Собрание сочинений. Том I

Ереси и секты, при всем их разнообразии возникшие, как видите, из одинаковых неудовлетворенных стремлений христианских душ, являются последним и особенно разительным доводом в пользу того положения, что Церковь и церковное пастырство как по самому своему существу, так и по современным запросам к ним от всей Русской земли должны приниматься нами прежде всего как противоположное всякому мирскому учреждению Царство Божие, зиждущееся на почве внутренней жизни, на почве совести, а не на основаниях правовых или тому подобных. Многие утверждают, что духовная школа и духовенство ничего общего с этою почвою не имеют; тогда бы, конечно, надеяться нечего на возможность восполнения несовершенств современного пастырства: мы, напротив, утверждаем, что по своей религиозности, умственному развитию, трудолюбию и целомудрию духовенство всецело родственно этой почве, но вполне овладеть ею не научилось; здесь ему, кроме неблагоприятных социальных условий, препятствует некоторая зависящая от западного влияния неполнота самых пастырских воззрений. Конечно, восполнить воззрения – это мало, гораздо труднее сделать их достоянием своего духа, провести в свою жизнь. Но изменить социальные условия зависит не от нас, а проникнуться богооткровенными воззрениями на пастырство с такою силою, чтобы привести наше пастырское служение к обильнейшим плодам, в этом нам никто помешать не может, как мы увидим из раскрытия самого понятия о некоторых его сторонах на основании Священного Писания и творений отеческих, к чему теперь и приступим с Божией помощью.

Мы так долго останавливались на простой мысли о пастырстве как о непосредственном руководстве совестью по той причине, что у нас существует такое направление пастырской деятельности, которое, по примеру протестантских пастырей, усиленно старается отрешиться от этой почвы, уподобиться по своим приемам деятельности государственной, направленной не на внутренний мир человека, а на установление внешних порядков общежития. Мы видели, что не только Слово Божие, но и общее отношение русских людей самых противоположных мировоззрений решительно отказывается примириться с таким чиновничьим взглядом на пастырское служение и требует, чтобы оно сосредоточивалось во внутреннем мире душ человеческих как по своим побуждениям, так и по целям. При этом, однако, надо оговориться, что ни слово Божие, ни требование общества не суживают этих самых родов пастырской деятельности в рамки богослужения, проповеди и духовных бесед, не изгоняют ее из сфер науки, благотворительности, воспитания и т. п. Напротив, во все такие сферы учитель Царствия Божия принимается с преимущественною любовью и уважением всеми искренними людьми, но принимается именно как носитель идей евангельских, чуждых обычным житейским приемам. Так, о. Иоанн Кронштадтский является деятельным председателем и Общества трезвости и Домов трудолюбия, один еще здравствующий старец-протоиерей пользуется несравнимым уважением в самых высоких сферах как чисто духовный организатор некоторых отраслей жизни Домов призрения для падших женщин. Славянское общество в свое время высоко ценило участие в его правящем Комитете двух уважаемых протоиереев, которые выступали всегда как представители религиозного освещения разных вопросов. Могу не обинуясь утверждать, что лет 10 тому назад в двух столичных гимназиях все принципиальные вопросы решались в советах по указанию двух законоучителей, пользовавшихся равною любовью и уважением как со стороны начальствующих и учащих, так и со стороны учащихся.

Но если бы вы присмотрелись к направлению деятельности всех указанных пастырей, то легко заметили бы ее существенную разность как сравнительно с характером прочих деятелей тех же учреждений, так и в ее отношении к обычным приемам церковной «администрации». Тут внешнее выходило всегда из внутреннего и к внутреннему и направлялось. Решение общественных вопросов предлагалось со стороны его воздействия на совесть и только на совесть. Думаю, что в эпоху мучеников подобным именно образом умещались в царствии Божием вопросы экономические и бытовые. Духовное учение и духовный пример возбуждал духовное настроение; настроение отражалось на всех сторонах быта христианской общины, все они свободно посвящались Богу (см. Рим. 6,18; 14,8); сами собою являлись пожертвования, и вырастали благотворительные учреждения, как при Василии Великом; сами собою учреждались в обратившемся ко Христу обществе новые христианские порядки именно так, как возникали в Кронштадте Дом трудолюбия и в Петербурге Дома призрения. Не так направлены наши обычные церковно-благотворительные учреждения: здесь, напротив, они надеются внутреннее выдавить из внешнего или вовсе пренебрегают первым. Благотворительность выжимается из честолюбия, уважение к храму и церковной службе – из юридических законоприятий и пр., одним словом, совершенно вопреки словам Христовым, что прежде надо иметь попечение о Царствии Божием и Его правде, а прочее приложится все само собою, что надо очищать внутренность сткляниц (небольшая бутылочка. – Прим. ред.), и тогда внешнее само собою очистится (см. Мф. 6, 33; 23, 25). Напротив, согласные с этими изречениями приемы пастырской деятельности – это именно те, которые с верою и любовью приемлются обществом и народом. Что же это за приемы? Какая их существеннейшая черта по отношению к самому-то деятелю? По отношению к пасомым и просвещаемым они есть руководство совестью; побуждения к ней и ее направление тоже исходят непосредственно из совести. Здесь мы дошли до существенного определения пастырства, или священства.

Примите во внимание, что проникнуть в совесть ближнего невозможно путем обычного изучения его характера: кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? (1 Кор. 2, 11). Нужно чувство глубокого сострадания и самоотверженной любви как для самого понимания внутренней жизни другого, так особенно для усвоения способности воздействовать на нее. Это чувство выражается в духовном отожествлении себя с другими, в распространении своей совести на всю свою паству, во внутреннем переживании той борьбы, через которую все вверенные души восходят к духовному совершенству, и в направлении этой борьбы к желательному именно исходу; это настроение ревности о просвещении и спасении ближних выразилось в словах Пастыреначальника: огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся (Лк. 12,49). Повторяем: в этом настроении заключается понятие пастырской совести; оно, таким образом, есть акт внутренний, как и все в Царствии Божием «внутрь нас есть», хотя, конечно, необходимо проявляется и в деятельности вовне. Но поскольку эта внешняя деятельность всецело вытекает из этого таинственного движения совести, из этого внутреннего благодатного дара (см. 1 Кор. 12, 28) духовного рождения, постольку и вся значимость первой обусловливается внутреннею жизнью священника, и главная часть пастырского богословия должна заключаться отнюдь не в перечислении отдельных должностных отправлений священника, но в пастырской аскетике, т. е.: 1) в обстоятельном и ясном, богословски обоснованном показании самого зарождения этого пастырского духа, 2) в его дальнейшем развитии и конечных исходах и, наконец, 3) в его проявлении в деятельности.

Свойство пастырской совести. Благодать хиротонии

Мы сказали, что совесть пастыря объемлет собою всю паству, отождествляется с нею. Это значит, что отношение священника к нравственному состоянию своей паствы такое же, каково у всякого христианина отношение к собственной совести. У пастыря исчезает личная жизнь: он радуется духовными плодами своей паствы и плачет о ее падениях. Как женщина, сделавшись матерью семейства, теряет ощущение личной жизни и переносит ее в семью, как курица насыщается сытостью своих детей и, по-видимому, теряет инстинкт питания, когда едят ее птенцы, хотя сама наседка, высидевшись на гнезде, совершенно исхудала от скудости питания, так подобный же переход жизни, или перерождение, должно совершаться со служителем Церкви в таинстве Священства, когда его, подобно брачующимся, обводя вокруг престола, венчают с Церковью, с его будущею паствой, для которой он является, таким образом, прообразующим Жениха-Христа. Эта постоянно указываемая апостолами и отцами внутреннейшая связь служения пастырского с искупительным служением Пастыреначальника (см. 1 Пет. 5, 4), Первосвященника (см. Евр. 4, 15) – Христа – утверждается тем крепче, что вышеупомянутое перелитие жизни пастырской в жизнь учеников или паствы отличается от всякого увлечения человеком своими занятиями, даже от материнского чувства тем, что оно не ограничивается перевоплощением в естественный, обычный ход жизни того общества, которому пастырь себя посвятил, но стремится вознести последнюю ко Христу – говоря точнее, вознести ко Христу «иже заблудшее горохищное обрет овча… ко Отцу приведе и своему хотению».

Постепенное приближение духа ко Христу или постепенный переход от естественной жизни к благодатной в связи с подвигом пастырства (проповедью этого благодатного возрождения во Христе и с духовным слиянием себя с учениками) – это тема большинства посланий апостола Павла; кроме того, она встречается в других книгах Священного Писания. Здесь всего лучше можно убедиться в аскетическом понятии о пастырском служении в том, что успех последнего всецело обусловливается созиданием духовной жизни в совести самого пастыря; отсюда она свободно изливается и на паству. Высокие примеры такого духовного воплощения пастыря в жизнь своей паствы – перед нами. Такие святители, как Тихон Задонский, Стефан Пермский, Иоанн Златоуст, сам апостол Павел, и еще до явления благодати – Моисей, Иеремия и Иезекииль, конечно, не составляли себе искусственного плана для действий: единство последних по духу обусловливалось всецело единством их постоянного настроения в смысле полного слияния их жизни с учениками. Действительно, все эти угодники были или преобразователями (см. Евр. 11, 26; Мф. 14, 14), ИЛИ продолжателями Христова подвига, заключавшегося в принятии на Себя естества человеческого и возведении его на первое блаженство. Итак, из каких же элементов состоит эта духовная, благодатная жизнь, принесенная Христом и усвояемая сопастырями Его для передачи верующим? Вот основной вопрос пастырского богословия. Из двух начал, из: 1) самоотречения и 2) любви. Первое есть начало отрицательное, очищающее в нашей грешной душе простор для второго, второе – зиждущее, творческое[17 - Разумеем книги пророческие, особенно Иер. 2 и след. и Иез. 16 и след., где в не менее рельефных картинах половой любви изображено отношение Бога к Израилю.]. Из этих-то двух начал состоит пастырское настроение, и в них одних заключается успех пастырства, т. е. способность духовного рождения. Мы сказали, что из области естественной к этому закону благодатной жизни всего теснее примыкает настроение материнское: и подлинно, посмотрите, как даже здесь, в области обычных отношений, не иное что, а именно это самоотверженное слияние существа любящей матери со своим чадом является из всех естественных сил наиболее могучим рычагом нравственного отрезвления. Кому неизвестно, что порочный человек готов более повиноваться одному слову любви материнской, нежели целому арсеналу самых разумных убеждений людей к нему равнодушных? Конечно, мы далеки от того, чтобы изгонять логику и доказательства из области нравоучения: нельзя отрицать, что влияние одной воли на другую усиливается при помощи науки, красноречия и т. п., но ежедневный опыт может легко убедить каждого, что центр тяжести всякого нравственно-воспитывающего влияния заключается в силе любви. Только этим и возможно объяснить, что одно слово святого, проникнутого пастырскою любовью старца оказывалось действеннее риторских доводов, даже для тех, кому был неизвестен авторитет учителя благочестия. В том и смысл изречения, что наша проповедь не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы (1 Кор. 2, 4); в другом месте апостол грозил еретикам придти, чтобы испытать не слово разгордевшихся, но силу (см. 1 Кор. 4, 19). Воля влияет на волю, когда выходит из самозамкнутости себялюбия и, отрекаясь от него, любовью и состраданием сливается с волею брата. На этом законе зиждется вера в наши молитвы друг за друга и молитвы за умерших.

Подобным-то подвигом глубокой скорби о грехах наших в саду Гефсиманском и Господь нас привел в благодатное естество, когда «с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти» (см. Евр. 5, 7). Свою сострадающую любовь к людям Господь сравнивает именно с настроением любящей матери (см. Мф. 23, 37). Через этот подвиг сострадающей любви Он становится близок нам, становится не только примером святости, но и источником святой жизни, твердой опорой во всех искушениях. Сей-то подвиг определяет собою и сущность пастырства. Конечно, последнее не оканчивается внутреннею жизнью священника, но проявляется во всех различных отраслях его деятельности, но внешнее само вытекает из совершившегося в его совести таинства и влияет силою не своею, а именно тем залогом внутренней благодатной силы, которая проявляется в словах и деятельности пастыря. Мы увидим сейчас из Писания подробнее, что пастырское настроение состоит именно из этих двух элементов самоотречения и любви – из них и в них оно рождается или совершается, и в них заключается. Как Христос Спаситель явился на землю, возлюбил нас прежде (см. 1 Ин. 4, 19), когда мы еще были врагами (см. Рим. 5,8-11), и для сего умалившись и приняв образ раба (см. Флп. 2, 7), так содержание Его земной жизни были любовь и самоотречение, ибо Господь помазал Его благовестить нищим, послал исцелить сокрушенных сердцем, проповедывать слепым прозрение и пленным отпущение, отпустить измученных на свободу, проповедывать лето Господне благоприятное (см. Лк. 4); и Он понес на Себе наши немощи и взял на Себя наши болезни (см. Мф. 8,17). Таков же был и исход Его, о котором Он говорил: неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец? (Ин. 18, 11) – исход страданий и любви, все привлекшей к подножию Креста (см. Ин. 12,32). Ту же участь в посильной человеку степени проходит и пастырь: Можете ли пить чашу, которую я пью? (Мк. 10,38) – спрашивает Пастыреначалыник у сослужителей и поручает им пастырство под условием любви (см. Ин. 21,16).

Определив общий характер пастырского настроения, рассмотрим его зарождение, его деятельность в церковной жизни и конечный его исход. Говоря о зарождении в нас пастырской жизни, Божественное Откровение и здесь обращается к сравнению с чувством материнским, состоящим из тех же двух свойств: самоотречения или страдания и любви, как и пастырство, причем оба эти свойства взаимно обусловливают друг друга, так что при появлении одного возрождается к жизни и другое. Материнская любовь, предваряемая муками рождения, в них, конечно, получает свой источник. Эти муки побуждают женщину, жившую, быть может, весело и беспечно, вдруг потерять всякий вкус к личной своей жизни и жить единственно своими детьми. Подобное именно явление приводится Св. Писанием для объяснения духовного пастырского возрождения учеников Слова. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, – говорит Господь, – потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16, 20–22): здесь речь о свойствах и действии апостольского, пастырского возрождения в душах самих апостолов, но и зарождение нашей же жизни в слушателях Слова совершается не иначе, как через ту же муку внутреннего самоотречения, самопожертвования: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал. 4,19; см. также 2 Кор. 13, 4), – восклицает Его апостол.

Как ближе понять это духовное рождение? Мы сказали, что созидающею силой духовного рождения бывает любовь, но самая любовь, чистая и учительная, может родиться в нас не иначе как путем внутренней смерти, путем страдания. Как первая любовь супругов возгорается до высшей степени, когда оставит человек отца своего и матерь свою (см. Быт. 2, 24), или как сказано в псалме: Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и дом отца твоего (Пс. 44, 11), так точно и напряжение духовной любви является лишь плодом: 1) мучительного отречения от жизни для целей мирских и 2) самоотверженного посвящения себя Богу. В этом именно смысле пророк Иеремия сравнивает удаление Израиля из Египта в бесплодную пустыню за Господом и последовавший затем религиозный его энтузиазм с первою любовью новобрачных, когда во 2-й главе говорит от лица Божия: Я вспоминаю о дружестве юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестой, когда последовала за Мною в пустыню, в землю незасеянную. Израиль был святынею Господа, начатком плодов Его (Иер. 2, 2–3). Такое же отречение от родства и привязанностей земных должны были испытать для сочетания с Богом, для рождения духовного Авраам (см. Деян. 7, 3), Иосиф (см. Пс. 104, 17–24), Давид и все апостолы (см. М<р. 19, 27). Для многих, призываемых к Богу, это духовное рождение пастырское соединено было с такими муками отречения от жизни, что они усиленно от него отрекались, как Моисей и Иеремия, жаловавшийся Богу на мучительность этого духовного прозрения, но в этих самых жалобах мы видим и проявление второго элемента пастырства – той снедающей любви, которая в самых исповеднических муках находит наслаждение и потому не дает человеку возможности отречься от своего призвания: Ты влек меня, Господи, – и я увлечен; Ты сильнее меня – и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною. Ибо лишь только начну говорить я, – кричу о насилии, вопию о разорении, потому что слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: «не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его»; но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог (Иер. 20, 7–9). Унижение, и позор, и мука предваряют проповедь о Боге «в собрании великом» по смыслу псалма 21, где эта проповедь является непосредственным плодом мучения. Тот энтузиазм религиозной любви, который является плодом посвящения себя Богу, описан всего картиннее в книге Песни Песней. Только жалкая неспособность понимать духовную жизнь и скудость в библейской начитанности[18 - Творения святых отцов. M., 1843. Т. 1.] возбуждали подозрения против духовного характера этой книги. Кто был хотя один день пастырем Церкви, тот понимает, с какою художественною жизненностью переданы там оттенки церковно-религиозного чувства: тот увлекающий восторг, то забвение всего, кроме богопреданных духовных чад, та бесконечная нежность, тот опасливый трепет за души (см. Иак. 4, 5), та неспособность на миг отделиться душой от своей таинственной обручницы – Церкви, одним словом, все те чувства, которые испытывает пастырь во время самого посвящения и первых шагов пастырской деятельности, пока не затмил дара благодати священства, полученного в хиротонии. Тут ему становится понятным и обрядовое сходство последней с союзом брачным по подобию тех чувств всепрощающей, горячей любви, которые соединяют как мужа с женой, так и священника с паствой. Понимает он, почему и отцы Церкви, столь далекие от всякой чувствительности, так любили вспоминать это подобие словами книги Песни Песней, соображая духовное с духовным.

Может быть, читателю покажется, что мы слишком далеко пошли в область отвлеченного? В таком случае отвечу ему как будущему пастырю: «не веси ныне, разумевши же по сих». Но возвратимся к наличной жизни и дадим место могущим возникнуть недоумениям. Да бывает ли теперь такое таинственное рождение духовной любви в таинстве Священства? Отчего о нем ничего не пишут и не говорят теперь? Неужели громадное большинство принимает священство неправильно? и т. п.

О том, как неправильно смотрит на самую задачу пастырства большинство его кандидатов, это мы видели раньше: истинные пастыри, которых у нас, конечно, немало, вырабатываются, к сожалению, вовсе не школою и не школьными воззрениями, а самою жизнью, и они, надеемся, не иных воззрений держатся. Если же к этому прибавим, что и существующие-то в представлении кандидатов священства религиозные идеалы далеко не всегда идут далее теоретических представлений, ибо далеко не все они принимают священство по призванию, но многие из-за куска хлеба, то поймем, почему практика для нас вовсе не может служить в данном случае показанием правильного хода дела, являясь почти сплошным от него уклонением. Но нам могут поставить такое возражение: хорошо, я имею намерение и решимость самоотверженно отдаться служению Богу и подавлять на всяком шагу искушения себялюбия и гордости, но неужели во мне действительно появится такая горячая любовь, притом, несомненно, еще любовь не к кому другому, а к своей пастве? Я готов верить в благодать хиротонии, но такой могучий переворот для меня является решительно загадкой. Подобные возражения у нас возможны потому именно, что любовь к людям посторонним и горячее участие в их нравственном благосостоянии кажутся нам при современном строе жизни по преимуществу недосягаемыми добродетелями, а кажутся они нам таковыми по той причине, что, несмотря на постоянные современные издевательства над средневековым византизмом, на самом деле, весьма почтенным, хотя и не совершенным мировоззрением, наше религиозное сознание, к сожалению, воспитано совершенно в направлении этого исключительно отрицательного склада духовного саморазвития, исчерпывающегося в одной борьбе со страстями и мало знающего о положительных плодах Царствия Божия, о той жизни радостной любви к людям, которая заповедывается первыми стихами большинства апостольских посланий и проникает собою как проповедь вселенских учителей, так и богослужебную литературу.

Если же мы примем во внимание, что речь у нас о самоотречении не формальном и бессодержательном, но во имя Христово и во имя дела Христова на земле, ясно нами представляемого, то понятно, что насколько само наше религиозное чувство из рабского переходит в самочувствие друзей Христовых, согласно с Его обетованием тем, кому Он открыл Свою волю (см. Ин. 15, 15), настолько и та часть Его духовного царства, которая вручена Духом Божиим нашему отеческому попечению, становится уже тем самым столь же дорогим нашему сердцу достоянием, как матери ее новорожденное дитя, прежде чем она успела его увидеть, и только потому, что это – ее дитя. Так же точно и пастырь, прежде чем узнать свою паству, уже горячо ее любит, любит, не разбирая добрых от злых, и даже последних больше, ибо «не здоровые, но больные требуют врача» (см. Мф. 9, 12; Мк. 2,17; Лк. 5, 31), как сказал Христос Спаситель.

Слово Его исполнял известный праведник Серафим Саровский, с тем большею нежностью принимавший приходившего к нему, чем более тяжким грешником тот оказывался. Вопреки свойству естественных филантропов, откровенно признающих, что, питая любовь к отвлеченному человечеству, они именно ближних-то, окружающих не только любить, но и переносить-то часто не могут, – вопреки этому естественному взаимному отвращению людей, не умерших греху себялюбия, – самоотверженный пастырь весь исполняется любовью к своим духовным детям и общение с ними предпочитает всякому иному утешению, по слову Пастыреначальника, Который однажды обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь (Мк. 3,34–35).

Чтобы привести еще одно подобие, могущее объяснить зарождение этой благодатной любви из решимости умереть для плоти и жить для Христа и Церкви, укажем на девицу, доверчиво преданную родителям и расположенную любить, но жившую доныне в уединении, как это было в древнерусской жизни. Отец обещает ей привести жениха и обещает ей с ним супружеское счастье; нужно ли говорить, что душа ее сразу же прилепится к жениху и даже раньше, чем она его увидит? Подобное бывает со служителем Слова. Он любит свою будущую паству не за ее добродетели, не одевает ее в своем воображении ореолом святости, но знает, что она есть порученный для его благодатного возделывания Божий виноградник; он верит, что здесь будет действовать благодать; он уже заранее предвидит могучие движения последней, он видит во врученной ему местной церкви ее истинного Жениха-Христа, видит Христову домостроительную десницу, открывающуюся ему во всех явлениях, во всех слышащихся на исповеди признаниях. Может ли он не любить свою паству до самозабвения, до совершенного отказа находить себе счастье в чем-либо другом? Подобное обнаружение любви Божией находит почти современный нам христианский поэт (А. Толстой) даже в жизни природы, если созерцать ее очами отрешенности от мирских страстей и духовного единения с Господом.

Меня, во мраке и пыли
Досель влачившего оковы,
Любови крылья вознесли
В отчизну пламени и слова…
И с горней выси я сошел,
Проникнут весь ее лучами,
И на волнующийся дол
Взираю новыми очами.
И слышу я, как разговор
Везде немолчный раздается,
Как сердце каменное гор
С любовью в темных недрах бьется…
Клубятся медленные тучи,
И под древесною корой…
С любовью в листья сок живой
Струей подъемлется певучей.
И вещим сердцем понял я,
Что все рожденное от Слова,
Лучи любви кругом лия,
К Нему вернуться жаждет снова,
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытия
Неудержимо к Божью лону.
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно Начало
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.

    А. К. Толстой,
    «Меня во мраке и пыли-.» (1851 или 1852)
В жизни человеческой не все дышит любовью, но все призывается Христом к любви. Это призвание отыскивает Его служитель во всех явлениях нравственной жизни паствы, созерцаемой с точки зрения ее идеала, – и он всецело отдается на служение последнему с восторженным увлечением первой любви духовной, благодатной.

Кто еще не убедился подобными поэтическими изображениями первого энтузиазма духовного просветителя, тот пусть узнает еще более удивительное. Дело в том, что Господь облегчает тяжелый крест пастырства не только тем, что пробуждает пастырскую любовь с такою силою на первых шагах служения Церкви, но и пастве или слушателям влагает сначала и любовь, и доверие, и даже восторженное благоговение к Его служителю. Великие проповедники были такие святители, как Григорий Богослов, Иоанн Златоуст или Димитрий Ростовский, но едва ли не сильнейшим духовным восторгом проникнуты их слова при вступлении на паству. По содержанию этих слов видно, что и народ их встретил с восторгом, что он сразу усвоил их любвеобильное пастырское попечение. Да не тот же ли мгновенный восторг народа встретил первые слова проповеди самого Пастыреначальника и Его апостолов, в обоих случаях сменившийся впоследствии или ненавистью, или холодным равнодушием большинства? Не о первых ли по преимуществу порах проповеднического служения Господа говорится, что народ слушал Его с услаждением (см. Мк. 12, 37), что народ отовсюду сбегался слушать Слово Божие (см. Лк. 5), не тогда ли рыбари бросали сети свои и домы родителей своих, чтобы идти вослед новому Учителю, – те самые рыбари, которые затем с тою же легкостью разбежались от Него в день испытания? Но вот их освятила благодать, чтобы продолжать дело своего Божественного Наставника и испытать на себе Его участь согласно Его пророчеству. Что же? Их первая проповедь побуждает креститься сперва 3000, а потом 6000 народа, а духовная радость о славе Божией делает их совершенно нечувствительными к первым гонениям фарисеев, ибо, конечно, не эти последние, не внешние для Церкви враги, а жизнь самой паствы готовила им самую горькую чашу страданий, как и Моисею не упорство фараона и его угрозы, а дальнейшее уже неразумие Израиля в пустыне, доводившее его почти до отчаяния. Апостол Павел точно так же упоминает о первоначальном духовном озарении учеников, даруемом им на первых порах общения со служителем Слова, в Послании к Галатам: хотя я в немощи плоти благовествовал вам в первый раз, но вы не презрели искушения моего во плоти моей и не возгнушались им, а приняли меня, как Ангела Божия, как Христа Иисуса.

Как вы были блаженны! Свидетельствую о вас, что, если бы возможно было, вы исторгли бы очи свои и отдали мне (Гал. 4,12–15). Вот как далеко простирается подобие участи пастырской с жизнью семейною, где так называемая первая любовь или первый месяц представляют собою явление, весьма родственное, почему к ней и приравнивает пророк духовную ревность выведенных из Египта иудеев, как мы слышали раньше (см. Иер. 2). И Господь поныне не лишает Своих служителей такого дара взаимной духовной любви на первых порах их служения, и опытные в духовной жизни старцы это знают. К одному из них явился однажды молодой пастырь через год после своего посвящения при переходе на новое место, как ему казалось, изгоняемый или выживаемый за правду. Старец, простой монах-самоучка из крестьян, ослепший через несколько лет по вступлении в обитель совсем молодым человеком и подвизавшийся в монашестве около тридцати лет, беседовал о спасительной силе скорбей и несчастий, перенеся которые человек приобретает ничем не возмутимый внутренний мир и радость. «Я так теперь всегда доволен и радостен, как никогда не бывал, будучи мирянином, – говорил он. – Слепота моя меня не только не огорчает, но, напротив, я всегда с искренним усердием прошу Господа, чтобы Он навсегда меня оставил слепым, дабы я, не развлекаясь суетою разнообразных зримых вещей, мог духовным зрением углубляться в созерцание Его судеб. А ведь сначала как я скорбел о потере зрения, как плакался Богу на свое горе: видно, Господь лучше нас понимает, откуда мы стяжаем истинную радость». «А мне, батюшка, такая духовная радость дана без подвигов, – отвечал собеседник в самом посвящении, – и это меня весьма смущает, потому что я иногда в этом вижу обольщение (прелесть), ибо знаю по отцам, что добрые дела трудом содеваются и скорбьми стяжеваются. У меня как будто и есть скорби отвне, да я их не чувствую и все весел: вероятно, это искушение врага». «Нет, мой милый, – отвечал старец, – скорби тебе предстоят еще, и великие скорби, а этой радости не смущайся, – просто Господь хочет тебя привязать к Себе, чтобы ты потом не отступал от Него, не впадал в уныние».

Мысль старца о такой цели Божественного промышления понятна: ею же, конечно, руководился Дух Божий, когда, по свидетельству Деяний апостольских, ниспосылал дар пророчества и дар языков новокрещеным, еще ни в чем не подвизавшимся, а только расположившим сердца свои к принятию евангельских глаголов. Длинная, тяжелая борьба предстоит служителю Слова: что противопоставит он миру, с которым нужно бороться, если не воспринятое свидетельство Духа – Обличителя мира (см. Ин. 16,8)? Какими духовными ощущениями будет он подавлять предсказанные пастырям обуревания врага (см. Лк. 22,31) и печали за слово (см. Ин. 14, 20), если бы он не восприял ощущений благодатных, если бы Господь не дал ему предвкусить радости общения с Ним, торжествующей над всяким лишением и мучением от мира? Без подвигов и трудов, за одну решимость жить для Бога Господь в благодати священства дает человеку вкусить того величайшего дара взаимной любви духовной, в коем будет заключаться наше вечное блаженство в будущей жизни. Вкусив сего дара, пастырь имеет возможность взирать на все явления жизни «новыми очами», т. е. все их сцепления объяснять не по обычным вещественным соединениям случайных причин и следствий, но с точки зрения вечной борьбы злого и доброго начала, мира и Христа, и победы Христовой над миром. Может быть, самое ощущение любви, а особенно взаимная любовь паствы, удаляется от него на время, дабы он возвратил их уже подвигом упорной работы над своею духовной жизнью, но сознательная убежденность в несокрушимую действенность благодати, благодатной любви останется при нем. Он будет стремиться воссоздать в себе и вокруг себя эту любовь как единую достойную цель жизни и искать ее, как невеста скрывшегося от нее на время жениха Песни Песней.

На этом закончим письмо, в котором мы постарались раскрыть общее понятие о духе пастырском и затем, в частности, свойства его зарождения в человеке через принятие благодати священства; свойства эти – самоотверженная решимость отдать всего себя на служение Христу и Церкви, а плод ее – дар горячей духовной любви к пастве, и притом по большей части любви взаимной. Дары эти еще не окончательные, но, как данные отвне, подготовительные и часто временные ради усвоения человеку опытной веры в силу благодати для победоносной борьбы с миром и через то упрочения сих даров как уже постоянных, неотъемлемых свойств истинно пастырского духа.

Испытание пастыря

Мы постарались показать, в чем заключается раскрытое в Св. Писании зарождение пастырского духа и какие первые плоды его в церковной жизни. То и другое явления особенные, исключительные, представляющие собою по внешнему своему характеру не столько первую ступень постепенно поднимающейся вверх лестницы духовной жизни, сколько некоторое предвкушение всего существа этой жизни, поэтический порыв в область «духа и силы». Порыв этот останавливается при первых ударах или переутомлении, и тут пастырь входит, так сказать, в нормальные классы жизненной школы. Очарование исчезает, остается лишь ясное представление конечной цели своих стремлений и смиряющее, а иногда и тягостное сознание своей внутренней – личной и общеприходской отдаленности от нее. Это сознание является при первых ударах: но неужели они могут так сильно повлиять на человека, уже к ним приготовившегося? Не самоотречение ли избрал он основным девизом своей жизни? – ведь он и не ищет счастья, но подвигов: почему же упадок духа? откуда унылость лица? чем объяснить общую подавленность по охлаждении первых порывов?

Здесь разгадку может дать лишь тот, кто собственным опытом прошел эти искусы. Дело в том, что помянутые удары падают всегда на ту сторону, на которую именно человек не ожидал или которую одну он считал чувствительною, решившись терпеть раны на всех остальных. Он или тщательно оберегал эту ахиллесову пяту, или вовсе не знал об ее существовании у себя, – и вот по ней-то и раздается удар жизненного бича, именно по тому месту, на котором выносить болей служитель Церкви не приготовился.

Священная история раскрывает нам множество примеров того, как избранники Божий были бичуемы Его воспитывающим жезлом именно по единственному чувствительному месту, и притом по большей части после минут вдохновенного восторга. Это-то их и повергает в то смиренное сознание своего недостоинства и безответственности перед Богом, которое вводит человека в благодатную жизнь. Таково повеление во всем покорному и непривязчивому даже ко своей родине Аврааму – изгнать одного сына в старости своей и затем принести в жертву другого, любимого; таков обман в браке долготерпеливого и многотрудного Иакова, раннее лишение любимой жены и, наконец, горестная потеря лучшего сына. Таковы же и явления неблогородного коварства в жизни Иосифа и Моисея со стороны не врагов, но именно тех, кому они с самоотвержением служили. Вспоминать ли еще жизнь Давида, Илии-пророка, Иеремии, ап. Павла и прочих избранников, самоотверженно приготовившихся нести скорби за Слово Божие, но встречавших горести не от врагов, а от тех немногих, кого они считали своими, и именно в то самое время, когда они с опасностью жизни творили им добро: ни один пророк не умирает вне Иерусалима (см. Лк. 33,13) – сосредоточия царства Божия.

Здесь мы находим раскрытие в примерах истории того же дела Божественного испытания и воспитания, которое перенес на себе Иов. Враг искал именно того, что было бы особенно тяжело ему перенести, и не сразу находил это, но ухищрялся в искусстве преодолеть терпение праведника. Иов не был корыстолюбив и горд, не был пристрастен к светским наслаждениям ИЛИ К женщинам (см. Иов 30, 25–26; 31, 7-34): только дорогого в жизни он и имел – семью да светлую веру в победу правды над силой, он не боялся бы и смерти при сохранении этих двух богодарованных сокровищ, но их-то именно вырывает у него враг, ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады (Иов 3, 25–26; ср. 13, 20–23). Тяжесть ударов заключается именно в том, что они колеблют внутренние основания веры в силу Божественного закона; в этом смысл жалобных псалмов, как 38,40,42, 20-й главы пророка Иеремии и известной жалобы Богу пророка Илии после коварного замысла неблагодарного и упорного царя, искавшего убийством воздать спасителю народа от голодной смерти: Довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих….ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники и пророков Твоих убили мечом (3 Цар. 19, 4,10). Уязвляемые в самые нежные струны своего сердца, служители Божий посильно испытывали по мере сил своих то, что и Господь их, когда подавляемый непроницаемой тучей мирового зла и оставлением от Бога, начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно (Мк. 14,33), и затем в предсмертных муках возопил: …Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46).

Благодать Божия как бы оставляет и теперь на время последователей Христовых, давая им вкусить ту муку, которая тогда остается на долю насадителя правды евангельской. Самы корень жизни его будто бы подсекается, он вдруг видит бессилие в жизни своих благодатных полномочий и даров, по крайней мере в той степени, в которой он их усвоил, и если ничто другое его не привязывало к жизни, то он совершенно задыхается, умирает от горя, и притом тем более с тягчайшею мукою, чем крепче и безраздельнее был он предан делу Божию. Напротив, те служители веры, которые принимались за свое дело не с отречением от всякой другой цели жизни, при первом испытании скоро падают и переходят в разряд сакрификатов и либеллатиков, уверяются в невозможности исполнять церковные обязанности и, немного попечалившись, окончательно сливаются со служителями мира, лишь по внешним приемам деятельности причисляясь к проповедникам Царства Божия. Трагические моменты таких испытаний замечены даже вышеназванною неприхотливою литературой, описывающей деятельность священника. Так, герой рассказа Ливанова встречает жестоко-легкомысленное предательство со стороны дорогого ему и полюбившего было его народа, когда явился расколоучитель; подобный ему священник в «Записках» Мещерского несет скорби от любимейшей для него школы. Романический герой повести «На действительной службе» встречает наисильнейшего, хотя и пассивного, противника своим намерениям в лице давно возлюбленной жены, а глубоко церковный тип «Соборян», тип иерея-законника в лучшем смысле этого слова, является караемым за правду от церковной же власти, перед которой он так искренно благоговел. Конечно, авторы названных повестей не имели в виду показать приложение этого вечного закона жизни и едва ли подозревали значение последнего, но случилось то же явление, которое по другим поводам указывалось в русской изящной литературе, именно: что художественный гений помимо сознания автора через картины реальной жизни сам собою раскрывает непреложные законы бытия.

Главнейшие виды этих жизненных ударов, из которых слагается пастырское развитие, сообразны с характером ахиллесовых пят человечества: ненависть или непонимание и неблагодарность паствы, вражда с родными по плоти, непонимание или намеренное преследование со стороны власти или клеветы сотоварищей. Отчасти они перечислены в предсказании Господнем апостолам: Будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое… преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят; и будете ненавидимы всеми за имя Мое (Лк. 21, 12,16–17). Чаще всего бывают печали от сотрудников по служению слова, и это надо предвидеть и по силам стараться предотвращать. Но прежде чем коснуться наличных проявлений этого закона церковной жизни, исследуем, в чем заключается его значение и цель. Разочарованных идеалистов довольно видел всякий среди священников, но многие ли понимают значение этих жизненных ударов, по-видимому, столь принижающих нравственное сознание деятелей? «Чего ради гибель сия бысть?» – спрашивает себя наблюдатель жизни, слушая плачевные жалобы униженных и оскорбленных пастырей, так часто навсегда лишенных необходимой в деле пастырском бодрости и даже веры в правду. Это уже не страдание добровольного отречения от жизненных благ, с чего начинается пастырский подвиг: нет, здесь крест, посылаемый отвне, здесь скорбь не только о своем несовершенстве, но гораздо более – о деле Божием, о жестокой неблагодарности, наглости и коварстве человеческом, о кажущемся бессилии в жизни лучших, святейших намерений служителя Христова.

Пусть не все падают под бременем этих скорбей, но посмотрите, как они влияют на деятеля: в лучшем случае восторженная ревность первых шагов сменяется терпением, твердостью и незлобием, но решимость на прежние могучие порывы большею частью исчезает. Даже на апостолах Христовых отражается это смягчающее и смиряющее действие жизненных испытаний. Не сразу можно узнать сына Громова в кротчайшем старце, писавшем послание к Гаию и Госпоже, уже не огонь хочет он низвести с неба для попаления нечестивых, но одною любовию учит спасаться. Такая же мягкость и как бы согбенность замечается в последних Посланиях апостола Павла, например, в Послании к Филимону, сравнительно с громоносными глаголами к Римлянам или к Коринфянам. Та же перемена и в духе слов Петровых. Смотреть ли на подобное явление, а следовательно, и на причины его произведшие, т. е. на удары жизни и разочарования, как на зло или как на добро? Слово Божие и жизнь согласно учат, что это добро, а не зло. Дело в том, что во все, даже добрые наши намерения входит много себялюбивого, страстного, от чего необходимо очистить благодатное призвание служителя Божия, как изгарь отделяется от чистого металла в переплавлении, с чем и сравнивали пророки Божие испытание.

Действительно, как ни безраздельно бывает молодой иногда человек предан своей идее, но эта его преданность, хотя и соединенная с решительною готовностью отдать свою жизнь за Христа, еще далеко не чиста от страстных примесей; мало того, она при всей своей искренности может бессознательно выходить из других, часто естественных побуждений, которые при встрече с иной обстановкой сложились бы в призвание совершенно иного характера, например, в героизм воинский. Всякое дело, которому служат люди, едва ли половину их деятельности получает именно для себя, а другую половину его или даже 99 сотых человек производит при несознательном служении своим собственным вкусам, страстям или прихотям. Вот почему говорили отцы: если иной монах слишком сильно стремится к небу, то надо держать его за ноги или даже стащить на землю. Так ли любил Моисей свой народ, когда убивал египтянина, сравнительно с тем, как следовало любить, как его научило любить продолжительное изгнанничество? То же самое значение имеет в жизни патриархов продолжительная бездетность, изгнание и жертвоприношение детей, пятеричные ошибки в назначении прав первородства и т. д. Да посмотрите и на теперешние типы молодых ревнителей веры: разве они чужды страстного начала в своем религиозном подвиге? Разве отстаивание пастырского авторитета не льстит в них беса гордыни? Разве стояние за правду перед старшими не приближается к чисто студенческому стремлению все делать по-своему? Разве давание пастырских советов и произнесение проповедей не надмевает сердца говорящих тщеславием? Разве не приходится замечать, что в священнослужении юные пастыри чувствуют себя не столько слугами таинств, сколько духовными начальниками народа, видят перед собою не Господа Бога, к Которому взывают, но простолюдинов, мирян, которых благословляют? Итак, если бы оставить этих пастырей без вразумляющего жезла Божия, то, конечно, терния естественного, ветхого человека заглушат в них семя благодати, а вместе с тем остановится и духовный рост паствы, который возможно поддерживать лишь силами внутренними, духовными, благодатными, а не искусственными (см. Кор. 4, 2).

Вот почему то же слово Божие учит, что терния пастырского служения не только не умаляют его пользы, не только необходимы для совершенствования пастырского дела, но они представляют собою самый рост последнего, в них-то именно и выражается действие благодати как посредством воспитания самого пастыря, так и в непосредственном его значении для паствы. Подтвердим этот общий взгляд на действующую силу служения пастырского из Библии, а затем при помощи ее же рассмотрим его частные проявления в жизни, подтвердив его примерами истории и современности. Остановимся на двух только священных книгах – пр. Иеремии и на Послании к Коринфянам. Иеремия был по преимуществу пастырь народа, отождествивший свое благо с религиозным настроением паствы и переживавший его как свое собственное, почему Израиль и считал Спасителя за воскресшего Иеремию, опираясь, быть может, на известное видение Иуды Маккавея (см. 2 Мак. 15, 14–16). Ему суждено было встречать постоянное жестокосердие народа к проповеди закона Божия, он готов был усомниться в верности Божией, и вот слова его вопля к Богу: Ты знаешь, что ради Тебя несу я поругание. Обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего, ибо имя Твое наречено на мне, Господи, Боже Саваоф. Не сидел я в собрании смеющихся и не веселился; под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко, ибо Ты исполнил меня негодования. За что так упорна болезнь моя и рана моя так неисцельна, что отвергает врачевание? Неужели Ты будешь для меня как бы обманчивым источником, неверною водою? На сие так сказал Господь: если ты обратишься, то Я восставлю тебя, и будешь предстоять перед лицем Моим; и если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста. Они сами будут обращаться к тебе, а не ты будешь обращаться к ним. И сделаю тебя для этого народа крепкою медною стеной (Иер. 15, 15–20). Здесь все: и указание: 1) на первый энтузиазм и на сменяющее его под ударами человеческой злобы 2) уныние, – и на благодетельное значение этих ударов как для: а) благодатного просветления самого проповедника, так и для б) обращения к истине его непокорных слушателей. Как объяснить эту тайну? Действительно, как понять, что мучительный неуспех проповеди есть в то же время и успех, что болезненно переживаемые пастырем проявления жестоковыйности народной в то же время носят в себе семя грядущего духовного обновления паствы? Что касается до духовного возрастания самого пастыря при помощи этих средств, то мы, пожалуй, легко поймем, почему горести и несчастия, принимаемые с покорностью, являются сильнейшим и незаменимым к тому средством, по слову апостола, что внутренний человек обновляется в нас лишь настолько, насколько тлеет внешний (см. 2 Кор. 4, 16), что искусство в нас производится терпением (см. Рим. 5. 3), и участие в святости Божией мы получаем лишь через наказание (см. Евр. 12, 10), и жить вечно можем не иначе, как сораспявшись Христу (см. Гал. 2,19–20).

Все это, пожалуй, понятно, понятно и то, что прошедшая горнило огорчений, спокойная и смиренная покорность Богу основательнее, чем первая восторженность новообращенных, как пишет апостол к Римлянам: ныне ближе к нам спасение, нежели, когда мы уверовали (Рим. 13,11), но как объяснить, что скорби и оплакиваемые нестроения могут быть полезны для паствы, для строения тела Христова, и притом непосредственно, а не в смысле только дальнейших проповеднических плодов той духовной опытности, которую стяжал скорбями сам пастырь Церкви? Что означают слова Христовы: Если Меня гнали, будут гнать и вас; если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше (Ин. 15,20). Какая связь между тем и другим? На это отвечает апостол Павел во 2-м Послании к Коринфянам: смерть действует в нас, а жизнь в вас (2 Кор. 4, 12), т. е. духовное умирание пастыря дает жизнь не ему только, но и пастве: между ним и паствой существуют таинственные связи, передающие жизнь даже помимо отношений внешних, которыми, следовательно, далеко не исчерпывается область воспитательных воздействий пастыря, ибо хотя без них не обойдется отеческая любовь его, если она не самообольщение, но много ошибается тот, кто будет лишь по внешним своим отношениям судить о жизни паствы, никуда не поведет его такой взгляд, кроме как к иезуитизму. Напротив, как в отношении к нам возрождающей благодати высшею силою является Христова страсть, Его истощение, через которое живущие уже не для себя живут, но для умершего за них и воскресшего (см. 2 Кор. 5, 15), так и соработники Его на ниве Божией (см. 1 Кор. 3, 9) столько вносят добра в жизнь, сколько имеют в себе духовной жизни. Внешнее общение, конечно, не будет покинуто ими, но всякий пастырь, сознательно наблюдающий свою деятельность, может удостоверить, что истинные успехи духовного делания его в пастве с математическою точностью показывают собою не количество и ловкость употребленных им приемов, но показывают собою количество той духовной жизни, с которою он обратился к делу. Расположение внешних условий здесь решительно не причем: слово Божие не вяжется (см. 2 Тим. 2,9) и Бог Сам дает уста и премудрость, чтобы противящиеся не могли отвечать (см. Лк. 21, 15). Упомянутый выше слепец-старец, благословляя одного молодого монаха по окончании курса на общественную деятельность, а именно – в смотрителя духовного училища – говорит: «Поезжай, работай, но духовной жизни не оставляй и помни, что никогда ты не сделаешь добра ни больше ни меньше, чем сколько будет его в тебе самом».

Непонимание испытаний. Исход пастырского делания

Так долго мы раскрывали эту истину о значении скорбей и печалей как не только средства к духовному возрастанию пастыря, но и совершающей силы духовного рождения христиан, эту, по-видимому, и без того простую мысль, дабы полным раскрытием ее утвердить читателей в том далеко не простом, но страшно трудном деле, чтобы они практически смотрели на бедствия своей жизни именно таким образом. …прежде нежели сбылось, дабы вы поверили, когда сбудется (Ин. 14, 29), – говорит Христос Спаситель, объясняя подобную истину жизни как труднейшую для практического усвоения. Трудность эта заключается в искушениях жизни к приемам другого рода, особенно характерно проявляющихся на примерах современной деятельности пастырей, на которых мы обещали остановиться в разъяснении главной мысли. К этим искушениям жизни мы и обратимся. Насколько они серьезны, это видно из того, что враг решился приступить с ними к Самому Сыну Божию воплотившемуся. Итак, мы вступаем в борьбу со страшною силой, которой только христианская истина не поддается; поэтому последняя и противополагается всякому мирскому началу как единственная, действующая на свободу через воззвание к жизни лучших сторон души человеческой. Желающих ознакомиться с истинным значением искушений Спасителя отсылаем к поэме В. Розанова «Великий инквизитор»; искушений действовать насилием мы разбирать не станем, ибо уже достаточно выяснено, что пастырство допускает воздействия только на совесть, но и здесь является соблазн действовать косвенно, а не прямо, не истиною слов и воодушевляющих примеров, а через духовное порабощение совести авторитету, от чего предостерегал апостол Петр пастырей, умоляя пасти Божие стадо, какое у вас, надзирая за ним не принужденно, но охотно и богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия, и не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду (1 Пет. 5, 2–3). Господство разумеется здесь, конечно, чисто духовное, ибо о другом тогда и речи не могло быть. Но как трудно бывает отказаться от такого рода господства, т. е. от подавления совести ближнего своим авторитетом, вместо воспитания ее? Как сильна должна быть вера в слово Божие, чтобы при виде легких успехов, коими пользуется всякий пастырь, вступивший на такой путь, сохранить, однако, уверенность в их тщетности, призрачности и не прийти в отчаяние при виде собственных неудач. Часто бывает, что любовь, самоотвержение и всепрощение именно тем менее ценятся людьми, чем они выше и чище, чем меньше в них примеси лести, или себялюбия, или обмана. На эту участь и жалуется св. Павел: Чрезвычайно любя вас, – пишет он своим ученикам, – я менее любим вами… Ибо чего у вас недостает перед прочими церквами, разве только того, что сам я не был вам в тягость? Простите мне такую вину (2 Кор. 12, 13,15). Согрешил ли я тем, что унижал себя… что безмездно проповедывал вам Евангелие Божие; вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо. К стыду говорю, что на это у нас недоставало сил… (2 Кор. 11, 7, 20–21). (Мало умеют люди оценить любовь, но легко преклоняются перед хитростью и важностью.) Истинному пастырю придется постоянно видеть не только предпочтение других себе, но и прямо измену, притом именно со стороны тех, кого он горячее и самоотверженнее любит. Поведет он борьбу, конечно духовную, с врагами Церкви и увидит, что никем иным будет он предан, как разуверившимися при виде его смирения друзьями, ибо и Иуда предал Спасителя, наскучив Его смирением. 1) Это первое искушение – собственно от учеников. 2) Второе искушение – от сотрудников.

Новый способ деятельности пастырской скоро возбудит зависть и ненависть в недобрых сопастырях, и притом иногда тем сильнейшую, чем смиреннее, искреннее и проще будет человек работать; он тогда будет тем чувствительнейшим живым укором для них, каким был Спаситель для фарисеев (см. Прем. 2). Известно, что труднее всего сохранить дружбу сопастырям: даже Павел и Варнава впали в искушение распри. Но всего сильнее это недружелюбие обрушится на пастыря, прямо идущего к предначертанной Божественным учением цели: припомните жизнь свв. Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Максима Исповедника, Максима Грека, св. митрополита Филиппа, Патриарха Никона, митрополита Арсения Мацеевича – от кого терпели они сильней всего? Не от своих ли сопастырей? Но эта вражда опасна тем именно, что она осыпает клеветами сами средства истинной пастырской деятельности, обнаруживая в них несуществующее лицемерие, лесть или потворство (см. Ин. 7, 12) с такой настойчивостью, что сам служитель Божий начинает сомневаться в правильности своих действий и часто замыкается в полную бездеятельность и уединение, опасаясь, что обвинители его действительно правы, обличая в тщеславии. Это искушение как раз противоположно предыдущему, и оно весьма, весьма часто встречается в современной жизни (постигло оно и о. Туберозова в «Соборянах»). Таким пастырям надо напомнить, что открытое служение есть их обязанность: и горе мне, если не. благовествую! (1 Кор. 9, 16) – и что бороться с искушениями тщеславия путем отречения от обязанностей они не имеют права, но должны достигать этого иным путем, а именно: убивать духом плотские дела, по апостолу (см. Рим. 8,13), т. е. преуспевая в деятельной любви, умерщвлять ветхого человека. Пути спасения два: один – отрицательный – убивает внешними способами ветхого человека и страсть и тем дает жизнь новому человеку, а другой – питает любовью нового человека и тем умерщвляет ветхого: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти (Гал. 5,16), – говорит апостол. Пять только было хлебов у апостолов, говорит блаженный Августин, но когда их стали раздавать во имя любви голодным, то остатков собрали двенадцать корзин; поэтому буду и я делиться малым запасом своей духовной опытности, чтобы тем умножить любовью и самый ее запас (см. его «Христианскую науку»).

Ясные подтверждения правильности таких пастырских воззрений скоро будут предъявлены жизнью прихода, которая не только доказывает их неложность, но и сама по себе дает пастырю бодрость и силу, почему для истинного пастыря понятны слова апостола любви: Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине (3 Ин. 1,4). Но, сохраняя твердую непоколебимую веру в правильность своих взглядов, пастырь должен со всею силою остерегаться противопоставлять в своем сердце себя лично своим противникам, как олицетворенную святость живому пороку; напротив, он должен сохранять уверенность, что хотя неудачу встречает он именно с тех сторон, куда он вложил наилучшие чувства своего сердца, но сама возможность этой неудачи обусловливается для него тем, что и у него на душе не все было чисто: пусть он был прав перед неблагодарной паствой, но Господь устроил бы так, чтобы она иначе к нему отнеслась, если бы душа его была тогда совершенно непричастна всякому греху, а потому при всех столкновениях и неудачах надо искать греха в себе самом, как Иисус Навин при неудаче завоеваний Гая (см. Нав. 8) искал греха на народе Божием или Ахиор в зависимости от этого же условия обещал Олоферну исход его осады иудейского города Ветилуи (Иудифь 5, 20–21). Высшее развитие этой мысли встречается в псалмах, где молящийся праведник, угнетаемый врагами за ревность о Боге, сознает, однако, что он страдает потому, что не освободился от греха, и просит Бога не только заступиться за Свою же попираемую славу, но и очистить его, молящегося от беззаконий, которых у него больше, чем волос на голове (см. Пс. 39, 13; ср. 40, 5; 21; 101; 108). Один священник на исповеди жаловался духовнику, что он, страдая за правду от сослужителей и властей, проникается неудержимым негодованием и просил совета, как бороться с этим чувством. «Да самая простая вещь! – воскликнул духовник. И неужели ты, выучившись в Академии, этого не знаешь?» – «Нет». – «Да считай себя виноватым, и все тут! Ведь не бываешь и ты без вины вовсе: вспомни об этом – и как рукой все снимет. Святителя Тихона ударили по щеке за слово правды, а он сам пал на колени перед обидчиком и просил у него прощения за то, что допустил его до такого греха».