Свет мой. Том 2

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

«Ну, позволь! Спешишь, еще спешишь вприпрыжку… – Вниз с полынного откоса – по ступенькам кованым ржавый звук зудит вдогонку; галька-россыпь под ступней скользит, хрустит; терпко пахнет паром подсоленным, едом, тленом микроорганизмов донных. И под солнцем море, серебрясь и словно забавляясь, разливает и плескает зелень вот у самых ног твоих, величавое в своем просторе, спорящим с воображением твоим, с былью времени. Только неотвязно мысль парит: – Постижима ль нами суть того, что мы избираем-выбираем? Все пыхтим и повторяемся, и стадно топчемся, и ротозеем?.. Сколько чести!»

Так импульсивно размышлял, не смиряясь, тридцатилетний Ефим Иливицкий с самим собой на ходу; неизменной воркотней, как лекарством горьким, он утишал в себе подступивший зуд творческой неудовлетворенности. А конкретно: ничтожностью сделанного им. Вопреки желанию, потуг. Зато ныне он, как отпускник, и прилетел сюда, в Крым, с ясной художнической решимостью – проявить наконец себя; он рассчитывал и отдохнуть – поплавать и позагорать, а также и вволю порисовать живую-то натуру – отдыхающих на пляже – в вольных позах и движениях. Отличная-таки возможность попрактиковаться вновь. Для того, чтобы успешней проиллюстрировать сборник современной прозы – только что полученный им издательский заказ. Надлежало уже осенью сдать издателям дюжину готовых полосных черно-белых (тоновых или штриховых) рисунков. Что прекрасно давало осмысленность творчеству, стремлению и такую уверенность в том, что оно-то было и есть совсем-совсем не зря. И, значит, все его извечные поиски… в сомнениях…

Должно быть, блаженны те художники, которые не самоедствуют, не ищут утешений никаких. Счастливчики!

Но одержимость сеет семена.

Кому-то и на пользу несомненную.

Возможно, одержимый Ефим рисовал походя, как удавалось, в русле классического рисунка, того незаменимо-реалистичного, каким блестяще владели все прежние виртуозы-рисовальщики, которые столь узнаваемо-живо изображали персон на планшетах и в росписях древних, дошедших до нас. Разве можно эту чудо-классику перефорсить чем-то случайно придуманным на авось? рассчитанным на заумь? Какой-то авангардистской нашлепкой – этим (видимым всем) символом разрушения наследства и понятия самого рисунка-фундамента, без чего и немыслимо что-либо строить? Тщетна суета? Не стоит беспокоиться? Однако беда происходит от бездны таких ловкачей-лжехудожников, лезущих вперед напролом, – которые не научились, не могут и ни за что не хотят ремесленничать (в поте трудовом) в приемлимых канонах. А потому Ефим и холодно взирал на их дочиста омертвленные поделки. И стыдился себя.

Благом же было то, что книга-спасительница еще держала марку и позволяла еще графически содержательно украшать себя…

Ефим Иливицкий и Антон Кашин по-дружески уговорились вдвоем провести свои отпуска в Крыму. Но Антон не смог. А Ефим приехал в уютный черноморский поселок, где имелись все подходящие условия для спокойного отдыха.

На полупустом пляже он воткнул свой желтый зонт и, сидя под ним и держа перед собой планшет с бумагой, делал карандашные наброски. Близ него шумно обосновалась компания: розовотелый и льняноволосый великан, Константин, с пятилетней дочерью Надей и девочкой-подростком Верой, дочерью их хозяев. Девочки непрерывно щебетали.

И вот вдруг Ефим уловил за рисованием установившуюся вблизи непривычную, пугающую тишину: девичьих голосов и возни не слышалось! Да девочек тоже не было на месте! Константин же, распластавшись на резиновом матраце, раскинув руки, подремывал. Ефим увидал улизнувших девчушек уже в море, отдалявшихся от берега на надувном матраце; он, не теряя секунд, вскочил, кинулся к дремавшему молодцу, затолкал его:

– Эй, москвич! Чего ж ты не следишь за дочкой?! Дети уплывают… Бежим! Быстрей!

II

Костя, атлет с мощным торсом и с загребущими руками, выказал себя отменнейшим пловцом – запросто бурунил телом колыхавшуюся водную поверхность. Так что Ефим, поспевая за ним рядом (и не только поэтому), работавший во всю мочь тоже своими конечностями (что пропеллерами) в упругой воде, лишь на полгребка отстал от него, как они подплыли с двух сторон к неосмотрительным беглянкам. Запыхавшиеся, дрожавшие при передышке, но довольные собой.

– Ну-ну, девочки, – приговаривал Ефим, приклацывая зубами, – поспокойней держитесь, не суетитесь и не дергайтесь. Вода и так нас держит. Поворачиваем и плывем так же к берегу. Плавней.

Верховодила этим опрометчивым заплывом, безусловно, старшая – двенадцатилетняя хозяйская дочь Вера, норовистая командирша в доме и на улице. Однако и она, видно было, очень сдрейфила, устав плыть, толкать матрац и не зная, как развернуть движение его с уцепившейся намертво на нем побледневшей Надей, и чувствуя себя виноватой, вследствие чего теперь нужно cтало прежде всего успокоить их. Уберечь их психику.

Только что они доплыли к пляжу, все успокоилось, уладилось.

– У меня сердце в голове стучит, – выдохнула Надя с серьезностью.

Ефим взялся зарисовывать по-быстрому силуэты и позы отдыхающих граждан (лежащих и даже стоячих экзотично – с поднятыми и вывернутыми к солнцу руками); а Надя, еще подрагивая под накинутым на тельце полотенцем, сидела рядышком, согреваясь, и наблюдая за этим занятием; но он опять недовольничал, потому что после всего его рука еще дрожала: он чувствовал это по тому как фальшивил карандаш – не вырисовывалась в иных местах нужным образом линия. Фигуры людей были на самом деле полновесней, «фигурней», что ли.

– Дядя Ефим, а зачем ты рисуешь? – был ее вопрос.

– Я рисую для книжки.

– А книжка хорошая?

– Почти сказка.

– А про что, скажи? – не унималась Надя.

– Про всякие приключения.

– И про козочек беленьких?

– Как есть. Про все.

– Я хочу почитать… – вязала она слова по детскому обыкновению.

– А я люблю полежать, когда можно и греет, – натурально признался Костя, возлежа около на злополучном надувном матраце, с которого свисали его большие пятки. – Когда лежбище – люкс, тела не впритык тасуются; ходишь – и не спотыкаешься о них. И море – считай, заповедное, чистейшее, не видно кораблей. – Он сюда приехал, чтобы поваляться, сил набраться; был у него сезон тяжелый: на пределе нарыбачился он везде, так как жинка была в декрете, а после родов не работает. Она осталась дома с малышом, а его, рабочего, и дочку погнала на отдых. – Уж очень она решительная у нас. Наказывала получше за ней приглядывать, – добавил он. – Да не получается вот у меня…

– И какой же ты, Костя, рыболовлей занимаешься, если говоришь, что так тяжело? – Спросил Ефим, удивленный.

– Рыбалкой мы и я называем то, что я добываю сеткой мотыль – личинок, скажем, комариных – вылавливаю этот корм для Московского зоопарка в первую очередь. Для кормления рыбок аквариумных. Поставляю означенную порцию мотыля. Потому и колесю и шастаю по всем водоемам и речкам в поисках такой добычи. Нарождающейся вне сезонья. Где, когда она есть? Ищи-свищи. А заявку выполни, будь добр. В объеме, предусмотренном планом.

– Что ж, интересная работа. На природе по крайней мере. На воздухе.

– Зашибись сколько интересна! Знаешь глубину и ширину всех речных протоков Подмосковья, их плодоность комариную…

– Слушай, Константин, – предложил Ефим, – ты бы присел сюда, под тент, – местечко есть; на солнцепеке у тебя, вижу, уже плечи и спина докрасна поджарились. Давай, иди!

– Ой, шкура моя – фантастика: она краснеть краснеет, но не загорает, – сказал Костя, только присел на матраце.

– Как так? Неужели?

– Наутро, увидишь, тело у меня опять станет бледно-розовым. Я еще пацаном такое обнаружил – как в пионерских лагерях бывал запевалой; потом проверился, как подопытный кролик, и на Каспии, где служил в пехоте и лопал виноград. Ну, фатаморгана. Слыхал? Там ребята дали мне такую кличку.

– Чудно!

– Пойми, Фима, я не жалуюсь ни на что; когда есть возможность заработать деньги – почему же не воспользоваться этим честно? Когда есть немалые материальные траты, а частная братва – аквариумщики и рыболовы (их – пруд пруди) просят корм, и шустрит торговля рыночная. Хотя и берут порой мотыль по-стаканчику. В развес. А нам нужно оплатить кооперативную квартиру, питание, то, се, потому как целая семья у нас – четверо. Да хочу и машину купить, без нее – труба, не выедешь на большак подобру-поздорову; на трехколесном мотоцикле, каким владею, не разгонишься: он уже не выручалка для меня. Утиль!

– Верю, верю, Константин: ежели настроишься и поработаешь, – все осуществится. У кого какой запрос. И какой хребет и стать. – Ефим пытался говорить понятнее.

– А почему ты все телеса рисуешь?

– Книжные иллюстрации. Вот изготовлю какое-то число их, и, как и ты, получу за них деньгу на прожитье, на бумагу, кисти, если примут их для печати, примут на художественном совете.

–Что, и могут забраковать еще?

– И не раз. И то заказами не балуют нас, графиков, которые помоложе иных корифеев, те, которые в большой силе, образуют негласный клан устойчивых заказодателей, старых сговорщиков. Только-только мы вживаемся и пробуем себя профессионально – протиснуться и состояться.

– Послушай, так не проще ли тебе придти к нам, вкалывать не зазря и не быть никому обязанным? Выходит, мне полегче даже будет, если сравнивать… Я не ожидал… И зачем такое-то мучение?

– Мечта, Константин! Мечта всей жизни!

– Слышь, приезжай к нам, в Москву, на следующее лето, серьезно говорю тебе. – Костя со всеми был сходчив, общительный, хозяйственный. Он ни перед кем не унижался.– Уже квартиру трехкомнатную получим – пятый этаж возводят… Покажу тебе наш зоопарк. Ребята там работают хорошие. Кстати и зверей, каких хочешь и сколько хочешь зарисуешь – все поинтереснее, думаю, двуногих зверушек… А отчего бы тебе картины не писать? С оленями… Были бы нарасхват… Москва – дока по этой части. Все вывезет.

– Не годится для меня: я не живописец, цветность слабо различаю.

– Не пасуй. Можно ведь и без цвета яркого работать – под малахит. Как в фотографии. Или в кино.