Парковая зона

Картошка, присыпанная сольцой, скользкие, в тягучей влаге грибочки под водку пришлись как нельзя кстати. Черненое серебро селедочных спинок, в капельках росы бледно-розовые лепестки домашнего сала немедленно требовали повторного тоста.

Снова выпили «за присутствующих дам».

Лёля, сидящая рядом с Метелкиным, усилено подкармливала его закусками:

– Ешь, галчонок желторотый.

Ее обидные слова задели Ивана за живое, и он, отложив вилку, сделал вид, что есть ему вовсе не хочется, а следовало бы выпить по новой.

Конечно, за последний год, как Метелкин уехал из дома постигать премудрости рабочей жизни, так сказать, авангарда, он ничего подобного в общежитии и общепитовской столовой не ел, но, как говорится, ешь солому, а форсу не теряй.

И он держал форс, беззаботно поглядывая на окружающих, за что впоследствии здорово поплатился.

Его товарищи не были столь гордыми и споро стучали вилками, словно вколачивали гвозди, на время забыв о еще непочатой второй бутылке.

Сделали передышку.

Первым отвалился от стола Бурлак, придерживая за талию Зинаиду, девку крупную, мясистую лицом и телом.

Танцуя пальцами, как по клавишам, Бурлак забирался все выше и выше, и вот уже его широкая ладонь успокоилась, придерживая мягкую, норовящую выскользнуть из-за отворота халата Зинаидину грудь.

Сквозь пушок над верхней губой девицы проступала испарина, глаза светились то ли от выпитой водки, то ли от безыскусной ласки ухажера, но было видно, что ей хорошо. Так хорошо, что она жмурилась, прислонившись щекой к Бурлаку, к его плечу, обтянутому ситцевой рубахой.

Тем временем Тоська, как называл ее Витя Мухомор, взяла инициативу на себя, и, дав волю рукам, рылась у него под рубашкой. Ее по-совиному круглое лицо выражало охотничий азарт и удовольствие.

Если бы не круглая мордочка, Иван бы сравнил ее с мышкующей лисицей, которая то, задрав хвост, встанет на задние лапки над полевой норкой, то отпрянет в сторону, делая безразличный вид, то прижмет лапкой воображаемую добычу, то снова сунется в жухлую поросль, пытаясь добраться до полевки.

Все были при деле, кроме Метелкина и сидящей рядом с ним стареющей женщины, с еще не увядшим лицом, но с глазами, в которых светилась глубинная осенняя синева.

Заниматься дальше закусками было уже неприлично.

В воздухе запах спиртного перебивал запахи мыла и перегоревшего угля. Самое время закурить.

Иван достал сигарету и, хотя у него в кармане была зажигалка, потянулся к Мухомору за спичками, чтобы как-то отвлечь его от любовных забав и разрядить обстановку. Витя, матюгнувшись, только махнул рукой, предаваясь игрищу.

Бурлак был занят капитально, и его тревожить не имело смысла, он мог и кулаком двинуть.

Лёля, ничуть не обидевшись на невнимание к себе, встала с кровати, нашарила за печкой спички, зажгла одну и медленно поднесла к сигарете. Ивану ничего не оставалось, как глубоко затянуться.

Что делать? Ну не лезть же целоваться к этой женщине, которая родилась лет на двадцать раньше него и вызывала лишь сочувствие своей неустроенностью?

В то же время надо было что-то предпринимать.

Еще непочатая бутылка водки на столе могла вытащить Метелкина из столь неприглядной и странной ситуации.

Ни целоваться, ни тем более лезть за пазуху к Лёле Иван не мог, чувствуя возрастной барьер и какую-то внутреннюю несовместимость.

С ужасом ожидая конца начала, он решил притвориться горьким пьяницей, хотя было бы лучше и не пить.

– Ну что, Оля-Лёля, как вас там по батюшке? Выпьем! – отправив щелчком сигарету в таз, Иван потянулся за бутылкой.

– Поперед батьки не лезь! – угадав решительный жест, оторвался от своей пассии Бурлак. – Ты забыл, как на Руси ведется? Сначала свекор нагребется. А потом тому, кто старший в дому. Значит, опять ему.

Бурлак распоясал бутылку, и снова стаканы отяжелели.

На этот раз выпили молча, каждый за себя, и снова все, кроме Ивана с Олей-Лёлей, занялись своим извечным делом.

Им было хорошо.

Метелкин опять потянулся за бутылкой, разлил остаток водки себе и своей соседке. Ее раскрасневшееся лицо, осенние глаза и чуть приоткрытый рот взывали к справедливости.

Подруги уже сомлели от ласк, позволяя делать с собой все, что угодно.

Антонина, расстегнув лифчик и не обращая внимания на присутствующих, уже водила влажным соском по разгоряченным губам Мухомора. Витя блаженно улыбался, пытаясь прихватить сладкую клубничку, но сосок все выскальзывал и выскальзывал, играя в поддавки.

По всему было видно, что Тоська уже готова.

Бурлак, посадив Зинку на колени к себе лицом, придерживал одной лапищей ее за спину, а другой что-то искал у нее под юбкой и никак не мог найти.

Зинка, откинувшись назад, рассеяно рассматривала беленый потолок, незаметно ерзая по ладони Бурлака.

Всем было хорошо.

– Оля, выпьем за то, чтобы им было еще лучше! – Иван решил надраться. Его от дальнейшей ночи могло спасти только это. Как говорится, пьяного Бог бережет.

Оля-Леля подняла стакан, вздохнув, прикоснулась краешком к стакану Метелкина и одним махом выпила.

Иван повторил за ней.

Теперь все пошло по накатанной, закусывать водку не приходилось.

Соседка взяла у Ивана из кармана сигареты, вытащила одну, прикурила, затянулась и долго не выпускала дым из груди. Она явно нервничала и злилась на молодого парня и на всю компанию, хотя и старалась не подавать вида.

Необходимо было что-то предпринять.

Но что? Метелкин по своей неопытности в таких делах не мог перешагнуть через порог допустимого. Как тогда, у Веры Павловны в гостях, с дружком своим, Санькой. Ну никак не мог! Перешагнуть – значит разделить свою жизнь пополам, и тогда прошлому не будет места.

Стыдно. Надо непременно напиться.

Дабы выйти из дурацкого положения, Иван выскочил на улицу и остановился у сугроба, где Витя Мухомор закидал снегом бутылку.

Ветер плескал в лицо ледяное крошево. После жаркой и душной комнаты, пропитанной запахами женского общежития, на улице было вольно и хорошо. Так хорошо, что возвращаться в комнату не хотелось.

Метелкин не знал, как поступить с доставшейся ему женщиной – обнимать и целовать ее он, однозначно, не мог. Не мог даже представить, как это стал бы делать. Это все равно как прыгнуть с карниза вниз – либо ничего, либо ноги переломаешь.

«Нет, не могу!» – сказал себе Иван.

По-собачьи разгреб снег и вытащил из сугроба бутылку. Она уже покрылась жесткой корочкой льда и норовила выскочить из рук.