Ледяная река

– Что?

– У меня не было месячных с июля.

Невольно открыв рот от удивления, я снова подхожу к ней и кладу руки ей на плечи. Я чувствую ладонями, как у нее выступают ключицы.

– Ты хочешь сказать, что беременна?

– У меня же были сыновья. Я знаю, как это.

– А есть шанс, что это ребенок Айзека?

Ребекка качает головой.

– Последний раз мы были вместе еще до того, как он уехал в Бостон. А с тех пор он ко мне не прикасался. Нет шансов, что это его ребенок.

– А когда у тебя в последний раз были месячные?

– В конце июля. Уже после отъезда Айзека.

Четыре месяца. Достаточно долго для того, чтобы удостовериться в беременности.

– Ты ему сказала?

– Нет. Но думаю, он догадался.

– Мне так жаль, – шепчу я, прижимая Ребекку к груди. На этот раз нет ни слез, ни печали, только тишина и пустота. Бездна там, где раньше был живой и храбрый дух моей подруги. Я отодвигаюсь и опускаю руку на живот Ребекки. Маленький плотный выступ несложно нащупать. Я легонько нажимаю на него с разных сторон, просто чтобы убедиться, но сомнений никаких. Ребекка Фостер стройная женщина. Скоро это будет не скрыть.

– Я не знаю, что делать, – шепчет она. Широко распахнутые глаза – карие, цвета чая, – полны слез.

– Ничего. Пока ничего.

Лесопилка Балларда

Я прохожу прямо к себе в рабочую комнату, думая о Ребекке Фостер, но когда берусь за дневник, вижу на нем записку и узнаю каракули Сайреса.

Я знаю, что ты хочешь поговорить, но я поехал в Крюк с Мозесом, чтобы забрать топленый жир, который Эймос для нас приберег. Не знаю точно, когда вернусь.

Дальше клякса – похоже, он не оторвал перо от бумаги, пока обдумывал, что еще написать.

Про Бёрджеса: ты, наверное, уже знаешь, что он схватил Ханну. Поэтому я его ударил. Но если он мертв, я тут ни при чем. Я довел девочек до дома и лег спать. Честное слово.

    С.

Дети у меня такие, какие есть. Но если я чему и научилась, растя мальчиков, это тому, что некоторые из них лгут, а некоторые признаются. Сайрес из последних. Он всегда признается. Все те годы, которые он прожил с нами, у меня никогда не было повода в нем сомневаться. Нет и сейчас. Так что я складываю записку и отодвигаю ее в сторону. Пытаюсь вспомнить, зачем я сюда пришла.

Я потеряла нить мысли, не могу вспомнить, что собиралась найти в дневнике. Такие проблемы бывают у любой матери большого семейства, которая берется за перо. Я не могу рассчитывать на то, что меня оставят в покое, а уж тем более на то, что смогу долго сидеть и собираться с мыслями, связывая их воедино. Такая роскошь доступна мужчинам с библиотеками, дворецкими и женами. Матери находят другие способы делать свое дело.

А, вот наконец! Я ловлю краешек ускользающей мысли и мчусь за ней, пока она не улетучилась совсем.

Снова читаю запись. Листаю дневник назад.

Четверг, 1 октября. – В основном ясно, иногда дожди. Сегодня у нас были гости. Приходил мистер Сэвидж, сообщил, что мистрис Фостер дала показания под присягой о том, что ее изнасиловали несколько мужчин, включая Джозефа Норта. Потрясающе! Провела день дома.

Я постукиваю по странице кончиком пальца. Несмотря на эту формулировку, поразила меня не сама новость – я осматривала Ребекку в середине августа, после нападения, – а то, что она выступила с публичным обвинением, не посоветовавшись сначала со мной. Изнасилование – тяжкое преступление в Соединенных Штатах, оно карается смертью. Но за пять десятков лет моей жизни я только раз видела, чтобы мужчину за это повесили. Доказать изнасилование почти невозможно, а до недавнего времени большинство мужчин, которых в нем уличили, до суда просто не доживали. Недавняя Война за независимость и подписание Конституции создали систему законов, рассчитанных на то, чтобы карать за подобные преступления. Это все-таки сильнее удерживает оскорбленного отца или брата от самосуда.

Веду пальцем вверх по странице до предыдущей записи, пытаясь понять, почему Ребекка сделала публичное заявление.

Среда, 30 сентября. – Ясно, только днем небольшой дождь. Меня вызвали к мистеру Фостеру и задали некоторые вопросы. Позднее полковник Норт опросил меня относительно моего разговора с мистрис Фостер о его поведении.

А может, не так уж удивительно, что она так поступила. Слухи о нападении стали расходиться среди людей и наверняка дошли и до Норта. Я снова листаю дневник назад, к августу, когда все это началось.

Среда, 19 августа. – Ясно. Меня позвали к мистрис Фостер. Она пожаловалась мне, что десятого августа подверглась жестокому насилию со стороны Джозефа Норта и Джошуа Бёрджеса. Рассказав об этом насилии, она сказала, что худшего надругательства и быть не могло, разве что не убили. Еще она сказала, что Норт обошелся с ней хуже, чем кто бы то ни было в мире, но считает, что лучше молчать, пока не вернется муж, надеясь, что это будет скоро. Вернулась домой в час ночи. Устала.

Ребекка и правда молчала почти два месяца после нападения, признавшись только мне. На тот момент это казалось разумным. Я хотела, чтобы у Ребекки была защита, когда она выступит с обвинениями, так что она никому не говорила, пока Айзек не вернулся из Бостона. Обвиняемые пользовались уважением в обществе, и Ребекка могла бы пострадать еще больше, если бы выступила против них самостоятельно. Только потом стало ясно, что лучшим подтверждением нападения на Ребекку было то, что сделали с ее телом. Если б она подала жалобу в день, когда я ее нашла, вся избитая, никто бы не усомнился в ее словах. Видит Бог, это было просто ужасно. Девять дней у нее так все болело, что она едва была в состоянии заботиться о своих детях. Она не могла мыться, еле могла есть. В таком состоянии я и нашла ее девятнадцатого августа, когда приехала к ней домой. Но поскольку мы ждали, пока вернется Айзек, ее внешние травмы за эти недели успели исцелиться, а в окружающих поселилось сомнение.

Если б я могла сейчас все сделать по-другому, я бы отвезла Ребекку на телеге в мировой суд в Вассалборо в тот же день, как нашла ее. Из-за своего бездействия я чувствую на себе часть вины за то, как все пошло. И теперь, боюсь, с ранами у Ребекки в душе уже ничего не поделаешь.

А теперь ситуация для моей подруги стала еще хуже. Учитывая то, что я узнала утром, подозреваю, Ребекка уже в августе боялась беременности.

Суббота, 22 августа. – Ясно. Была у мистрис Фостер. Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно. Там индейцы.

Вторник, 25 августа. – Ясно. Поехала к мистрис Фостер…

На той неделе я ездила к Ребекке три раза. Я перевязывала ее раны, готовила ей еду и заботилась о ее детях. И все это время я пыталась придумать, что делать по поводу нападения. Айзек был в Бостоне, пытался добиться, чтобы глава его конгрегации принял меры относительно его увольнения с должности пастора в Хэллоуэлле из-за некоторых теологических разногласий.

Салли Пирс, как оказалось, не могла свидетельствовать в пользу Ребекки. В августе она была в Форт-Вестерне, ухаживала за своей старшей сестрой и новорожденной племянницей. Без мужа и без служанки Ребекка осталась одна и была уязвима. Легкая добыча. Но почему? Вот чего я никак не могла понять. Почему Норт и Бёрджес совершили такое чудовищно жестокое преступление? Они же не могли быть уверены в том, что она ничего не расскажет. Или что им это сойдет с рук.

Я перелистываю дневник до 30 сентября, когда Айзек вызвал меня в дом пастора и долго встревоженно расспрашивал о том, что случилось с его женой. А потом, чуть позже в тот же день, был еще разговор с Нортом, в котором он потребовал от меня отчета о каждом моем разговоре с Айзеком и Ребеккой с августа. Я, конечно, отказалась. Это не его дело, и я не была обязана ничего ему рассказывать. Но теперь Джошуа Бёрджес мертв, и хотя Ребекке от этой новости, кажется, стало легче, к правосудию это никакого отношения не имеет. Я невольно думаю об Айзеке, о том, как он сидит у себя в кабинете и пишет письма. Может, он и месть затеял, а не только попытку добиться справедливости в профессиональной сфере? И можно ли ожидать иного от человека, чья жена подверглась столь ужасному насилию?

Я откладываю перо. Убираю дневник. Нет смысла бесконечно переживать это. Пора поговорить с мужем.

* * *

Летом тропа к лесопилке широкая и нахоженная – Балларды ходят по ней туда-сюда уже много лет. Но зимой это всего лишь узкая канава, зажатая снежными берегами, протоптанная ботинками на толстой подошве. Тропа идет через пастбище в лес, потом к ручью. По берегам сосны и сумах, а кое-где лужайки болотной мяты. Ее темные листья давно засохли и опали – жаль, потому что мои запасы почти закончились после того, как я принимала последнюю девочку Прескоттов. Отвар болотной мяты помогает успокаивать возбужденные нервы, а при родах у Прескоттов это очень полезно. Все до единой любительницы покричать. Две из трех девочек будут рожать весной, и я заранее в ужасе. Они у матери научились закатывать истерики.

В лесах сегодня тихо; я скучаю по мелодичному позвякиванию водяного колеса возле лесопилки. Колесо застряло во льду и не сдвинется до ледохода, так что работа Эфраима стала сложнее. Колесо приводит в движение длинные пилы, а без него Эфраиму и нашим сыновьям придется распиливать каждое бревно вручную. К тому же, поскольку река замерзла, мужу с мальчиками придется доставлять доски по суше, что долго и утомительно, и они каждый раз возвращаются измотанными и не в духе.

Вот уж повезло.

Я провожу пальцем по ярко-красной грозди ягод сумаха и вспоминаю, что не зря люблю эту тропу зимой. Зеленые ветки сосен и яркие ягоды потрясающе смотрятся на фоне снега – они наконец-то дождались возможности продемонстрировать свою красоту, заслужив ее тем, что пережили все остальные растения и деревья. Надо будет не забыть попозже сходить набрать ягод сумаха. Когда они спелые, из них выходит отличная приправа к мясу и овощам, вкус у нее слегка похож на лимонный. Думаю, Долли не прочь будет добавить немного к сегодняшнему жаркому. Но все ягоды я брать не буду – зимой их едят кролики и лисы.

Я замираю посреди тропы. Лиса! Надо не забыть рассказать Эфраиму о нашей странной гостье. Неужели это было всего несколько часов назад? Мне кажется, что с тех пор, как я вернулась домой, прошло очень много времени.

Вот что значит стареть, думаю я. Дни долгие, а годы короткие.

Но странная встреча с лисой до сих пор кажется мне каким-то знамением, присутствие ее чувствуется в воздухе, будто туман, который не рассеивается с полуденным солнцем. Эфраим не будет надо мной смеяться и не станет тревожиться. Просто, по своему обыкновению, кивнет и обдумает то, что я ему рассказала. Если дать ему достаточно времени, он, возможно, даже найдет ответ. У некоторых мужчин мысль летит прямо, как стрела, сорвавшаяся с тетивы. Они сразу пускают в ход логику, хватаются за простой вывод, их разуму не свойственно прихотливое течение. Но только не Эфраим. У него в голове сплошь реки и ручьи, и с таким способом думать мысль может завести куда угодно.

Он найдет ответ. Всегда находит.