Собрание сочинений. Том I

Первый недостаток – это особность (индивидуализм) в вере и молитве, когда молящийся только о себе мыслит в деле спасения, а не о всех, боится Бога, но к ближним бывает суров и чужд духа братолюбия в своей духовной жизни. Если такой священнослужитель молится о своем собственном спасении или о родственниках, молитва его бывает тепла и одушевленна; зато его благословения народу, его молитвенные благожелания и молитва об обновлении мировой жизни, о призвании благодати на людей бывают как бы чужды для его сердца: он произносит их вяло, бездушно. Часто такие священники не считают нужным внимать возвышенным прошениям ектений и предпочитают, стоя у жертвенника, совершать поминовение своих присных, в чем полагают главное значение литургии, составив на нее столь чуждое Православию внешнее воззрение, почти как на индульгенцию.

Другое, весьма предосудительное явление – это взгляд на богослужение как на средство величаться перед народом и друг перед другом. Поэтому некоторые пастыри стараются в ущерб духовной красоте молитвы избегать соборной службы, где всем, кроме старших, приходится менее фигурировать перед другими. Это взгляд в высшей степени греховный, лишающий служащего благодатных благословений. Чтобы произвести впечатление на народ, священник допускает не положенные ни Уставом, ни обычаем коленопреклонения и воздевания рук, придает искусственную чувствительность своему голосу и т. п. Правда, нехорошо поступают и те священнослужители, преимущественно монашествующие, которые во избежание прелести подавляют в себе чувство умиления и стараются только о том, чтобы внятно вычитать положенные молитвы. Но если предосудительна одна крайность, то неизвинительна и другая. Всего же предосудительнее нередко замечаемое у нас местничество во время соборного служения, обнаруживающее печальное духовное ослепление священнослужителей, которые иногда до того увлекаются этим грехом, что задолго до какого-либо праздника волнуются и ухищряются достать себе высшее место в служении и в случае неудачи становятся на много лет врагами своим соперникам. Сюда же относится и общая нелюбовь некоторых священников к соборным и архиерейским служениям, которая в больших городах у заслуженного духовенства становится иногда настолько всеобщею, что совершенно разрушает глубоко церковный и справедливо любимый народом обычай украшать престольные праздники приходов торжественным служением иерарха или старшего в городе иерея с братией. Так, местничество и самолюбие разобщают пастырей даже в святейшем деле молитвы и удаляют от них Христа, обетовавшего быть посреди сходящихся во имя Его. Чтобы возненавидеть эту глупую страсть, должно вспоминать и то назидательное совпадение событий, как ученики Христовы, спорившие между собою о старшинстве, о наибольшей близости к Учителю, через несколько часов после этого, не вразумившись «вечерею умовений», все разбежались от Него, а первый между ними отрекся от Него с клятвой.

нии дара молитвенного – смиренный взгляд на себя

Что должен делать молодой пастырь, чтобы не остаться без дара истинно христианской молитвы? Прежде всего, ввиду приведенной довольно высокой оценки нашего духовенства со стороны этого качества духовной жизни, начинающему пастырю не следует смотреть на старших собратьев и на народ сверху вниз, как это свойственно самоуверенной юности, и не считать себя среди народа религиозным реформатором; скорее, ему следует укрепиться в мысли, что в области молитвы он – невежда и что ему для успешного прохождения пастырского служения нужно почитать себя хуже и малоопытнее всех, – не жизнь возвышать до себя, но себя до уровня религиозной жизни собратьев и лучших прихожан. На это указываем ввиду того, что в настоящее время у кандидатов священства наблюдается полная неосвоенность с законами духовной жизни, с учением о молитве и предписанной христианину внутренней борьбой. Курсы пастырского богословия вовсе не рассматривают этих предметов, а в богословии нравственном они задеваются лишь мимоходом, так что не оставляют никакого впечатления на слушателях. Естественно поэтому, что от студентов семинарий и академий можно слышать самые несообразные суждения о молитве, вроде, например, таких слов: зачем молиться, когда нет соответствующего внутреннего настроения?

Очевидно, люди не знают даже того, что охранение и возгревание молитвенной настроенности есть плод борьбы: без борьбы с собою христианин никогда не стяжает дара молитвы, а если имел раньше, то утратит. Полное непонимание молит-венного подвига молодым пастырем описано в повести Потапенко «На действительной службе», где новопоставленный пастырь-идеалист, стоя перед престолом, «проникся уважением к себе, к своему общественному подвигу», с недоумением перечитывает совершенно чуждые его сердцу слова молитвы: «Никтоже достоин от связавшихся плотскими похотьми или страстьми приближатися и пр.»; эта столь глубокая исповедь христианского сердца ученому академику казалась непонятной, застарелой формулой. В подобное заблуждение герой повести впал вследствие того, что, приготовляя себя к служению народу, никогда не понуждал себя к главнейшему условию сего служения – к стяжанию дара молитвы.

Самопринуждение

Самопринуждение – вот второе средство к усвоению этого дара. На это могут возразить, что хотя молодые священники и не подготовлены к молитве, но все-таки к старости по большей части навыкают к ней сами собой, без заметных усилий. Действительно, кому неизвестны примеры, когда равнодушные в молодые годы иереи потом приобрели дар молитвы путем невольной бытовой привычки, научившись у своих пасомых. Такое взаимообучение между пастырем и пасомыми в русской Церкви указано было еще покойным московским митрополитом Иннокентием, говорившим, что, уча паству, он, в свою очередь, у нее учился. Остановимся несколько подробнее на этом свойстве русской церковной жизни. Взаимообучение пастыря и пасомых само по себе явление не предосудительное, а даже отрадное, когда причиной его бывает сознательное убеждение, а не имущественная зависимость священника от прихода, понуждающего первого применяться к нуждам и вкусам последнего. Между тем в обучении молитве именно такая зависимость и является обыкновенно несознательным первоначальным побуждением к стяжанию этого святого дара; молодой священник в Великороссии поневоле старается быть богомольным, потому что иначе он останется в скудости, затем постепенно входит в дух молитвы и нередко достигает высоких дарований в прохождении этого подвига. Но можно ли удовлетворяться таким положением вещей и не прилагать подготовительного труда к тому, чтобы быть достойным пастырем богомольного прихода не в конце дней своих, а в начале? Притом у многих ли столь восприимчивая, мягкая душа, чтобы непроизвольно усваивать религиозную стихию народной жизни? Нужно помнить при этом, что подобное усвоение чаще встречается в Великороссии, где священник зависит от прихода, а в Малороссии, и особенно в Западной России, где обеспеченное духовенство может безнаказанно для своего благосостояния держаться вдали от народа, пастыри часто не научаются молиться, небрегут о богослужении. Отсюда всякого рода отступничества, штунда и другие секты. Итак, нужда в самом деятельном усвоении дара молитвы остается во всей силе, и кто не хочет сознать чисто нравственного долга научиться молиться, тот по крайней мере должен согласиться с мыслию об общественной нужде иметь такой дар и понять, что рано или поздно сама жизнь и особенно разные несчастия понудят его пожалеть о своей лености и приняться поздно за то, с чего следовало бы начинать. Отсюда-то и возникает в науке пастырского богословия особая речь о молитве.

Противостояние господствующей страсти

Какие же средства для самого зарождения дара молитвы? Жалуются обыкновенно на сухость и рассеянность как на главное препятствие к молитве. Поэтому первее всего необходима борьба с теми причинами, от которых происходят эти нежелательные свойства. Причины эти двоякого рода. Во-первых, многозаботливое настроение, особенно когда оно соединяется с согласием ума, признающего те или другие заботы главнейшими в жизни и взирающего на молитву, на сосредоточенность в Боге как на дело второстепенное сравнительно с усовершенствованием себя в науках и искусствах или достижением целей земного благоустройства.

Если в чьей душе есть какой суетливый помысл, поглощающий его внимание и энергию, то к молитве такой человек бывает неспособен.

Второе препятствие к молитвенному настроению – непобежденная чувственная или иная преступная страсть. Когда дурное, похотливое желание беспрепятственно владеет человеком, он не способен молиться. Дух Божий отошел от Саула, когда у последнего сложилось преступное завистливое отношение к Давиду. Для борьбы с указанными препятствиями молитве должно прежде установиться в том убеждении, что возношение духа к Богу, молитва, есть главное в жизни, а все прочее второстепенное. Доколе человек не придет к сознательному убеждению, что хранение сердца, сосредоточенность в Боге – главное в жизни, до тех пор он никогда не будет усовершаться в молитве. Вышеприведенные и дальнейшие указания могут служить для пастыря Церкви основаниями для желательного отношения к молитвенному подвигу. Но и убедившись всем сердцем в жизненном значении этого подвига, должно помнить, что, пока христианин, обуреваемый чувственною или иною страстью, не возненавидит ее и не вступит с нею в борьбу, дара молитвы он не стяжает.

Так же точно и против рассеянности, даже чуждой грубых страстей, последователь молитвенного подвига должен предпринять нарочитую борьбу, отвлекая свою мысль от всяких внешних впечатлений и полагая узду на свое воображение, и проходить подвиг молитвенный от низших ступеней его до высших.

Учители благочестия различают три вида молитвы: молитву воли, молитву ума и молитву сердца, чувства.

Исполнительность

На первых шагах нравственного совершенствования подвижник обладает только желанием молиться, что и составляет волевую молитву. На этой ступени новоначальный, не имея в своем сердце молитвенного настроения, ни даже в уме богатства духовных помыслов и религиозных представлений, старается упражняться в внешне исправном исполнении молитвенного правила. В этом случае он должен начинать с исполнения лежащего на каждом христианине вообще долга прочитывать положенные молитвы утром, вечером неуклонно выстаивать церковное богослужение, невзирая на скуку и усталость; здесь-то и является потреба в самопринуждении, о коем мы говорили. На священника Церковный Устав налагает обязанность вычитывать накануне каждой совершаемой им литургии еще особые каноны и акафист, а утром – правило к причащению. Вот этих обязанностей пастырь отнюдь не должен уменьшать, а, скорее, ему следует их расширять прибавлением канонов, акафистов и молитв не обязательных, но предложенных в правильнике на произволящих.

Пусть священник не извиняет себя недосугом – молитва его важнейшее дело, – ни внутренним холодом или рассеянностью: исправность в исполнении правила есть лучшее и неизбежное средство против них; пусть не слушает и помысла лености и самосожаления. Чем более пастырь будет себе поблажать, сокращая положенные правила, тем более будет тяготиться их выполнением. Известно, что чем поспешнее совершается священниками богослужение, тем более оно тяготит их и заставляет их считать себя мучениками. Чтобы избавиться пастырям от этой тягости, им должно раз навсегда установить взгляд на приходскую практику не как на предметы, которые можно, видоизменяя, применять к своему настроению, а наоборот, как на норму, которой следует подчинять свое настроение, не уступая ни лености, ни неразумению, ни горделивым мыслям о своем кажущемся превосходстве. В этом заключается первая ступень молитвенного подвига – молитвы волевой. Но против него возможны возражения.

Возражение против исполнительности

Говорят: «Богослужение наше, если его петь по Уставу, очень продолжительно, и молитвы его далеко не приложимы к современному настроению мирян». В этом возражении есть доля правды. Прежде всего самое Предание Церкви сократило Устав до размеров принятой приходской службы. Но есть обычай более продолжительного и более сокращенного служения. От мудрости и опытности пастыря зависит сохранить в своей службе все, что хранится в практике лучших приходов и обителей, по крайней мере, не сокращать стихир, ирмосов и, по возможности, Псалтири. Руководством ему может служить указ Святейшего Синода о богослужении в церквах духовно-учебных заведений, изданный в 1887 году.

Но как мыслить о более смелых применениях к духовным нуждам молящихся, которые допускаются особенно часто в столицах? Допускать их с спокойной совестью и чувствовать себя до известной степени в положении хозяина может только тот священник, который имеет основание считать себя в этой области истинным выразителем общецерковного сознания, которого отношение к службе не будет уступкой тлетворному духу века сего, выражением личного недовольства преданием, вытекающего из лености или рассеяния. Но таким выразителем общецерковного мнения может быть только тот, кто измлада навык послушанию Церкви, кто засвидетельствован от народа как истинный пастырь Церкви, кто прежде самого себя подчинил вполне игу церковного закона. Например, о. Иоанн Кронштадтский многое изменяет в богослужении против Церковного Устава и этим, однако, не соблазняется, потому что видит здесь не произвол, а выражение действительных духовных нужд сходящегося со всей Руси народного множества. Но пока ни личная совесть, ни свидетельство народа не дают пастырю такого дерзновения считать себя выразителем нужды общецерковной, он не должен вносить личное начало в сокращение служб, а, присматриваясь к своей приходской или других приходов богослужебной практике, должен придерживаться наиболее разумного, отнюдь не умаляя всей продолжительности богослужения, а лишь заменяя торопливость пропусками, светские протяженные молитвы более церковными, краткими, но зато увеличивая число стихир и т. п. Другое возражение против строя нашего богослужения: желают основываться уже не на условиях современной жизни, а – под влиянием протестантов – на ложном понимании слова Божия. Говорят, что продолжительное богослужение есть лицемерное многословие и что Сам Господь заповедал не многословить в молитве. На самом деле, в словах Христовых мысль та, что многословная молитва не заслуга. Это справедливо, и те, кто смотрит на молитву как на заслугу, как на opus operatum (сделанное действует (лат.). – Прим. ред.), заблуждаются; но продолжительная молитва нужна не для Бога, а для нас самих – рассеянных и косных, – согревает сердце человека и влияет на постепенное возникновение в нем религиозной настроенности. Не вдруг в человеке, занятом житейскими делами, возжигается религиозное чувство, но для этого требуется продолжительная сосредоточенность на молитвенных помыслах и некоторые другие средства. Кто постоянно готов на молитвенные, прочувствованные воздыхания и пролитие умиленных слез, тому нет нужды подолгу молиться для согревания сердца, а разве для большего и большего духовного совершенства. Правильное понимание нами слов Христовых подтверждается другими Его словами: «бесы изгоняются молитвою И ПОСТОМ» (см. Мф. 17, 21; Мк. 9, 29). Неправедный судия и скупой друг уступили лишь продолжительным молениям, и Отец Небесный услышит вопиющих к Нему день и ночь. Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение (Мф. 26,41; Мк. 14, 38). Сам Господь молился всю ночь. Апостол Павел, особенно уважаемый протестантами, также заповедал непрестанно молиться (см. 1 Фес. 5, 17) и говорил о себе, ночь и день всеусердно молясь (1 Фес. 3, 10). Корнилий угодил Богу тем, что подавал милостыню и «постоянно молился» (см. Деян. 10,2). Св. апостолы, поручив диаконам внешние дела церковного общества, так определили свое назначение: мы постоянно пребудем в молитве и служении слова (Деян. 6,4).

Уклонения от исполнительности

Насколько легкое отношение к молитве вообще и, в частности, потворство омирщенным вкусам современных христиан нехорошо отражаются на богослужении, – в этом легко убедиться. Войдите на престольный праздник в городской храм и там вместо глубокосодержательного строя православной всенощной, воспевающей словами Библии всю историю нашего искупления, услышите лишь несколько безобразных концертов да повторение диаконских громогласных ектений, рассчитанное на занимание публики личностью священнослужителя. Все эти ненормальности стараются оправдать извращенным вкусом городского народа, равно как и введенные в ущерб стихирам и псалмам многочисленные безграмотные акафисты, свидетельствующие о явном упадке богослужебного творчества и вкуса. Известно, что только два акафиста – Христу и Богородице, – переведенные с греческого языка, отличаются высоким достоинством; терпимы еще переводные акафисты Успению и свт. Николаю да переделанные из униатских архиепископом Иннокентием. Акафисты же святым и иконам Богоматери представляют собой повторение бессодержательных ублажений, часто касаются нужд мирского, житейского характера и в довершение всего являются почти дословным и часто неосмысленным повторением один другого. Правда, они по плечу современным христианам, но мало служат их духовной пользе, а более соответствуют религиозному утилитаризму. Совсем выводить их из употребления священник не должен, если это послужит к большому огорчению молящихся, но ему следует постепенно совершенствовать вкус последних уставным исполнением богослужебного чина и обиходными напевами, тогда они сами предпочтут лучшее. Во всяком случае, священник не должен ставить угождение вкусам, не только личным, но и общеприходским, конечным правилом своих распоряжений по церковной службе, особенно в тех случаях, когда эти вкусы идут вразрез с церковным преданием, но последнее, то есть Устав, считать богослужебной нормой и по возможности ее поддерживать.

Таковы главные свойства молитвы волевой – частной и общественной. Терпение, самопринуждение, церковность – вот ее свойства.

Внимание ума

Вторая степень молитвы – молитва ума, когда христианин достигает способности сосредоточивать свой ум, свое внимание на предметах молитвы. Внешним средством к тому, по мнению опытных в молитве и благочестивых старцев, служит неторопливое чтение молитв, с вдумыванием в каждую их мысль, чему пособием служит разделение черточками каждого предложения в молитвеннике. Внутренние средства к стяжанию сего подвига, изложенные отцами, собраны в «Добротолюбии» преосв. Феофана; эту книгу должно иметь в каждой церкви и по возможности в каждом иерейском жилище.

Высшая степень молитвенного дара и средства к ее стяжанию

Высшая степень молитвы – это молитва чувства, когда молящийся живо чувствует или вполне переживает сам все заключающееся в содержании молитвы, когда при славословии Бога сердце его горит радостью, при воспоминании евангельских событий – умилением о Христе, скорбью о греховном ожесточении людей, а особенно, когда при чтении молитв, содержащих прошения или исповедь грехов, сердце его всей полнотою выливается в произносимых словах, являющихся в это время как бы его собственным творением. Как же совершается переход к этой третьей ступени молитвы? Нужно прежде всего остерегаться подражать западным учителям, допускающим непосредственное напряжение самого чувства, о чем так много толковали тамошние духовные писатели-сентименталисты. Православные богословы-аскеты очень неодобрительно относятся ко взглядам последних. Они справедливо утверждают, что человеку дана непосредственная власть и над действованиями воли, и над вниманием ума, но не над чувствованиями сердца, каковую он получает разве на высших ступенях духовной жизни, а если кто вообразит, будто имеет ее в обычном естественном состоянии, то заблуждается, принимая физические ощущения за духовные чувствования. Действительно, если человеку недоступно сразу по одному желанию проникнуться умилением или страхом, то нервные натуры могут без труда создать себе те телесные ощущения, которыми обыкновенно сопровождаются означенные чувства, и вообразить, будто они достигли желаемых настроений. Самообман такого рода неминуемо ведет к прелести, или духовному самообольщению, укоренение которого подчиняет подвижника духу бешеного самомнения и власти врага.

Отличие прелести от благодатного дара

Состояние прелести, являющееся плодом и иного рода уклонений от правильного прохождения подвига молитвы и вообще духовной жизни, познается по следующим своим проявлениям.

1) Подвижник, находящийся в прелести, после усердной молитвы, или восторженного чтения слова Божия, или проповеди, или доброго дела вместо ожидаемого покоя и внутреннего мира чувствует непонятное беспокойство и неясные ему сомнение, или раздражение, или осуждение других, вообще – внутреннее расстройство, не сопровождающееся, однако, духом самоукорения и покаяния.

2) Не должно полагаться и на такие молитвенные и иного рода подвиги, личные и общественные (например, богослужебные), которые, удовлетворяя вкусу подвижников, причиняют только одно огорчение его ближним и возбуждают в них, а затем и в нем самом злобу и ссоры. Таково, например, слепое следование Уставу в совершенно неподготовленном приходе, резкие обличения в проповеди на первых же шагах пастырства, неумеренный пост, производящий раздражительность, семейные ссоры и т. п.

3) Не спасительна молитва, если подвижник услаждается не содержанием ее, а только продолжительностью, видя в ней доказательство силы своей воли и взирая на молитву как на заслугу перед Богом вопреки словам Христовым.

4) Не спасительна она и в том случае, когда молящиеся, а особенно пастырь, отделяя себя от общества вопреки словам апостола (см. Евр. 10, 25) и считая себя выше церковной нормы, горделиво измышляют собственные правила для келейной и даже церковной молитвы. Известно, что лукавый враг, когда обольщает ревностных послушников, то именно через внушение им больших, но самочинных молитвенных правил вместо положенных старцем. Бывает, что к таким подвигам является особенно беспримерное усердие, но оно поддерживается не чистою совестью, а тонким помыслом гордыни.

Если избегать описанных искушений, то при усердном и внимательном прохождении молитвенного подвига в храме и доме своем пастырь вскоре будет награжден от Бога этим даром третьего, высшего рода молитвы. Правда, Господь иногда будет испытывать его смирение и лишать его чувства молитвенного умиления, чтобы он понял, что оно дается от благодати Божией, а не от достоинств человека. Но все же в таких испытаниях Господь не надолго оставит пастыря, но облегчит его подвиг более, чем пустынножителям, имея жалость не только к душе самого пастыря, но и ко всем его чадам, которых молитвы и воздыхания приносит он к престолу Господню. Кто пожелает убедиться, сколь многих смиренных иереев и иерархов православного мира Господь обогащает сокровищем молитвы, тот пусть спросит у верующего народа о таких светильниках, и, следуя его указаниям, он увидит, что в каждом городе, в каждом округе есть пастыри, молящиеся всегда со слезами, с восторженным умилением; дух их во время молитвы как бы выходит из тела и подобно огню исчезает в высоте небес, по слову псалмопевца (см. Пс. 118). И мы хорошо знаем, что сила нашей Церкви, обладающей многими миллионами умов и сердец, основывается именно на этих смиренных молитвенниках, что именно они колесница Израилева и кони его.

Письма к пастырям о некоторых недоуменных сторонах пастырского делания[14 - В первый раз были напечатаны в журнале «Чтения в Обществе любителей духовного просвещения», 1891 г., сентябрь.]

Основные недоразумения современного русского пастырства

Различные явления русской церковной жизни говорят о том, что между нашими пастырями и раз навсегда определенною от Бога участью служителей христианской истины существуют важное недоразумение. В силу этого недоразумения обычные представители вполне честного и даже ревностнейшего исполнения пастырского долга, как он понимается ими самими, с одной стороны, далеко не всецело удовлетворяют тем требованиям, что обращает к ним их паства, а с другой стороны, нередко, особенно на первых порах своего служения Богу, встречают совершенно неожиданное отношение к себе окружающих людей и вообще окружающей жизни. Особенно достойно внимания здесь то обстоятельство, что подобное недоразумение остается и при том условии, если пасомые ничего не имеют сказать против своего священника как нравственной личности.

Не далее как в текущем году мне приходилось видеть двух начальников учебных заведений, которые год тому назад были сильно озабочены приисканием себе законоучителей с призванием, чуждых тех пороков, которые этим начальникам представлялись (совершенно напрасно) обычным свойством духовного сословия. Затем им пришлось познакомиться с двумя кандидатами Духовной Академии, желавшими законоучительства, и довольно коротко сблизиться с ними. Молодые люди, действительно проникнутые искренним призванием, с первого же знакомства весьма понравились упомянутым педагогам, сами исполнились к последним горячим сочувствием и расположением, вошли в интерес дела и, можно сказать, сделались друзьями. От их дальнейшего законоучительствования ничего не оставалось ожидать, кроме самого лучшего, по крайней мере со стороны взаимного довольства своим школьным начальством. Что же? Не прошло и года, как одного из молодых священников директор прямо-таки выжил из вверенного ему учреждения как неудобного, а о другом начальник школы говорил через три месяца после посвящения не иначе как с вытянутым лицом, признаваясь, что, по его мнению, такой законоучитель вовсе и не священник: и служит-то точно дрова рубит, и в классе только единицы ставить умеет. Еще менее довольны были молодые пастыри. Первый – человек искренно религиозный – впадал в совершенное уныние и отчаяние. «Да стоит ли жить-то, – восклицал он, – когда за все старание, за честное исполнение долга приходится вместо одобрения и поддержки встречать гонение!» Никто не заступается, все умывают руки, жена меня клянет, что я надел рясу и т. д. Бедный служитель Церкви рыдал, как малый ребенок, после неприятных разговоров с директором, и когда перешел на другое место, то зарекся: «Ну, уж теперь ни во что не буду вмешиваться, а только исполнять приказания». Второй священник меньше тужил, но еще более первого, кажется, негодовал на начальство школы. «Они смотрят на Закон Божий не как на преподавание познаний, а как на благочестивые разглагольствования, – говорил он, – да в том только и понимают религиозное воспитание, чтобы надоедать детям, кроме двухчасовых праздничных служб, еще и еженедельными акафистами». Приведенные примеры вовсе нельзя причислять к явлениям юношеской неопытности помянутых священников: здесь выразилась доходящая подчас до противоположностей разность самих понятий о пастырском попечении, как его называет свт. Григорий Двоеслов. За характерными подтверждениями последней мысли не будет остановки. Могу привести несколько случаев диаметрально противоположных отзывов клира и мира о некоторых явлениях пастырской жизни.

Жителям одного большого города хорошо известно, что местный кафедральный собор переполнялся народом в некоторые обыкновенные воскресные дни почти как в Рождество или на Троицу; это были те воскресенья, когда назначался к проповеди покойный протоиерей И. Полисадов; не бывшие в церкви горожане с живейшим любопытством раскупали затем Листок, чтобы прочитать изложение главных мыслей проповеди. Как относилось к этим проповедям духовенство? Помню, как сейчас, обычные в таких случаях отзывы одного почтенного, тоже уже покойного, соборного священника: «Опять сегодня о. И. явился со своими трескучими фразами! Говорит целый час, а ведь ни одной мысли веской не скажет». Подобными же отзывами награждали любимого народного проповедника и другие мои собеседники из духовных. Зато последним очень понравилось слово упомянутого кафедрального священника, сказанное в день погребения покойного государя. Собор был переполнен народом, литургию начали позже и пели не спеша, чтобы начать панихиду как раз во время ли опускания гроба в могилу, или вместе с началом отпевания – не помню, но по отпуске литургии, когда архиерей со служащими вышли на середину церкви, а проповедник показался на кафедре, раздался условленный удар большого колокола и послышались глухие рыдания скорбящего народа. О чем повел речь проповедник? Он сжато, но обстоятельно перечислил государственные подвиги почившего в историческом порядке, не забыл сказать о приобретении Амура и Ферганской области, объяснил, кажется, пользу новых судов и земства и в заключение пригласил слушателей к нелицемерной молитве об упокоении души преставившегося государя. В другой, торжественный момент, когда в Великий Пяток, на вечерни, была вынесена плащаница, тот же проповедник и опять обстоятельно и сжато изложил по краткому руководству прп. Макария учение об искуплении в смысле удовлетворения Христовой жертвою Божественному правосудию за преслушание Адама. И на этот раз я услышал от сослуживцев покойного проповедника самые одобрительные отзывы о проповеди. Нужно ли говорить, что миряне самых разнообразных положений в обществе тою и другою речью были не вознесены духом, но, напротив, низведены с высокого настроения не только к недовольству, но и почти к раздражению на такое несоответствие поучений торжественности момента.

Не только проповедь, но и все прочие стороны служения пастырского часто встречают диаметрально противоположные отзывы со стороны мирян и самих пастырей. Один знакомый мне, еще не старый протоиерей В. – законоучитель полуаристократического среднего учебного заведения – пользуется преимущественно славою образцового наставника по Закону Божию; принято думать и в обществе, и в педагогическом мире, что из его учеников происходит наименьший контингент скептиков, что нигде в другой школе не воспитывается в такой степени любовь к вере Христовой и понимание ее истин; многие, даже полусектантского направления аристократы едва ли не из всего духовенства того города только за ним оставляют название христианина. Но спросите о нем его собрата и руководителя, составляющего ежегодно отчет о преподавании Закона Божия: самая плохая аттестация, близко граничащая с жалобой, достается на долю именно этого законоучителя, и аттестация эта составлена лицом не только искренно беспристрастным, но и в свою очередь со всею ревностью служащим делу законоучительства уже много лет в однородной же школе. Любимым народным пастырем другого города, где мне пришлось жить, бесспорно, должен быть назван один священник, отличающийся не только проповедническою, но и самою многоразличною миссионерскою, благотворительною и организаторскою деятельностью. Нередко вы услышите от мирян всяких сословий: «Вот если бы все священники были бы как NN, то не было бы ни сектантов, ни нигилистов». Действительно, доступность, отзывчивость, просвещенное человеколюбие и красноречие означенного пастыря по всей справедливости стяжали ему любовь всех преданных Церкви жителей города. Так ли к его деятельности относятся его собратья? Один из самых молодых сотрудников помянутого священника окрестил еврея и получил от консистории предписание переслать акт о крещении в ближайшую приходскую церковь для внесения в метрики, каковых не имелось при домовом храме, где он служит. Настоятель прихода, человек сам по себе благочестивый, трудолюбивый и честный, однако, страшно вознегодовал на то, что ему приходится безмездно вписывать в метрику какого-то полунищего еврея, нарочно пошел объясниться к молодому священнику и старался ему доказать неразумность и бесцельность его согласия окрестить еврея, прибавив в заключение: «Неужели вы хотите подражать Михаилу Ильину, который целые 20 лет Бог знает чем занимается?» Помнится, что на одном из общественных обедов некий шутник, не из духовных, возглашая горячий тост за здоровье NN, прибавил пожелание, чтобы почтенный пастырь продолжал бы еще 60 лет заниматься Бог знает чем, как и прежде. Итак, кажется, довольно сказано о том, что воззрения паствы на предмет пастырской деятельности совершенно иные, чем у самих пастырей; приведенные явления представляют собою примеры не уклонения от пастырского долга, не пренебрежения пастырями своих обязанностей, не тем менее требования потворства со стороны мирян, но именно борьбу идей, недоразумение чисто принципиального характера.

Недоразумение это бывает не только с паствой, но и с самим пастырским делом. Не буду для обоснования последней мысли напоминать о том, что студенческий религиозно-общественный идеализм испаряется у молодых священников в два-три года, уступая место угрюмому разочарованию, которое побуждает их искать себе совершенно постороннюю излюбленную специальность (до разведения дворовой птицы включительно), а к пастырскому делу относиться как к тяжелому внешнему долгу; помню, что совершенно то же испытал и один хорошо мне знакомый талантливый преподаватель церковно-практических наук, принявший священный сан после пятнадцатилетней преподавательской практики и притом по самым высоким религиозным побуждениям. Я видел его через два года после посвящения. Он не только забросил горячо начатую еженедельную проповедь, но только и мечтал выйти куда-нибудь из своего прихода, где все ему, очевидно, надоело, а всего больше его сослуживцы. Внимание мирян к слову назидания он вменял в ничто, от участия в богословских чтениях, коими восхищался прежде, отказался и вокруг себя видел, и притом совершенно преувеличенно, лишь своекорыстие и обман.

Конечно, все эти явления, а особенно неспособность пастырей уживаться друг с другом, создавшая обидную пословицу: где собор, там и содом, – большинство писателей относят на счет нравственных недостатков духовенства, но это совершенно несправедливо не только применительно к приведенным примерам, но и ко всей церковной жизни вообще. Конечно, наши пастыри не ангелы, но они бесконечно превосходят по своей религиозности и нравственной чистоте священников латинских и протестантских, из коих нам пришлось особенно близко ознакомиться с первыми и, однако, убедиться, что и при далеко низшем, чем у наших, уровне их религиозно-просветительных сил у них нет такого недоразумения с паствой и со своим служением, как у наших, очевидно, что причина последнего не столько в личных качествах духовенства, сколько в неознакомленности с истинным понятием о пастырстве, в неполноте самих богословско-пастырских воззрений. Итак, для восполнения подобных недоразумений нам предлежит изложить по источникам Божественного Откровения христианское понятие о самом деле пастырском с тех сторон, которые остаются неотмеченными в наших руководствах по данному предмету, а также и раскрыть ту, давно предсказанную в Божественном Откровении и истории Церкви участь, которая ожидает в сей жизни пастыря и его христианскую проповедь. Таким образом, у нас, собственно, получается изложение богооткровенных начал Царства Божия, зарождающегося сперва в душе человека и затем выступающего на борьбу с ветхим миром в качестве общественной или духовной силы; эти-то начала мы и будем сравнивать с теми представлениями, коими руководятся современные служители Церкви.

Царство Божие – внутри нас, в совести

Но прежде, чем начать это изложение, остановимся несколько на той мысли, что непонимаемые со стороны пастырей требования мирян, к ним обращенные, вполне законны. Они призывают их к деланию в области именно этого Царствия Божия со стороны того отличительного его свойства, по которому оно выделяется из всех прочих областей жизни. Мы не хотим этим сказать, будто общество и народ имеет сознательную идею о Царстве Божием и сознательно определяет с точки зрения последней деятельность пастыря, но это не мешает тому, чтобы присущее христианам религиозное чувство освещало для них область всех церковных отношений одним светом, тем светом, который неотъемлем от здравого общечеловеческого сознания, если оно свободно подчиняется христианской истине.

Какое же это освещение? Ответ может быть дан довольно ясный. Если мирянин религиозен, то он, почти без исключений, определяет область религии и Церкви как нечто, совершенно противоположное всему земному, не только прямо греховному, но вообще всему несовершенному. Он именно в такой мере и религиозен, в какой не удовлетворяется земным, мирским; он ищет в религии и Церкви с ее представителями именно всего того, чего нет в мире. Вот простейшая разгадка тому, почему он, снисходительный до безразличия к проступкам мирских людей, с драконовскою строгостью судит слабости духовенства. На мир он уже смотрит как на область греха и неправды; на Церковь, если он только признает ее, он смотрит как на Царство Божие. Если в мирском обществе главнейшими рычагами являются от начала мира и доселе, и до скончания века насилие, кара и поощрение себялюбия, самолюбия и корысти, то в жизни церковной, если он в нее верует, он хочет видеть царство самоотверженного подвига и свободы. Не всех, далеко не всех гуманных гражданских администраторов удерживал от репрессивных мер против ересей и расколов тот индифферентизм, в котором их обвиняют: напротив, наиболее религиозные из них подчинялись голосу своей христианской совести, недопускавшей никакой связи между религией истины и внешними мерами.

Такое основное воззрение на Церковь как на царство, во всем противоположное миру, выяснено светским богословом A.C. Хомяковым, которого, как известно, образованные миряне не только предпочитают академическим, но и ставят в образец всякого богословствования. В русской изящной литературе, которая, по недавно высказанному в печати правдивому замечанию[15 - Так даже преосв. Никанор, имевший самое возвышенное понятие о пастырском долге, в своей горячей речи в защиту семинарского образования привел множество доказательств как гражданской доблести семинаристов, так и знакомства их со светским просвещением, особенно с филологией. Но он не счел нужным привести доводов в пользу их понимания Божественных истин, ни в пользу их ревности по вере и добродетели христианской.], далеко опередила нашу ученую мысль, церковные идеалы всего возвышеннее, художественнее и ближе к русскому сознанию нарисованы Достоевским, особенно в его последнем романе. И здесь мысль автора обращается к Церкви не иначе как через полнейшую неудовлетворенность началами светского общежития или, вернее говоря, через прямое отрицание возможности достигать при посредстве последних общего мира и внутреннего удовлетворения. Вся драма состоит из противопоставления картин жизни светской и жизни религиозно-церковной, как царства тьмы с царством света. Наиболее сильное проявление последнего – в быту монастырском как основанном прежде всего на отречении от мира. Само наименование монахов автор употребляет такое, которое и весь русский народ считает наиболее почетным, а именно: «инок», т. е. живущий иначе, нежели все обыкновенные люди. Идея повести заключается в том, что истинное благо может быть основано только на свободном подвиге любви и учительства, свободно приводящем людей к покаянию и исправлению жизни. Христос Спаситель, отрекшись принять диавольские искушения, предлагавшие овладеть людьми искусственно, тем самым показал, что свободное согласие совести – вот та почва, на которой единственно и должно быть основано Его Царство. Напротив того, Великий Инквизитор, решившийся создавать народное благо путем посредственного, искусственного воздействия на совесть, сам признается, что его царство не царство Христово, но царство врага – диавола. Достоевский не был специалистом в психологии, ни в моральной философии, но логика вещей привела его сама собою к тому, более точному определению области Церкви, куда он только и мог прийти, раз он был к ней отослан неудовлетворенностью всяким светским началом общественного благоустройства; та же логика вещей приводит к тому же определению и всех мирян, внимательно и сознательно относящихся к Церкви, ибо, действительно, все они сосредоточивают все, что касается Церкви и религии, в области совести, почему и употребляют это слово вместо слова «вероисповедание». Вот почему, начавшись с осуждения мира, религия общества ни на чем и не могла сосредоточиться, кроме совести. Мир – это область себялюбивых и корыстных стремлений, удерживаемых в пределах честности карающим законом, но внутренний голос требует веры в царство свободного блага; он уверяет нас, что благо есть начало безусловное и самодовлеющее.

Итак, если есть Бог и царство Божие в грешном мире, то Он есть истинное благо, а Его царство есть воспитание к такому благу совестей человеческих. Священник – это, собственно, руководитель совести, – таков взгляд общества. Оно благоговеет перед тем пастырем, который славится именно как знаток и наставитель сердца. Оптинский о. Амвросий и ему подобные старцы – вот, с точки зрения общества, представители наиболее разумного пастырства: перед ними каждый светский человек чувствует себя только мирянином без различия своего положения и воздает им знаки почтения усерднее, нежели самым высокопоставленным пастырям. Религия есть царство совести, оправдываемой Богом; насколько совесть не хочет признать своей зависимости от каких бы то ни было своекорыстных интересов, настолько и религия, и Церковь в сознании верующих мирян является как царство, совершенно отличное, отличное до противоположности, от всего земного, светского, мирского.

Отступают ли эти взгляды от истины? Не вращается ли, напротив, все учение Христа Спасителя на противоположении Своего Царства всему земному, чувственному? Вы слышали, что сказано древним… а Я говорю вам… (Мф. 5, 21 и след.) Такими словами Он вводит правила начертанных Им обязанностей к ближним. Не так же ли поступают и язычники? (Ин. 9, 16) – вот достаточные для Божественного Учителя основания, чтобы ученики Его не удовлетворялись известными обычаями или взглядами. Самое вступление в Свое царство Господь связывает с отречением от мира и взятием креста; Он не допускает, чтобы кто служил, кроме Него, еще и миру: кто не с Ним, тот против Него, кто с Ним не собирает, тот расточает Его царство. В частности, идея начальствования в последнем определяется Им по противоположности с начальствованием мирским: Больший из Вас да будет вам слуга (Мф. 23,11). Говорить ли о том, что Господь не уклоняется от логической последовательности и основывает Свое Царство на почве добровольности, на почве совести? …если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не. отсюда (Ин. 18, 36). Откуда же Его царство, где оно зиждется? В совести: се бо царство Божие внутрь вас есть (см. Лк. 17,21). Впрочем, к Божественному учению о строении Церкви и пастырстве мы еще обратимся, а теперь, чтобы окончательно показать, насколько разность воззрений на эти предметы со стороны общества и духовной школы зиждется именно на показанном определении, обратимся снова к литературе. Немного есть сочинений, где бы начертывался образец желательного, нормального пастыря, но если он появляется на страницах нашей печати, то совершенно различными красками начертывается он под пером писателей светских и писателей из духовной школы, будь они сами пастыри или в звании мирян. Первого рода писатели, когда желают представить положительный тип пастыря, то не иначе как борца с миром, с мирскими предубеждениями, с мирскою ложью, насилием и жестокостью. Таковы эти типы у писателей самых различных мировоззрений. Возьмете ли сочинения Лескова «Владычныйсуд», «Соборяне», «На краю света», или тип идеального «сельского священника» у Мещерского, или появление духовников у умирающих грешников и грешниц в романах Вс. Крестовского и Вс. Соловьева, – везде пастырь является или в борьбе с миром, или же как живая противоположность миру. Напротив, самым тяжким обвинением духовенства служит в устах светских писателей уподобление их мирским деятелям и порядков церковной жизни порядкам чиновничьим. Здесь опять сойдутся писатели самых разнообразных школ: возьмете ли вы «Девятый вал» Данилевского, или романы Тургенева и поэмы Некрасова, или статьи Самарина, Аксакова, Вл. Соловьева, Елагина – везде уподобление жизни и поступков священника (или целой иерархии) образу действия мира светского является самою тяжкою виною духовенства. Впрочем, все это настолько последовательно вытекает из слов Христовых: «вы же не так» (см. Мф. 23, 11), что и говорить о том не стоило бы, если бы наши духовные писатели и мыслители не понимали бы дела нередко, к сожалению, совершенно иным образом. Что касается до литературных типов духовенства, то ближе всех к светским писателям стоит богослов Ливанов, у коего идеальный священник, хотя и не чужд юридического характера, но все-таки не лишен и пастырского духа. Насколько, однако, мудреным считал автор нарисовать характер пастырского попечения о нравственном состоянии пасомых, это видно из того, что он не нашел ничего лучшего, как буквально выписать для изображения картин посещения пастырем прихожан – выписать из толстовской повести «Утро молодого священника» сцены обхождения последним крестьянских изб с неумелою и потому смешною претензией исправлять их нравы. Понятно, что в еще более комичном виде предстает перед нами пастырская деятельность священника в этом неудачнейшем плагиате. Но вот перед нами более правдивая литература: «Записки сельского священника», или лейпцигское издание против Елагина; вот повесть Забытого «Миражи», или Потапенко «На действительной службе» или «Ряса», помещенная лет 7 назад в журнале «Дело». Что мы здесь находим? Конечно, всего менее мыслей о духовном руководстве пастыря. В первых двух названных книжках – борьба партий, споры о правах, а в романах – то беспочвеннейший тип чуть ли не «лишнего человека», то нечто уж совсем нелепое, попавшее в рясу почти без веры в Бога и взирающее на религию как на лучшее средство культивирования крестьян в экономическом и особенно в гигиеническом отношении (Потапенко). Наконец, всех их беспокоит закон о единобрачии духовенства. Вот и только.

Напротив, если литература подобного рода желает изобразить в духовной среде тип положительный, идеальный, то она не противополагает его миру, но, напротив, сливает с ним[16 - Свт. Тихон считает любовь вполне правоспособною учительницею благочестия: «Никто не может более Христа любить, как тот, который спасения ближнего ищет. Любовь сыщет слова, коими может созидать ближнего. Она представит способ и ум, и язык твой направит, и дело сие не требует красных речей, – единого напоминания требует».]: она гонит своих идеалистов в университет, в доктора (например, Никитин или Помяловский в своих повестях), наконец, в железнодорожные чиновники и даже – о ужас! – в самоубийцы; таковы два последних типа в помянутых «Миражах». Конечно, мы далее кого бы то ни было от мысли присваивать такие дикие понятия романистов самой духовной школе, но указанные типы говорят о неспособности ее писателей найти своим героям место на почве, им доставшейся, на почве руководства человеческою совестью. И действительно, приходилось на горьком опыте убедиться, что очень многие из учащегося духовного юношества не представляют себе, что деятельность церковная есть именно строение этого духовного царства совести и правды: эти юноши относят религиозно-воспитательную деятельность священника к его государственным обязанностям, прибавляя, что пастырь не должен ограничиваться узкими рамками религиозно-церковной деятельности (будто бы последняя заключается только в требоисправлении). Именно такое печальное воззрение на значение последней заставляет многих пастырей сокращать свои священнические обязанности и наполнять свою жизнь гражданскими. С какою радостью говорят многие: «Помилуйте, до проповедей ли мне? Ведь я нынче назначен членом епархиального ревизионного комитета; дело серьезное – надо ведь с бухгалтерией познакомиться» и т. п. И чем выше положение пастыря, тем более внешний, чиновничий характер она получает, тем дальше он отступает от почвы совести человеческой и руководствования ею; такое дело ему представляется чем-то неинтеллигентным, чуть ли не ханжеским, приличным разве для старых сельских батюшек да монахов.

С грустью надо сознаться, что подобное предпочтение формальных, государственных дел перед духовными особенно свойственно духовенству академическому. Грустно то, что, третируя свысока обрядовые правила Церкви во имя свободы и просвещения, некоторые пастыри такого типа в своих практических-то требованиях от жизни все-таки не становятся выше чиновников и, сводя все разрешения церковных недугов к расширению экономических и государственных прав духовенства, только и знают, что взывать к светской власти о репрессивных мерах против сектантов, а себе вменяют в миссионерский подвиг настойчивые жалобы на бездействие полиции против ереси. Впрочем, эти типы, пожалуй, уже отрицательные, но как больно то, что положительные типы, которых гораздо больше, отстают от этих в своей энергии так мало, что раздаются голоса, определяющие и всю духовную среду красками именно этих типов. На днях мне попался старый номер одной славянофильской, следовательно, православного направления газеты, где расхваливается какая-то брошюрка, составленная священником, при этом прибавляется: «Еще большее значение приобретает эта брошюра как голос из того холодного мира, из которого мы уже отчаялись услышать что-либо не формально-схоластическое, не мертвое, а живое, могучее, действенное, разъясняющее истину, возвышающее дух» («Русское дело», 1888, № 48).

За что такой незаслуженный укор от друзей? А именно потому, что то, несомненно, доброе, высокое и идеальное, что есть в нашей пастырской и школьной среде, страдая некоторою, может быть, не весьма значительною неполнотой при неблагоприятных условиях современности, оказывается не в силах открыть себя миру; свеча остается под спудом, и бродящие в темной горнице гости, естественно, бранят хозяев за ненависть к свету, не зная, что свет горит тепло и ярко, но за малым дело стало: надо вынуть его из-под сосуда нашей замкнутости и поставить на свещник общественной и народной жизни. Конечно, совершенная нравственная высота, сделайся она нашим прочным достоянием, сама бы научила нас, как действовать, открыла бы нам при всей неполноте наших сознательно усвоенных идеалов путь к совести ближних. Так и было и бывает с лучшими представителями русского пастырства, каков, например, свт. Тихон Задонский. Но подобные пастыри стоят по своей деятельности особняками среди своих собратьев; даже их воззрения как-то не растворяются в наших руководственных сочинениях. Названный святитель высокожизненною верой, со своею истинно вселенскою близостью ко всем сословиям и уровням образования нашел усердных распространителей своих творений не в нас, а в пропагандистах пашковщины, которые, как известно, со времени самого своего появления противопоставляли поучения свт. Тихона, исполненные духом живейшей любви ко Христу и учением о духовности истинной веры, – противопоставляли современному формалистическому, по их словам, направлению церковной проповеди и жизни. Доведя нас до такого печального положения, что характеристика современного Православия противополагается учению столпа нашей же Церкви как какой-то совершенно иной, недавно открытой, новой веры, пашковцы, как и штундисты, и по собственным своим признаниям, и по свидетельству самой истории их появления представляются живым протестом против современных школьных воззрений на сущность церковной жизни и церковного пастырства, протестом со стороны так печально и уродливо оканчивающегося стремления христианской души к устроению проповеданного Господом Царства Божия, царства чистоты, любви и правды. Конечно, этот протест, как и древнее протестантство, сразу же сбился с дороги, но как печально для нас то признание, что столь высоким стремлениям суждено у нас определяться в формы не по преимуществу церковные, но, напротив, прямо противоцерковные. Обе названные секты составились из людей, искавших именно религии совести, той религии, для которой и учреждено наше пастырское звание по его принципу. Насколько этот принцип не утерян, но закрыт от взоров народа и общества, видно из того, что искавший его сознательно, усердно и довольно долго именно у нас в Церкви граф Толстой в конце концов не сумел найти у нас ничего искомого и решил, что в Церкви ничего не осталось, кроме «ладану, колоколов, парчи и слов».