Усталые люди

* * *

Говорят, – одна только смерть не обманывает. Да, но тем не менее и на нее нельзя вполне положиться. Она, конечно, придет, но придет не во-время.

Но к тому времени мы начинаем уже чувствовать себя почти хорошо, сидя на своем стерине, потому что человек привыкает ко всему, привыкает даже к жизни.

– Застрелиться? – но это целая история. А кроме того, выстрел редко бывает удачен. К тому-же еще это до такой степени вульгарно.

Доктор Кволе в данном случае может быть оказадся-бы человеком, способным снабдить меня склянкой морфия?…

(Последний скандал). Молодая красивая женщина полюбила морского капитана. Тут все люди подымают вопль… и вопят с полным убеждением! – мужчины, потому что завидуют ему; женщины, потому что завидуют ей.

Я с своей стороны завидую ему… Предполагая однако, что она была именно та. о ком я думаю.

* * *

Достопочтеннейший Габриэль Иероним Грам, что-же это, наконец, за глупости?

Я чуть не упал от удивления, когда раскрылась передо мною эта до очевидности простая вещь… и я просто-таки не могу понять, каким образом не видел я этого раньше.

Ну, да, разумеется, – мне не давал покоя этот известный осел в образе Морали. Возможно большая степень счастья, возможно меньшая степень несчастья… Эти изречения, разрази их Господи! невольно вплетаются даже в самые независимые человеческие суждения.

Чувствовать себя хорошо? Да я уж предпочту чувствовать себя дурно (если только дело идет не о боли живота). Это бездушная вялая истома, которую зовут хорошим самочувствием, может быть годится для статских советников и пасторов, но она никуда не годна для людей.

Плохое самочувствие того или другого вида, – стремление, чувство лишения, тоска, мука – ведь это-то и жизнь! Это возбуждает человека, наполняет время, поддерживает деятельность душевного механизма, питает чувство, шевелит волю, мысль, энергию, – между тем, как при ощущении вялого довольства от жизни, просто-напросто ничего не остается.

А потом эти немногие дерзновенные часы, когда человек живет во всю! Когда все жизненные силы его в полном ходу, все напряжение, весь пыл его существа, трепетание всей его души! Тут нет ничего похожого на вялость хорошего самочувствия и т. д. и т. д. Всякое истинное наслаждение является по крайней мере на половину страданием; побеждаемое страдание – вот определение наслаждения!.. Такие часы достигаются лишь с помощью какого-нибудь возбуждающего элемента: вина, любви, игры, воодушевления… а тут моралисты говорят тебе: берегись! главное, – не надо опьянения! на завтра наступает катцен-яммер.

Но даже простой катцен-яммер предпочел-бы я их вялой скуке, – а тем более, если-бы тут-же в придачу даны были мне и лучшие часы жизни!

Но тем не менее я только и делаю, что прячусь и избегаю того возбуждающего элемента, который один только был-бы еще в силах несколько расшевелить меня… из страха страдания, которое это может нринести; из страха некоторой дозы несчастной любви! Габриель, Габриель, я не узнаю тебя!

Я постараюсь снова встретиться с нею, я возобновлю с нею отношения… просто-напросто для того, чтобы чувствовать себя «несчастно влюбленным».

VIII

Старый человек. Ты не можешь любить. Иди домой, ложись на кучу пепла, как Иов, и окружи себя битыми черепками!

В сущности она интересует меня, как загадка. Мне приятно работать над нею, я чувствую потребность разрешить ее. Но ведь не так-же мужчина должен интересоваться женщиной.

Да, да… а это легонькое, нежно-сентиментальное настроение, когда её нет со мною. Некоторое стремление. При известном расположении духа стремление это становится мучительно. Но страсти не существует.

Амур, Амур, я воздвигну тебе гекатомбу, если только ты захочешь ослепить меня…

* * *

Я чувствую некоторое довольство собою. Мучительное чувство исчезло. Дух мой спокоен.

Нехорошо держаться так вдалеке. Воображение и чувство взаимно подстрекают друг друга, пока не возведешь данной молодой девушки в «женщину», в Еву, окруженную розами; а потом носишься с самыми дерзновенными мечтами, пока не уподобишься такому человеку, который был-бы способен жениться хоть на рыночной торговке, если-бы только удалось ему встретиться с нею.

11 часов. Вечер. Как приятно чувствовать себя человеком сотте il faut. Все в порядке. Благоразумно ужинал с нею, беседовал возвышенно, умно и рассудительно, с приятным для самолюбия сознанием, что тебя ценят.

Мужчина только тогда бывает вполне доволен собою, когда он чувствует, что им восхищается женщина.

* * *

Много удивительного и допотопного опять встречаю я здесь, многое из моих собственных прежних воззрений и изречений; так, например, она, разумеется, патриотка. Любит Норвегию и т. д.

– И я надеюсь, что и вы также?

– О, да, смотря по обстоятельствам, Норвегия может быть не хуже любой другой страны.

– Ах!..

Да, да; мы, люди, довольно-таки ловкие ребята: свои потребности и ограниченности возводим мы в обязанности и кичимся ими. Подобно тому, как нашу потребность в половых сношениях превращаем мы в «любовь», ту простейшую случайность, что мы, как рабы привычки, являемся телесно и духовно связанными с определенной «средой», фантазия наша возводит в поэтическую иллюзию в виде «любви к родине».

Комичная идея – «любить» кусочек географии! «Любить» 5,800 кв. миль!

* * *

Я право думаю, что мучаю ее своим хладнокровием к вышеупомянутым кв. милям; по крайней мере она часто возвращается к томуже предмету и делает мне основательные внушения.

Я защищаюсь.

– Да, но ведь патриотизм в сущности есть ничто иное, как скрытое себялюбие. До того дорожишь самим собою, что начинаешь приписывать особую ценность всему, что в каком-бы то ни было отношении приходит с тобою в соприкосновение, хотя-бы это было не более, как местность, где живешь, Или даже вообще местности, состоящие с нею в какой-либо правовой или административной связи. Enfin!.. с этой точки зрения и патриотизм может иметь свое законное оправдание.

– Оправдание!.. Какое противное, вялое слово.

– Боже мой! что-же мне делать? Откуда возьму я любовь к родине? Я происхожу из старинной чиновничьей семьи и принадлежу, таким образом, к бездомной орде номадов, расползающихся, как паразиты, по великому телу народа, перекочевывающих с места на место, с одной службы на другую, как финны, живущие на горах, переходят с одного пастбища на другое. У такой расы не может развиться никакое чувство патриотизма. Патриотизм принадлежит оседлому состоянию. Он развивается совместно с земледелием и строительным искусством. Возделанный его трудом кусок земли приобретает действительное значение для земледельца, а вслед за ним также и вся принадлежащая к нему территория; но для номада старинное изречение: ubi beme, ibi patria безусловно сохраняет все свое значение: где лучше служить, там и родина.

– В таком случае, не раздумывая долго, вы легко могли-бы стать шведом, только-бы вам хорошо платили…

– Ну, хорошо вознаграждаемый пост в шведском министерстве иностранных дел, например…. почему-бы нет?

– Да, если-бы здесь когда-нибудь разгорелась война, вы были-бы первый, кого-бы я застрелила!

Она улыбается с разгоревшимися глазами и при этом так увлекательно хороша.

Я приподнимаю шляпу и раскланиваюсь.

* * *

Разумеется, она демократка. С такою въевшеюся яростью говорит она о «мелких ворах, которых вешают, между тем, как большим предоставляется гулять на свободе», точно будто это могло-бы помочь чему-нибудь.

Я все время являюсь каким-то профессиональным огнегасителем и пожарным. Каждую минуту раздражает она меня своими преувеличениями и своею несправедливостью, коренящеюся в самом наивнейшем неведении.

– Ну, да, разумеется, вешают мелких воров, говорю я, как, например, давят всякую мелкую гадину; тогда как тем, что воруют в больших размерах, поневоле оказываешь известное почтение, как вообще всему, обладающему значительными размерами. Они мастера в своем деле, художники, а перед искусством, перед художеством человек чувствует почтение, и должен иметь почтение, хотя-бы даже речь шла лишь о подобном искусстве, как искусство воровать. Нам отвратителен жалкий воришка или карманник, жертвующий своим человеческим достоинством из-за какой-нибудь кроны, да еще, вдобавок ко всему, допускающий себя поймать и подвергнуть наказанию: но нас интересует какой-нибудь Уда Гейланд и Гест Бардсен, и мы снимаем шляпу перед Ротшильдом и Фандербильтом.

Она сердится и протестует с излишней энергией; никак не может понять этой смеси бессильной серьезности и смеха висельников, – этого неизбежного тона каждого, пережившего стадию примирения с судьбой. Она относится ко всему с самой высокоторжественнейшей серьезностью, с какою корова смотрит на зеленую дверь или гимназист на республику.