Усталые люди

I

…Это полное спокойствие, даже холодность, в то время, когда я с нею, когда она действительно тут! Это почти невероятно. Неужели я уж так стар? Она, несомненно, красива. Ну, это просто-напросто потому, что я, находясь вблизи неё, ясно вижу ее такою, «какая она, действительно, есть»; нет уже более идеализирующей отдаленности, нет той обманчивой воздушной области, которая придает такую романтичность далеким высотам.

Прекрасная идея с моей стороны, со стороны немолодого, изжившегося господина, устроить такой духовный брак, такое идеальное сожительство, где нет ни следа ничего обыденного, мещанского, того, что доступно любому самцу с любою самкою: ничего эротического! Такие отношения имеют свою особую привлекательность. Чувствуешь себя свободно; она не получает права предъявлять какие бы то ни было требования эти отвратительные, мучительные требования, которые обыкновенно предъявляет любимая женщина влюбленному в нее мужчине; приходишь и уходишь, когда хочешь, держишь себя, как хочешь; тут не может быть и речи об «измене» или подозрениях, а, следовательно, и о сценах и обо всей той сумятице и путанице, в которую постоянно вовлекает любовь. Свобода-же, во всяком случае, есть величайшее блого.

А в то-же время все-таки нечто пикантное, что-то неопределенное, «обещающее»… Уже одна замена старых, приевшихся собутыльников молодою, умною женщиною представляет собою колоссальную выгоду. В женщинах есть какое-то особое, раздражающее свойство, что-то своеобразное, та «женственность», которая уже сама по себе оказывает оживляющее действие на мужчину, что-то такое, что в одно и то-же время возбуждает и умиротворяет, пробуждает некоторую сентиментальность и в то-же время не дает засыпать более благородным инстинктам. Вот это-то, вообще говоря, и навело меня на такую сумасбродную идею; такой старый холостяк, как я, должен был не раз чувствовать недостаток в этом женственном (в противоположность «игривому») элементе в своих случайных и мимолетных связях.

Что особенно своеобразно и приятно в этой девушке, – это полное отсутствие всего того, что хоть сколько-нибудь напоминало-бы о кокетстве… Она производит охлаждающее, почти строгое впечатление; при полном отсутствии чопорности, во всем её существе есть что-то отстраняющее, невозмутимое; в ней тоже, вероятно, нет никакой склонности ни к чему эротическому. В ней нет никакой навязчивости, прилипчивости, отличающих большинство этих девочек, – тех, что только тем и живут, что вечно ждут чего-то необыкновенного, которые вешаются человеку на шею, не дав ему даже опомниться. Это – худенькое, бледное, почти угловатое существо; рот её легко принимает слегка насмешливую складку, тоже действующую охлаждающим образом (Она слишком много смеется, это не хорошо… Ну, совершенства, ведь, нигде не найдешь!).. В общем она самоуверенна и весьма определенно дает понять, что знает себе цену.

Она не из тех, что готова отдаться первому, кто протянет за него руку; это тоже производит очень хорошее впечатление. Я, которому уже несколько понадоели глупенькия толстенькие девочки с их незамысловатым кокетством, я чувствую, что меня сильно привлекает эта отчасти английская, отчасти гувернанткообразная манера, хотя, собственно говоря, по существу, она вовсе не в моем вкусе. Потому-то, слава Богу, не может быть тут и речи о какой-нибудь настоящей влюбленности (Позднейшее примечание: ха, ха!).

Но большие, темные, те особые, свойственные только слабогрудым людям, глаза представляют замечательную, поразительную противоположность всей её внешности; они говорят о том, что, однако же, и под этим снегом, может быть, кроется вулкан, и что её уверенность в себе при встрече с мужчиной может иметь другие основания. Вообще говоря, в глазах её есть что-то, что наводит на сомнение. Несомненно верно, что она есть именно то, чем она кажется; но нет ничего невероятного в том, что она могла-бы быть одною из отчаяннейших кокеток. Во всяком случае, эта почтенная особа вовсе не наивная девочка; для этого у неё через-чур определенная манера говорить о некоторых вещах и нет недостатка в сведениях. Невероятно, до чего не похожа она на того маленького, желтоносого цыпленка, с которым когда-то носился мой сумасбродный друг Оз; за это время она успела-таки кое-что пережить и испытать. Неприятно, а между тем чисто по-женски действует она на меня, когда старается уверить меня, будто у неё никогда не было никакой романической истории; – это все они говорят. Я уверен, что если бы человек женился на вдове, имеющей семерых детей, и в свадебную ночь спросил-бы ее, случалась-ли с нею когда-нибудь подобная история, она невольно воскликнула-бы: «уверяю тебя, нет! Как можешь ты это думать?»

Но как-бы то ни было, – я пока еще свободен. Я ничем еще не связан и ничем не свяжу себя. Это – товарищество на свободных основаниях. Я дам ей время высказаться вполне, и тогда можно будет основательнее обдумать это дело: если окажется, что стоит того, то можно будет пойти и дальше; в противном-же случае, все расстроится само собою. Пока-же я счастлив, найдя хоть кого-нибудь, кто до известной степени интересует меня; «жить» ведь и значит – быть заинтересованным.

II

– И вы, действительно, могли выносить такую жизнь? Из году в год… и ни одного события, которое-бы серьезно заинтересовало вас?

– Да, разумеется, я выносила это.

– Невероятно!

– Тем не менее, это правда.

Пауза. Потом она улыбается и говорит:

– Когда я была маленькая, я, разумеется, думала, что вся моя жизнь будет сплошной интересный роман. С принцами, графами и тому подобными… Но потом она оказалась не более, как жалкой сумятицей, в которой нет ни следа какой-бы то ни было последовательности. Ни на полшиллинга смысла или интереса. И так будет продолжаться и впредь (Я: гм.?). Да, в ней ничего не изменится, только, разумеется, все будет идти хуже и хуже, по мере того, как я буду стареться. А потому я стараюсь думать, что эта, так-называемая, земная жизнь составляет только первую часть этого романа; а ведь вы-же знаете сами, что первая часть бывает часто очень запутана; ничего нельзя понять; одно кажется еще глупее другого; но когда доберешься до второй части, начинаешь уже понемногу понимать и, наконец, когда покончишь со всеми частями, то увидишь, что все это представляет связное целое. Таким образом, я представляю себе, что мы должны будем пережить несколько жизней, переселяться с одной планеты на другую (Да вы, вероятно, читали Фламмариона?); и, таким образом, жизнь моя, в конце-концов, все-же окажется интересным романом, понимаете?

– Что касается меня, то я замечу на это, что мне уж, конечно, более чем довольно и первой части.

– Да, но я верю в Фламмариона! Я хочу в него верить!

– И держитесь вашей веры! Вера дает человеку блаженство.

– Уж как-же мне досадно на вас. Неужели вы, действительно, не верите в Фламмариона? О, пожалуйста, скажите, что вы верите; скажите, что верите и вы также!

– Ни капли не верю!

– Ах, как-же вы неправы!

– Но ведь это-же не может помешать вам верить?

– Да, потому что ведь и я только нисколько в это не верю. (Смех).

(У памятника Вергеланда). Она. Не правда-ли, самое величайшее блого.

На свете – быть поэтом?

Я. О… Чего-же достиг он, например? Кто читает его? – Какая-нибудь пара знатоков литературы. Что внес он нового? Он ввел в нашу землю евреев; это, по-видимому, наибольшее из всего, что он сделал. Остальные его идеи были переполнены и затоплены романтикой и церковностью. Девятнадцатое столетие в Норвегии создано вовсе не Генриком Вергеландом, а Гансом Гауге[1 - Ганс Нильсен Гауге быль основателем религиозного движения в народе. Своими проповедями в стиле методистов противодействовал он господствовавшему в стране рационализму, приходил не раз в столкновение с церковью, был неоднократно подвергнуть тюремпому заключению. Он умер в 1824 году, 53-х лет от роду. Тем не менее, движение, поднятое им, продолжало существовать, и не исчезло еще и до настоящего времени. Пр. пер.]. О, нет; это мало к чему приводит. Надо писать резцом… и писать не чернилами, а кровью… если хочешь сделать хоть какое-нибудь впечатление на эти мотки шерсти, которые люди носят в черепах вместо мозгов.

* * *

Она (восклицая). Возможно-ли? Неужели вы действительно были в Париже? О, расскажите, расскажите… О, вы, счастливый человек, действительно побывавший в Париже!

Я. Рассказать о Париже? Тс… Там масса улиц и некоторые из них очень длинны. Некоторые из них также очень широки с аллеями по бокам; их называют бульварами.

Она. Да, и затем там такое множество больших блестящих магазинов с шелками и золотом, и брильянтами… настоящими, неподдельными брильянтами.

Я. О, да, великолепно! А потом там еще есть широкая площадь с обелиском и большими фигурами из камня; и много других широких площадей; а потом – Сена.

Она. Да, Сена! Как она должно быть величественна!

Я. По меньшей мере раза в четыре шире Акера и по меньшей мере раз в восемь его грязнее.

Она (с разочарованием). Грязнее?..

Я. Ужасна! Изжелта-зеленая… Да, Париж восхитителен. Я надеюсь еще не раз побывать там и, главным образом, для того, чтобы посмотреть на прелестные дамские костюмы.

Она (нерешительно). Как так?

Я. Да. Такие, действительно изящные костюмы, видите-ли… действуют прямо-таки, как какая-нибудь музыкальная пьеса; там все ритм, гармония, грация; они хватают за сердце, как благозвучный, грациозный, безумно-увлекательный аккорд… Чистота, нежность, изящество, деликатность и, черт возьми! Я не нахожу слов! Но это прелестно. Конечно, и изящный мужской костюм тоже, слава Богу, иногда встречается; но мужские костюмы всегда были и останутся лишенными всякой поэзии; женское тело с его мягкими линиями и гармоничной округленностью представляет собой совершенно иной, гораздо более благодарный материал для композиции, чем прямолинейная, суровая мужская фигура.

Пауза.

Я (продолжая). Но зато ужасно возвращаться домой.

Она (несколько едко). Да, мы ведь тут, дома, не умеем одеваться.

Я. Нет… несмотря на все мое почтение! Здешния дамы этого не умеют. Хотя, уже у нас в Бергене, в этом отношении много лучше… Да, вы, вероятно, не знаете, что я из Бергена, так как теперь я говорю совершенно чистым наречием Христиании… Да, да, избави меня Бог! Конечно, есть счастливые исключения, но вообще здесь ничего не видишь, кроме самого грубого извращения портнихами всего, что носит имя ритма и формы. Я думаю, что оттого-то и не могу я никак основательно влюбиться здесь, дома.

Она. Конечно, нет, раз вы смотрите только на платье…

Я. Только на платье!.. Боже мой! Так съездите в Париж и попробуйте тогда, вернувшись домой, сказать таким-же тоном: «только на платье!»

Она. Нет, я хотела сказать…

Я. Мы, вообще говоря, довольно неприятные варвары. Мы – янки. Единственно, что оставалось нам от старого поклонения красоте, единственно отрадное и изящное, что было у нас здесь, среди наших ледяных гор, это красота наших женщин… Но теперь, разумеется, и ее надо по-боку. Байковые платья, нормальная обувь, нормальный покрой, наивозможно безобразный; это практично и здорово, говорят эмансипированные женщины… и нравственно, прибавляют проповедники аскетизма; это не наводит мужчин на греховные помыслы, а тогда и вообще нет более греха. Ах, черт возьми!.. Это вечное мещанство! Разумеется, женщины скоро остригут себе и волосы, ради удобства и пользы с одной стороны, и еще потому, что длинные, красивые волосы так опасно романтичны; потом наступит день, когда женщинам будет запрещено носить перчатки, потому что белые красивые руки также могут вскружить голову мужчине; наконец, будут запрещены и всякие духи; не нравственнее-ли и не натуральнее-ли пахнуть потом, чем фиалками?

Она (с некоторою неловкостью). Ах, вы хотели-было…

Я. Да, да, извините! Так. О чем-же собирался я вам рассказать?

Она. Вы сказали, что так ужасно возвращаться домой.

Я. Ах, да. Да, с истинным ужасом бродишь по этим пустым, безмолвным улицам с их доисторической мостовой и безыскусственными кучами лошадиного навоза… Еще раз простите!.. А сами-то сограждане? Эти долговязые, косматые малые, проходящие по улице, раскачиваясь и размахивая руками, в своих до лоску вытертых панталонах и сомнительной чистоты сорочках, с небритыми бородами и широкими, перекошенными лицами, точно они никогда не знавали радости и веселья… уф!.. Они идут так медленно и с таким унылым видом, подгибая колена, широким ленивым шагом, словно не ждут ничего приятного в том месте, куда они отправляются; это отражается на всей их внешности. Затем добираешься до Карла Иоганна и наталкиваешься на львов; да… да, Господи Боже! (Пожимаю плечами). Мещанский, мещанский город! Неряшливое платье, по-нескольку дней не бритые бороды! Нет строгой красоты, которая ждала-бы этих молодцов! Иногда они производят такое впечатление, как будто-бы они забыли даже помыться. Да и на кой черт мыться здесь, в этом городе? Кое-когда, правда, встретишь какого-нибудь барина в цилиндре, в перчатках, с претензией на изящество во всей своей внешности; но… их так мало. Все время, сидя в экипаже с кучером на козлах, похожим на проповедника, я говорил самому себе: в следующий раз ты сойдешь на берег в Арендале или Лаурвике для того, чтобы не быть до такой степени застигнутым врасплох по возвращении в эту возлюбленную столицу.

Она. Да, а я именно слыхала от других, как восхитительно бывает возвращаться домой, в Норвегию.