Парковая зона

Обшаривались тогда еще немногочисленные, но урожайные сады, грядки и огороды, курился табачок, жглись костры… И девочки тоже ночевали на прошлогоднем сене, на воздухе, под лунным тревожным светом.

А лунными ночами, да под соловьиный свист разве усидишь? Разве удержишься на отцовском кожушке, когда тебе 16–17 лет, груди выше маминых, а ножки просят ласковых услад и всего, связанного с этим?

Как говорится, залётки в самом соку – действуй!

Некоторые Ивановы ровесники в этом деле уже преуспевали, а его всё еще робость одолевала – стеснительный был, как теперь говорят, недоразвитый.

Он девочек в сарай не водил, но они его услугами пользовались, а кое-кто даже злоупотреблял.

В сговорчивости Метелкина особенно нуждалась одна юная и красивая, не по годам развитая одноклассница, та, за которой тянулся шлейф всевозможных любовных приключений.

В кровь разбивая носы друг другу, не раз сходились из-за нее бондарские парни.

Боясь своего строгого отца, подруга эта после ночных бдений украдкой пробиралась домой, и, чтобы не стучать в дверь, просила Ивана ждать ее возвращения со свиданий. Дождавшись, он должен был осторожно перелезть через высокий забор и, отодвинув засов, открыть ей во двор калитку.

Подруга бесшумно проскальзывала в щелочку, шу-шу, – уже на сеновале, уже спит!

А Иван с чувством выполненного долга шел к себе, прокручивая в мозгу варианты любовных затей с той одноклассницей, хотя в действительности дальше рукопожатий у них дело не заходило.

Какой ей прок от такого молокососа, каким был Иван? То ли дело Колька Манида! У того на каждой руке по десять пальцев, и все в деле, не считая того существенного, за которое он получил характерную кличку.

Манида, как ни странно, теперь стал курсантом пехотного училища, ходил в красных погонах, в окантованной фуражке со звездой. Видный парень с казенным будущим, любимец всех старых и молодых дев.

Вот и увлеклась подруга Метелкина на время его старшим товарищем.

«Он целуется хорошо и всегда в засос», – говорила она Ивану каждый раз, когда возвращалась под утро к себе домой.

И вот сидит Иван, значит, в кустах, ждёт назначенного часа, когда вернется со свидания его подружка, сунет холодные ладони ему под рубашку, согреется и – шмыг в калиточку, и дверь на задвижку: все как и было – чин-чинарем.

То ли в тот раз Иван задремал, то ли слишком задумался, но возвращение маленькой блудницы он прозевал.

Стояла лунная ночь, переполненная соловьиными трелями: под каждым кустом свой певун, свой горлодёр.

Метелкин, чтобы не маячить перед домом и не вызывать у отца одноклассницы подозрений, уселся в тени, размышляя о девичьей чести и о той допустимой границе, которую могла соблюдать его непостоянная в своих связях подружка.

Ивана вывел из забытья характерный звук упругой струи, ударившей в землю. Повернувшись, он увидел, как подружка, присев на корточки прямо на самом лунном пятачке, справляет малую нужду.

Он тихо и протяжно, как и было условленно, свистнул.

Подруга быстро вспорхнула ночной бабочкой, мелькнув белым платьицем прямо перед глазами Ивана.

– Фу, какой противный! Нехорошо за девочками подглядывать! – и она легонько шлепнула Метелкина ладошкой по щеке. – Стыдно, небось?

Иван торопливо стал говорить ей в свое оправдание, что, вот, заснул малость и ничего не видел.

Она крутанулась перед ним на пальчиках так, что подол платья взлетел белым венчиком, обнажая до самых трусиков ее ослепительные от лунного света точеные ножки.

У Ивана все поплыло перед глазами, как будто это он сам закружился на лунном облачке соловьиной ночью.

– Ну, как я? – она по привычке сунула Ивану под рубаху ладони, на этот раз теплые и мягкие.

– Видали мы и получше! – стараясь казаться как можно более невозмутимым, ответил тот.

– Ах ты, наглец! Да ты еще и с девкой-то ни разу не целовался! Губошлеп! – она, вынув из-под рубашки одну руку, сверху вниз указательным пальцем провела Ивану по губам. – Тебя еще учить надо, кавалер подворотный!

Она так играючи, между прочим, высказала не всю правду.

Но почему-то выслушивать подобное оскорбление из ее уст было совсем не обидно. О случае с Манидой той кошмарной, прилипчивой, как гриппозная простуда, ночью, он старался совсем не помнить.

– Ну, иди, иди, открывай калитку, Казанова!

Иван, примерившись к забору, подпрыгнул, уцепился руками за край доски, затем подтянулся, перебросил ногу – и вот он уже там, во дворе, где пахнет парным молоком и коровьим навозом. Запахи, которые в деревне сопровождают каждого человека от самого рождения.

Иван соскользнул на соломенную подстилку. Сто раз перелезал, и ничего, а тут – на тебе! Гвоздь распорол штанину почти до самого паха, ободрав кожу.

Чертыхаясь про себя, он отодвинул засов и, прихрамывая, вышел через калитку снова на улицу.

Его подруга почему-то идти домой не спешила. Увидев Ивана с рваной штаниной, она так и присела рядом на корточки.

– Ой-ой-ой! Иди, пожалуйся, я тебя пожалею, – ее рука скользнула снизу вверх по ноге Ивана. Штанина была располосована почти надвое по самому шву. – Оцарапался, бедненький!

Она повернула ладонь к луне. Пальцы были испачканы кровью. Откуда-то из-за пазухи подруга достала надушенный платочек и стала промокать Метелкину рану:

– У кошки заболи, а у мальчика заживи. У кошки заболи, а у мальчика заживи, – наклонившись, она прикоснулась губами к ранке и трижды сплюнула рядом, в траву.

От ее прикосновений с Иваном случился столбняк в прямом и переносном смысле слова. Так его не трогала ни одна девочка.

Почувствовав очевидное напряжение, она со вздохом поднялась с земли, еще раз задев рукой обнаженную ногу ночного рыцаря Ивана Метелкина, и, как бы невзначай, чуть выше.

Во рту пересохло, и Иван не мог выговорить ни слова. Девочка стояла так близко, заглядывая ему в глаза, что он, кажется, слышал, как стучит ее сердце, а может, слышал свое – маленькое мальчишеское, еще не знавшее любовного трепета.

Ее дыхание было сладостным, он ощущал его на своих губах, глотал его, упивался им.

Распутница расстегнула свою блузку, из которой выпрыгнули груди с темными пятнышками сосков. Потом наклонила лохматую голову Ивана и прижала ее к себе.

Не помня себя, он зарылся в нежную, пахнущую чем-то неведомым упругую девичью грудь.

Иван только мотал головой, не смея касаться ее тела руками. Стало нечем дышать, и чтобы не задохнуться, он отпрянул от своей ночной подруги.

– Цы-ы! – она прижала палец к своим губам. – Я тебе за твою кровь еще одну штучку дам потрогать. Только ты никому не рассказывай, ладно?

Она взяла одной рукой Иванову ладонь и подсунула ее под резинки трусиков. Упрямые волосы и влажная плоть между ними.

Влажное и горячее обволокло пальцы, слегка скользнув по ним.

Иван по-настоящему испугался, будто он вот-вот станет соучастником большого преступления – ограбления или убийства. Словно он стоит на краю крыши, и вниз смотреть – душа замирает, и взгляда не отведешь…

Он со стоном вытащил руку и сразу же нырнул за угол, в густую черную тень, расслышав за спиной короткий девичий смешок.