Подходцев и двое других

– Господа! – начал Громов, запинаясь. – Русская пословица говорит: «Одна голова не бедна, а если и бедна, так одна»… Гм! То есть не то! Я хотел сказать другое. Впрочем… Зачем слова, господа? Главное – поступки! Гм!..

И совершил поступок: сел и обжег себе губы чаем.

Домой возвращались угрюмые.

– Насколько я понял твой стук ножом по тарелке, – сердито сказал Клинков, – ты просто звал официанта?

– Понимаешь… Я совсем машинально. Привычка…

– Знаешь, чего я боялся?

– Ну? – робко взглянул на него измученными глазами Громов.

– Что ты, когда поужинаешь, вдруг застучишь по тарелке и скажешь: «Человек, счет!»

– Ты психолог.

Оба остановились, обернули лица к лунному небу, и Клинков сказал тихо:

– Нет… Нам с тобой в приличных домах нельзя бывать.

Громов серьезно добавил:

– Кто знает. Может быть, в этом тоже наше счастье.

– Аминь.

Глава 13.

У Клинкова оказались принципы

Комната большая, но низкая.

Меблировка довольно однообразная: три стола, заваленные книгами, исписанной бумагой и газетами; три кровати, две из которых завалены телами лежащих мужчин; и наконец, три стула – ничем не заваленные.

Третья кровать – пуста.

Зато у ее изголовья прибита черная дощечка, как на больничных кроватях.

А на дощечке написано:

«Подходцев – млекопитающее, жвачное, и то не всегда.

Заболел женитьбой 11 мая 19…

Выздоровел…»

– Клинков?

– Ну?

– У моей кровати сзади стоит безносая старуха с косой.

– Худая?

– Очень.

– Жаль. А то можно было бы зарезать ее этой косой и съесть.

– Клинков?

– Ну?

– Уверяю тебя, что тебе не нужны серые диагоналевые брюки. Ну, на что они тебе?

– Нельзя, нельзя. И не заикайся об этом.

– Ты и без них обойдешься. Человек ты все равно красивый, мужественный – в диагоналевых ли брюках или без них. Наоборот, когда ты в старых, черных – у тебя делается очень благородное лицо. Римское. Ей-Богу, Клинков, ну?

– Не проси, Громов. Все равно это невозможно.

– Ведь я почему тебя прошу? Потому что – знаю – ты умный, интеллигентный человек. В тебе есть много чего-то этакого, знаешь, такого… ну, одним словом, чего-то замечательного. Ты выше этих побрякушек. Дух твой высоко парит над земными суетными утехами и интеллект…

– Не подмазывайся. Все равно ничего не выйдет.

– Вот дубина-то африканская! Видал ли еще когда-нибудь мир подобную мерзость?! Если ты хочешь знать, эти брюки сидят на тебе, как на корове седло. Да и не мудрено: стоит только в любой костюм всунуть эти толстые обрубки, которые в минуты сатанинской самонадеянности ты называешь ногами, чтобы любой костюм вызвал всеобщее отвращение.

– А зато у меня благородное римское лицо, – засмеялся Клинков. – Ты сам же давеча говорил.

– С голоду, брат, и не то еще скажешь. Собственно, у тебя лицо, с моей точки зрения, еще лучше, чем римское, – оно напоминает хорошо выпеченную булку. Только жаль, что в нее запечены два черных тусклых таракана.

Клинков, не слушая товарища, закинул руки за голову и мечтательно прошептал:

– Пирожки с ливером… Я разрезываю пирожок, вмазываю в нутро добрый кусок паюсной икры, масла и снова складываю этот пирожок. Он горячий, и масло тает там внутри, пропитывая начинку… Я выпиваю рюмочку холодной английской горькой, потом откусываю половину ливерного пирожка с икрой… Горяченького…

– Чтоб тебе подавиться этим пирожком.

– Я иду даже на это. Давай разделим труд: ты доставляй мне подобные пирожки, а я беру на себя давиться ими.

– Хороша бывает вареная колбаса, положенная толстым ломтем на кусок развесного серого хлеба, – заметил непритязательный Громов и, помедлив немного, сделал дипломатический шаг совсем в другую область: – Теперь, собственно говоря, в свете уже перестали носить серые диагоналевые брюки. Это считается устаревшим. Мне говорил один прожигатель жизни, граф.

– Пусть я провалюсь, если ты не выдумал сейчас этого графа.

– Свинья.

– Серьезно?

– Хуже свиньи. Если бы ты был только свинья, я бы зажарил тебя и съел.