Ледяная река

Пока Ребекка наливает чай, мы погружаемся в дружелюбное молчание. Один кусок сахара, чуть-чуть молока. Два раза помешать ложкой. Ребекка протягивает мне чашку, и ее тепло приятно согревает мои замерзшие пальцы. С формальностями покончено, наконец-то можно перейти к настоящей цели визита.

Держа в руках чашку, Ребекка поворачивается ко мне. Она явно не решается спросить прямо.

– Ты сегодня с раннего утра в Крюке.

Я киваю.

– Меня вызвали в таверну по делу, и у меня кое-какие новости, которые касаются тебя.

– Хорошие или плохие? Не пойму по твоему тону.

– И то и другое, если честно.

Я поворачиваюсь к двери гостиной, отмечая, что Ребекка оставила ее полуоткрытой. Салли все еще занята с мальчиками. Я слышу шаги в комнате наверху и скрип качалки.

– Где Айзек?

– У себя в кабинете. Пишет очередное письмо руководству Конгрегационалистской церкви в Бостоне, оспаривает увольнение.

– Но ведь после предыдущих двух писем его так и не восстановили в должности?

Ребекка улыбается краешком губ.

– Мой муж неизменно оптимистичен.

Если б спросили меня, я бы сказала «неизменно упрямый осел». Айзек сейчас судится с Хэллоуэллом за двести долларов. Он заключил с городом контракт на исполнение обязанностей проповедника на пять лет. Теперь он заявляет, что увольнение представляет собой нарушение этого контракта и ему причитается остаток обещанных денег. В итоге ситуация сложилась, мягко говоря, напряженная. Он отказывается уезжать из города и даже из дома пастора, пока не будет рассмотрен его иск. Айзек Фостер человек книги. Человек веры. Веры в правила и справедливость. На мгновение задумываюсь, не позвать ли и его выслушать новости, но решаю этого не делать. Ни к чему Ребекке учитывать его реакцию, выказывая свою собственную.

Несмотря на случившееся в августе, в теплых карих глазах Ребекки остается нечто – некое веселое любопытство, – напоминающее мне о дочерях, которых я потеряла столько лет назад. Именно это и привлекло меня к ней в свое время. Каждый раз, когда я общаюсь с Ребеккой, невольно гадаю, какими бы сейчас были мои дочери, если бы пережили то долгое жуткое лето.

Она берет чашку обеими ладонями, подносит к губам, и пар успевает подняться к ее щекам, прежде чем она делает глоток.

– Так что у тебя за новости?

Вместо ответа я снова оглядываюсь на дверь, молчу пару секунд и задаю еще вопрос:

– А ты знаешь, где Айзек был ночью?

– Не знаю. Наверное, у себя в кабинете. Но я плохо себя чувствовала и рано легла. А что?

Помню, когда мои сыновья были младше, они любили кидать с моста камни в реку. Им нравились брызги и шум. Мальчишкам вообще нравится нарушать покой. Я гляжу на Ребекку, и меня ничуть не радует перспектива взбаламутить тихие воды ее души.

– Джошуа Бёрджес мертв. Его тело нашли в реке сегодня утром.

Ребекка встряхивает головой, будто не понимает, что я ей говорю.

– Что, он… Его?..

Какие бы вопросы она ни хотела задать, ей их не выговорить.

– Это не был несчастный случай. Он не утонул, – говорю я ей. – Его повесили.

Ребекка замирает, и только руки у нее начинают лихорадочно дрожать. Я смотрю, как колышется янтарная жидкость в ее изящной чашке, и забираю чашку, пока она не вылила чай себе на колени. И жду, когда она заговорит.

Я верю ее рассказу о том, что случилось в августе, не только из-за мелких мучительных деталей, из которых состоит ее история, но и из-за нашей долгой дружбы.

– У Джошуа Бёрджеса был хриплый голос. Ты слышала? – наконец спрашивает она, потом смотрит на меня. Но взгляд у нее отсутствующий, глаза остекленели, и ясно, что она не здесь, а где-то в прошлом.

Я вспоминаю белую, восковую на вид трахею.

– Был. Но теперь уже нет.

Ребекка крепко жмурится, прогоняя какое-то воспоминание. Когда она снова начинает говорить, голос у нее дрожит.

– Прежде чем начать, он оторвал кружево с моей рубашки и завязал им волосы. Почему я так четко это помню?

– Теперь он мертв, Ребекка, вот что я пришла тебе сказать. Он больше не сможет сделать тебе больно.

– А Норт сможет.

Мне хочется возразить, но мы обе знаем, что Джозеф Норт может причинять Ребекке боль бесконечным количеством способов, даже к ней не прикасаясь, – например, продолжать все отрицать и потихоньку подрывать ее репутацию и доброе имя. Это тянется уже два месяца.

– Я этого не допущу. В следующем месяце я поеду в Вассалборо. Я буду с тобой в суде и дам показания. Все узнают, что он сделал. И ты добьешься справедливости.

Когда я пришла к Ребекке после нападения, ей потребовалось почти два часа, чтобы объяснить, почему у нее все лицо и руки в синяках, которые только-только начали бледнеть, и как именно она разбила губу. Но сейчас она не колеблется, а быстро выпаливает:

– Я рада, что Бёрджес мертв.

– Я тоже.

– И я надеюсь, что его правда Айзек убил.

Теперь уже меня застали врасплох, и чуть-чуть теплого чая выплескивается из моей чашки, течет по большому пальцу и затекает под манжету.

– Тсс, не надо так.

– Разве я не имеют права желать мести?

– Конечно, имеешь. Но его тело до сих пор в таверне. Будет расследование. Представляешь, что будет, если Айзека обвинят? И потом, за тебя ведь уже отомстили, по крайней мере наполовину.

– Нет, – говорит она. – Я никогда не буду свободна от того, что они со мной сделали.

С этим я поспорить не могу. Даже не пытаюсь. Вместо этого я беру ее за руку, а потом мы молча допиваем чай, глядя на завораживающий танец пламени в камине. Потом, когда тени становятся длиннее, а кучка угольков оседает в очаге, я ставлю на стол пустую чашку, снова целую Ребекку в лоб и шепотом прощаюсь.

В следующий раз она открывает рот, только когда я подхожу к двери гостиной.

– Марта?

Я оглядываюсь.