Не обожгись цветком папоротника

Тиша бежала вприпрыжку к колодцу. Ходить за водой – одно из самых любимых занятий. Там, у колодца, всегда многолюдно. Там собирались и взрослые женщины, и маленькие дети, и Тишины ровесницы. Женщины, обычно, набрав воды, не спешили расходиться по своим дворам, а рассказывали много чего интересного, дети играли тут же, поджидая задержавшихся матерей, а Тишины ровесницы занимали пока промежуточное положение: с детьми не поиграешь, люди засмеют, наигрались уже, а к взрослым встать в кружок, послушать их разговоры – стыдно и боязно, ещё прогонят. Но зато, если есть достаточное количество подружек, можно создать свой кружок, и подражая взрослым, обсудить свои дела.

Приближаясь ко двору дядьки Кисея, Тиша замедлила шаг и стала высматривать ту девочку. Матушка сказала, что её зовут Хылей.

В первый раз Тиша её увидела прошлым летом. Та девочка не умела ходить, хотя была большая. Может быть, такая же, как и Тиша. Она ползала у своих ворот.

Тиша в своей жизни не раз видела калек. Но эта девочка посмотрела в Тишины глаза, и жалостливое сердечко девочки дрогнуло.

Вечером Тиша плакала, уткнувшись в коленки матери.

– Почему она такая?

– Хыля? Да, говорят, родилась здоровенькой, до трёх лет бегала, а в три года пришла к ним соседка, посмотрела на Хылю, погладила по спине, сказала: «Шустра детонька», а детонька и упала на пол. Ноги перестали гнуться. Потом вроде отошла, потом снова перестали работать как надо, а теперь и вовсе отказали.

– А ножки её пойдут когда-нибудь?

– Да кто ж знает? Может, и пойдут, а может, и нет.

– Это соседка сделала?

– Кто ж знает? Тётка Кисеиха, Хылина мать, говорит, что соседка.

– А кто их соседка?

– Тётка Пыря.

– А ты как думаешь?

– Не знаю, Тиша, что и думать. Только с тёткой Пырей ты уж будь осторожней. Лучше старайся поменьше попадаться ей на глаза.

Разговор этот был ещё прошлым летом. За год Тиша видела несколько раз Хылю, даже поздоровалась с ней однажды, желая завязать знакомство. Но испугалась, подумав, что привычное «Здрава буди!» могло показаться девочке насмешкой. Знакомство так и не завязалось.

И сейчас, проходя мимо дома дядьки Кисея, Тиша замелила шаги, но Хыли не было видно. Тиша уже почти прошла, как вдруг раздалось тихое:

– Тиша!

Девочка остановилась… вроде никого; подумала, что послышалось, но в щели плетня увидела знакомые глаза.

– Хыля, ты меня зовёшь? – Тиша обрадованно бросилась к плетню.

– Да, можешь мне помочь?

– Могу. А что надо сделать?

– Зайди сюда.

Тиша направилась к воротам, но Хыля остановила её.

– Тиша, ворота батюшка всегда закрывает, когда все уходят. В ворота не пройти.

– А как пройти?

– Можешь перелезть через тын? Стань на лавку, а со своей стороны я подставлю скамью.

Тиша растерялась. Через чужие заборы она ещё не лазила. Но отказать Хыле, когда та, наконец-то, с ней заговорила было просто невозможно. Тиша спрятала вёдра в кусты и нехотя полезла через тын, стараясь не касаться предметов, охраняющих жилище. Это могло навлечь на неё большие неприятности. С Щуром из чужого рода шутки плохи. Но лучше об этом не думать.

На той стороне Тиша огляделась. Хыля сидела на земле.

– Ты одна?

– Да, никого нет.

– А откуда ты знаешь, что меня Тишей зовут?

– Мне Калина сказала.

– Калина?

– Да, жёнка моего старшего брата. Калиной зовут. Она добрая.

Тише смутно припомнилась хорошенькая хохотушка Калина.

– А что тебе помочь?

– Покуда кудель пряла, цыплята на огород выскочили. Я замучилась их выгонять. Да и грядки кое-где помяла. Матушка узнает – худо будет.

Тишино сердечко заныло от жалости. Глупых цыплят и на двух ногах нелегко из огорода выгнать, а тут ползком попробуй.

– Ничего Хыля, вдвоём мы с ними живо управимся.

Девочки посмотрели друг на друга и заулыбались.

16 ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД

Пыря давно уже подозревала, что душа умершей почти двадцать лет назад прабабки вернулась и нашла новый приют в дочери. Не зря второе взрослое имя ей назначено Агния. Огонь и есть. С самого младенчества была своевольной и неуправляемой. На что уж Пыря свой характер считала сильным и упрямым, но с дочкиным не сравнить. Если что задумает, то хоть прибей её, будет стоять на своём. Одного Еремея хоть немного слушалась.

Пыря надеялась, что вырастет – поумнеет, но только хуже стало. Пыре иной раз страшно становилось. Если бы не Еремей, неизвестно, чем бы заканчивались дочкины проделки.

Прабабка ведьмой была, все знают, знает и Пыря. С малолетства видела и слышала многое. Может, оттого и осталась одинокой, что все сторонились их двора. Хоть сама Пыря с нечистой силой не зналась, и, когда прабабка умирала, мать её и близко к ней не допускала, опасаясь, что «передаст». И сама мать держалась подальше. Так прабабка и умерла, воды никто не подал. Боялись все. Видели, каково это – ведьмой быть. И ведьминой правнучкой тоже не лучше.

Сколько Пыря помнит, прабабка была старая. Сморщенная, скрюченная, горбатая. Жила она отдельно в курной полуземлянке у них во дворе, впритык к забору. Рядом, в том же заборе была и кособокая дряхлая калитка, не сразу заметная в зарослях. Тем ходом пользовались только прабабкины гости, и почти всегда – ночью.

В темноте скрипела калитка давно не смазанными петлями, и, крадучись, пробирались робкие тени. В основном, бабы. Прабабка впускала их к себе и хмуро выслушивала жалобы: на свекровь лютую, недобрую, на мужа, который решил, что жена для того и нужна, чтобы кулакам было на ком поиграть вволюшку, на разлучницу, из-за которой света белого не видать. Да мало ли у баб горестей? Вот и желали бы поправить судьбу. Бабка в помощи не отказывала. И для свекрови лютой, и для мужа непутёвого, и для разлучницы – змеи подколодной находила верные средства.

Маленькая Пыря, бывало, подходила к прабабкиной двери, приоткрывала её тихонько, и наблюдала одним глазом через щёлку. Видела многое, многое понимала, большая же часть была непонятной. А пока Пыря наблюдала, за ней тоже наблюдала… прабабка. И однажды поманила к себе.

Испугалась тогда Пыря, не послушалась старухи, бросилась прочь. А вечером, дрожа – не могла бабкин тёмный взгляд из памяти вытряхнуть, рассказала матери. И тогда случилось, наверное, ещё более страшное. Молча мать выслушала, молча встала, подошла к дочери, взяла за волосы и стала избивать. Била до тех пор, пока свет в глазах не померк, вытесняя образы тёмных глаз прабабки, и чужих, холодных матери. А когда очнулась, не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Всё болело. И, увидев приближающуюся мать, страшно замычала, мотая головой. Но мать сказала спокойно: «Выжила, донюшка? В следующий раз заглянешь к бабке – убью».

С тех пор, считай, бабку видела только мельком, старательно избегая встречи с ней. Это было не так уж и трудно. Во двор бабка почти не выходила. А если и выходила в лес или на луг за травами какими, то тихо шаркала в свою же калитку. Так и прожили рядом, словно на разных концах земли несколько лет.