Парковая зона

– Это аллергия от вермута. У меня всегда так! – тяжело, с одышкой выдавил Иван.

От одной мысли, что они с другом разделят Нинку на двоих, у него чуть не случился сердечный приступ. Молодая закипевшая кровь ударила по всем жилам.

– Ты что, Ваня? Память потерял? Какой вермут? Мы же портвейн пили! – Санек уже прильнул к самой стеночке, туда, где озеро с лебедями и осокой по краям было нарисовано малярной кистью на клееной столешнице, прибитой гвоздочками к стене.

Иван выжидательно посмотрел на Санькину подругу.

Нинка еще не раздевалась и стояла в нерешительности: может, и правда положить этого птенчика к левому боку, возле самого сосочка, пусть побалуется… Про постель на троих она уже где-то слышала. Заманчиво… Может, и ей попробовать?

– Вон, Верка одна разлеглась, – медленно протянула она, – небось, с собой положит…

– Да бросьте вы базар устраивать! – подняла голову с подушки Вера Павловна. – Мне в шесть утра на пахоту вставать! Ложись, маленький, со мной, только к стеночке, а то я тебя нечаянно на пол столкну.

Слово «маленький» так разозлило Ивана, что он, плюнув на ночные приключения, сунулся было в дверь, но она оказалась уже на защелке.

– Да ложись ты, ложись, не нервничай! – сладко зевнула Верка и отодвинулась от стены с голубками, освобождая место для «маленького».

– Ну, Ваня, Бог в помощь! – Санек щелкнул выключателем, стараясь тем самым прекратить нравственные неудобства.

Скатившись с крутого Веркиного бедра к стене, Иван замер, не зная, что делать дальше.

– Да лезь ты под одеяло! Чего дрожишь? Замерз, что ль? – в голосе послышалась легкая усмешка все наперед знающей женщины.

Рядом – рукой дотянуться – тяжело, с хрипотой задышала Нинка, будто поднималась с пудовым мешком в гору.

Ночь все спишет. Хорошо Саньку!

Верка, нашарив под одеялом ладонь лежащего с ней юнца, потянула ее и положила себе на грудь.

– Держись, Ваня! Такого еще с тобой не случалось! Покажи себя мужиком! Внедряйся! Действуй!

Грудь Веры Павловны с отвердевшим враз соском была похожа на крышку раскаленного от кипятка чайника. Ладонь так и жгло.

Иван Метелкин, без пяти минут мужик, боясь сделать что-то не так, весь напрягся до звона в ушах, до боли во всех суставах…

Но Верка уже спала. Дыхание ее было спокойным и ровным.

Не стыдись, друг мой, Ваня! В первый раз это бывает со всяким. Приглуши напор в себе! Плюнь на лживую женскую суть! Отвернись к стенке и спи. Утро вечера мудренее…

Но как уснешь, когда в ноздрях застрял запах то ли морских водорослей, то ли свежепролитой крови – запах зрелого тела, пряный и душный.

Как уснешь, когда кончики пальцев становятся так чувствительны, что ощущают каждую впадинку, каждый капилляр под шелковистой, бархатистой кожей женщины.

Держись, Иван! Такой мучительной и длинной ночи тебе переживать уже никогда не придется. Лиха беда начало.

Хотя было лето и ночи стояли теплые, Метелкина бил и бил озноб, а до рассвета прошла целая вечность. Но и с рассветом не прошла горечь этой ночи, она запомнилось на всю жизнь…

– Я с тобой дружить буду! – сладко потягивалась утром Верка. – Приходи еще!

Иван приходил. Угощался вином, даже оставался наедине, жадно, взахлеб, целовался, но спать с собой Верка его уже не приглашала. Дружить – дружи, а телу воли не давай. Не дорос еще!

Жить в общежитии – это всё равно что жить на вокзале: одни уезжают, другие прибывают.

Вот и Санёк ушёл к своей Нинке на постой, разменяв шебутную холостяцкую жизнь, пусть и голодную, но необременительную, на кашу с маслом в семейном чугунке. На вопрос Ивана о свадьбе Санёк коротко хохотнул:

– А на фига козе баян! Она и так попляшет! Давай споём, ведь где-то играют!

На прощанье Санёк поставил литр водки, и теперь они с ним – оба два – пели, обнявшись, как родные братья, песню всех времён и народов:

Я приехал к миленькой в дальнее село.
Розочкой любимое личико цвело.
Я сначала милую, а потом бычка
Грохнул ломом по рогам резко, с кондачка.

Если жизнь-обидчица суёт фигу в нос,
Пусть рога величества разрешат вопрос.
Нет у милой памяти, силоса зимой,
И играет Гамлета мусорок с братвой.

– Эх, Ванька-встанька!

И ушёл Санёк в тихий семейный омут, даже не притворив за собой двери…

14

В общежитии тебе не дадут поскучать в одиночестве.

Подселили к Ивану сразу двоих, чтобы особенно не тосковал: Витьку Мухомора и Поддубного Ивана, тезку.

Лежит Ваня на сиротской кровати, заправленной вытертым бумазейным одеялом из списанных солдатских запасов, читает книгу «Технология металлов». Учиться Иван хочет. На монтажной работе можно только получить «Орден Сутулова».

Будет учиться – может, летом в армию не возьмут, дадут получить образование…

– Ну что, ёк-макарёк, все читаешь? Ученым хочешь быть? Наука… Нами, работягами, брезговать начнешь, а? – над Иваном склонилась веселая морда Вити Мухомора.

Кличка у него была подходящая. За что она к нему прилепилась, никто не знал: то ли за рыжую голову, то ли за большое, почти во всю щеку, родимое пятно цвета красной меди, а то ли еще за что, – но кличка к нему припаялась так, что он ее за всю жизнь отодрать не сумеет.

Может, Витьку прозвали так обидно еще и за то, что он имел исключительную способность к ловле мух.

Бывало, придёт Иван в обеденный перерыв в столовую, отстоит приличную очередь, только примостится к столу, а Витька уже рядом с подносом подъезжает. Разложит тарелки и горстью так – чирк перед носом, – и вот она, муха, как есть, у Метелкина в тарелке плавает, облитая жиром, вся розовая от наваристого борща, сытая…

Идти на кухню просить замену – только оскандалишься, да и есть уже почти расхотелось.

Ребята за это бить его не били, а обедать с ним вместе избегали. А Иван по молодости и на его кивок головой (мол, присаживайся, чего там, я ведь для тебя только место держу), вздохнув, всегда садился рядом.

Витя действовал безошибочно. Он видел, что рядом столы все заняты, а на приглашение отказаться молодой парень не сумет, неудобно – еще деликатность от школьной парты оставалась, еще не все выветрилось, хотя ветерок в голове погуливал.

И вот, помявшись, Иван садился рядом с Мухомором, чтобы тут же получить в тарелку невесть откуда взявшуюся очередную жужжалку.