я деревянный какой. Обиды от неё? Не без того. За провинности, помню, доставалось от неё по кистям рук. И она умела при этом делать очень больно, до оскорбления. Но спрошу: какое шаловливое дитя не было ведомо к порядку и послушанию подобным воспитанием в сотнях других дворянских семей? И, выходит, опять я выгляжу мерзко.

А что сказать о сестре, о братьях? Каковы они в моей судьбе? Только ли за то отдаляю их от себя целые годы, что слышал от них когда-то неодобрение моим стихам? Отзывы, скажу, бывали изрядно колючие и даже бестактные. Теперь, однако, вижу: по сути они в большинстве искренние и верные. Чужая неразборчивая молва и ретивая критика приняты мною гораздо ближе, и я им поддался, кажется, сразу, даже не заметил этого. Жаль.

На виду у всех разглагольствую об отстранённости поэта, о его праве не подчиняться никому и ничему, идти своим путём. А в деле чистые заповеди сам же затаптываю; и в конце концов очутился далеко в стороне от близких. Да только ли от них?»

Колебаниям больше не находилось места. Раздумья потекли ровно, доказательно, беспощадно. Ни к чему было выискивать опровергающие аргументы, в чём-либо каяться. В себе поэт обнаруживал тяжёлое признание: ход его жизни установился в такой мере, что измениться он уже не мог. Для этого не существовало ни физических, ни духовных сил. И, собственно, то, что сделано, просто будет и должно быть продолжено.

Ни к чему слёзы, надежды, возбуждения чувственности. Поэтом он ещё останется; но его самое ценное успело изойти прахом. А на том месте давно и прочно уселось чудовище немудрого и рассерженного обывателя. Заурядного смертного, действия которого, если ближе на них посмотреть, или безобразно грустны, или комичны. Через них не пробиться таланту, он обречён уступить холодному рассудку и раствориться в согласии на казённое прозябание и бытовые пошлости.

«Только-то и всего!»

Многое понимая в себе, он, видимо, также хорошо представлял, что этим лишь в какой-то малюсенькой доле ему удаётся возразить на неоспоримый и объективный приговор уже состоявшемуся в нём. Конечно же, смысла в такой защите не было.

«Будет весьма странно выглядеть, – рассуждал он далее, уравновешиваясь в мыслях, – если бы я вдруг изменился от худшего. Ну, скажем, в стихах у меня стали бы появляться образы людей из моей семьи. Отца, матушки… Первое: ни для кого не откроется логики. С какой стати? И что этим будет прибавлено к существу моей поэзии, уже многими прочно усвоенной?

Затем: не избежать укоров и от близких: с чего вдруг сыплешь запоздалым участием?

В других вещах и – того больше казуса. Люди знают о моём отношении к жертвам… В поэзию мною облечены тут крохи. Допросы я выдержал не героически, о чём записано в документах. И оппозиция ко мне сложилась из людей, значительно лучших, чем я. Меня забросали упрёками в подданничестве.

И вот за этим должны последовать новые стихи о грозном происшествии? Что скажу иного? Не выйдет ничего, кроме позора».

Сырое ненастье давно затонуло в объятиях наступавшей ночи. Скоро ли до Лепок? Ещё нет. Да и то кучер свернул, дабы спрямить езду, незаметно для пассажира миновав мост через неторопливую, но приличную по ширине и достаточно полноводную реку, так что теперь путь пролегал по её другому берегу, на удалённости от оставленного просёлка.

Алекса столь неуместное решение возничего сначала не озадачивало. Признаков для тревоги или страха, казалось ему, нет никаких.

Лишь немного слышнее стали звуки продвижения кибитки по дороге, где больше попадалось выбоин, да сама езда, похоже, замедлилась.

Но вдруг он вспомнил: перед поездкой Никита говорил ему о кучере, будто бы тот плохо разбирается на просёлках и нерасторопен да и слеповат. А служит менее года, хотя уже далеко не молод.

Посожалев о том, что замечания слуги пропустил мимо ушей, поэт усилием воли заставил себя смириться перед новым обстоятельством и не давать подозрительности хода. Но его внимание напряглось; обострившийся взгляд теперь лучше проникал через мутную блеклость выреза напротив, за которым на густо истемневшем фоне еле просматривалась размытая одинокая согнутая фигура, прилаженная к медленному дорожному ритму; она казалась нематериальной и неподвижной, и было такое ощущение, будто не стало там и самого кучера, будто над облучком мается только его усталый и продрогший бесплотный дух.

Образ тёмного и бестелесного был непрочен, и он исходил явно не от суеверия и боязни поддаться мистике. Скорее действовала привычка захвата ещё не до конца обдуманной мысли, которой предстояло мгновенно опоэтизироваться и войти в живые чеканные строки. Тем не менее заодно с ощущением исчезнувшего реального близко придвинулась обеспокоенность.

Поначалу это чувство мелькнуло соображением, что Никита в поездке, пожалуй, не стал бы лишним попутчиком. Надо было его взять, как тот просил, чуть ли не умолял.

Конечно, отказ барина он принял за каприз и высокомерие. Но что же теперь? Неясное хотя и было не давящим и не угнетающим и с ним даже как будто приходило облегчение, но оно быстро и незаметно себя теряло, так что в сознании удерживалось только мимолётное смущение, как перед некой запретной тайной. И тут ему неожиданно вспомнилось: с ним говорили о разбойниках – что они замечены как раз в этих местах и встреча с ними не может сулить ничего хорошего.

В тот же момент облучок заскрипел, на нём определилось некое шевеление пятна кучеровой фигуры. Затем послышалось как бы чем-то возбуждаемое и более связанное с текущими обстоятельствами, нежели раньше, оханье, бормотанье.

И вдруг с облучка раздался протяжный не сильный, но резкий посвист, а следом насыщенный устрашением, громкий, не коснувшийся земли, а только по воздуху, словно выстрел, щелчок-удар в одно мгновение свёрнутого и тут же распрямлённого жала кнута; кони всхрапнули; изменившаяся мелодия колёсного перестука, поскрипывания гужи, а также будто бы только что заново рождённые взвоны колокольчика указывали на то, что движение ускорилось и что этому была основательная внешняя причина.

Она и в самом деле тут же обозначилась: впереди и чуть в стороне от дороги темнота огласилась учащённым удушливым и скученным дыханием вперемежку со взвизгиваниями и отчаянным, злым, диким рычанием.

Звуки недолго продержались как что-то неординарное целое, быстро отодвигаясь, припадая к земле и одновременно распластываясь по ней, затихая и кончаясь где-то неподалёку.

Сложив прочитанную книгу, которую держал на коленях, Алекс приготовился к событию в общем-то заурядному, но требующему усиленной бдительности и решимости. В этом случае ему нужно было окончательно отодвинуть себя от витавших над ним навязчивых раздумий и ассоциаций. Книгу он положил на сиденье рядом с собой. Ощутил носком податливую мягкость бока полупустого кожаного дорожного саквояжа, отвёл на нём ременную застёжку, пошарил рукой внутри.

Охолодевшая сталь неторопливо принимала тепло от пальцев и кисти.

Осторожно сжав в руке один из пистолетов, Алекс несколько раз постучал его рукоятью по несущей передней стойке фуры.

Облучок опять заскрипел. Продвижение кибитки резко замедлилось, но продолжалось. Очевидно, кучер, хотя и понял, что ему велено остановиться, но пока ещё вроде как раздумывал, так ли это.

– Слушаю, барин, – прогудел он наконец, будто вылезая их шороховатого тесного мешка.

Алекс открыл дверцу и, высунувшись, скорее ощутил, чем увидел в темноте близко наставленное на него лицо возницы с крупными ложбинами запавших глазниц. Под носом неопределённого размаха усы, с нижней губы начинался оклад бороды. По самые брови на голове в искось торчала помятая меховая шапка, закрывавшая также уши и частью щёки. Зрачки поблескивали белесо и равнодушно: в них нельзя было приметить никакой выразительности и подвижности.

– Я, барин, было, того, вздрёмывал, виноват. – Изо рта у него шёл тяжёлый кислый запах, словно от застарелой и пропотелой ременной кожи. – Не извольте беспокоиться. Они более не подойдут… Убёгли, значит, на другую добычу…

Речь, понятное, шла о волках.

Экипаж остановился. Алекс размялся несколькими охватными движениями рук, поочерёдно подпрыгивая на каждой ноге. Затем подошёл к возничему, тронул его за рукав:

– Слышь-ка, братец, не нападают ли на сих дорогах? Будто бы разбойники…

Казалось, кучер только и ждал, чтобы ответить.