Чезар

– К разгону провокаторов, – заявил он, сухо сглатывая и кивая в сторону.

Там возле забора дремали два сиреневых «Тигра» с надписью ОМОН. В тени между ними дремал экипаж. Надрывы Эдика заставили их напрячься в ожидании приказа. Сейчас, в плюс тридцать, они выглядели не оплотом правопорядка, а главными пострадавшими это мыльной оперы. Но Рыкованов чётко сказал: никакого насилия.

Я сказал:

– Фима, повторю: винтим, если вразнос пойдут. Пока убивать друг друга не начали, не вмешиваемся.

– Когда убивать начнут, поздно будет, – проворчал тот. – Глянь, как разжигает бес!

У Фимы была какая-то личная претензия к Эдику. Если он и мечтал сейчас о чём-то кроме кувшина кваса или холодного пива, так это загнать Эдику его мегафон в глотку. И сделать это в прямом эфире, который запустил Прохор, скакавший вокруг Эдика с камерой.

– Падла, – шипел Ефим. – Кирилл Михалыч, с огнём ведь играем. Он их накрутит, а нам разгребать. Давай в сторонку его оттащим и легонько прессанём. А чё? Менты вон с нами!

– Фима, да успокойся ты! Челябинский протест – как газировка. Потрясёшь, откроешь, оно забурлит и тут же выдохнется. Нашему энерджайзеру заплатили за полчаса, отработает и успокоится, вот увидишь. Я не первый месяц за ним наблюдаю. Ты иди, водички попей. Только на капот больше не плюй.

– Американцы нам такую подляну готовят, надо сплотиться, надо о Родине думать, а у нас в тылу такие ублюдки: за деньги готовы мать родную продать! – ворчал Ефим, отступая к машине.

В патриотическом порыве Фима, кажется, осуждал и меня. Обо мне он говорит так: Шелехов – циник и прагматик, но дело знает. А что циник – это плохо.

Всё кончилось даже раньше, чем я прогнозировал. Минут через десять Эдик куда-то пропал, и толпа утратила воинственный настрой. Кто-то отошёл в куцую тень столбов, кто-то с любопытством разглядывал железнодорожных монстров. Чувилина кричала о периоде полураспада стронция – тридцать лет, целое поколение, и это только половина, а ещё через тридцать лет останется четверть, а ещё через тридцать – одна восьмая, а это, считай, целый век! Жители Ишалино и Бижеляка, среди которых было много башкир, смотрели на неё понимающе и устало. Кто-то предложил ей кумыса. На голову мадам повязали светлый платок.

Я нашёл Нелезина:

– Давайте, Иван Алексеевич, ваш выход. Тезисы помните? – я взял его за рукав и проговорил ещё раз: – Никакие ресурсы внутри зоны «Чезар» не интересуют. Составы пойдут транзитом без остановок. На обоих КПП будут бесконтактные мойки и радиационный контроль специалистами «Ростатома». Грунт вдоль путей дополнительно отсыпят. И главное – зона начинает оживать. Прошло почти тридцать лет. Пора возвращать земли в оборот, оживлять их. Мы делаем первые осторожные шаги. Всё запомнили? Давайте, удачи. Поувереннее только.

Нелезин двинулся к людям, но я догнал его:

– Росатомщика возьмите. Эй! Иди сюда, – махнул я парню с папкой. – Пусть скажет, что проект одобрен и прошёл экспертизы.

Некоторое время я наблюдал, как Нелезин, вытянувшись, словно на докладе у генерала, повторяет заученную речь под прицелом смартфонов и едкие смешки толпы. Смотреть на это было также больно, как на забой беззащитного скота. Зато его тихая сбивчивая речь заставляла толпу прислушиваться и в конце концов вогнала в гипнотический транс.

Я постучался в «прэмку» и попросил загорелого машиниста показаться людям и ответить на вопросы. Гнев толпы обычно спадает, когда они видят по ту сторону баррикад таких же работяг.

Когда я вернулся к протестующим, Нелезин стоял, оттёртый вбок людьми, потный и обескураженный, будто перенёсся сюда из собственной гостиной минуту назад. Вниманием толпы завладел росатомовский паренёк, жестами объясняя, как именно мигрируют изотопы. Как ни странно, люди его слушали и даже задавали вопросы, на которые тот реагировал правильно, предваряя каждый ответ фразой: «Очень верный вопрос!».

Молодёжь из шатра растянула по ту сторону путей плакат: «Рыкованов, оставь зону в покое!» Помимо двух девиц, Еврофеевой и Османцевой, плакат держали трое парней, включая оклемавшегося шамана и парня с лисьей мордой. Мои люди сняли каждого из них крупным планом.

Пора было кончать балаган. Я велел машинисту «прэмки» идти к воротам и отпирать замок. К тому тут же подлетел с вопросами Прохор: «А что вы делаете? Что вы делаете?!». Он тыкал в машиниста камерой, но тот не растерялся и с подчёркнутой значимостью произнёс:

– Что делаю? Замок вот открыть хочу.

Его прямота ненадолго оглушила Прохора, ведь его коньком было обвинять всех во лжи, а машинист говорил правду. В конце концов, пережив это фиаско, Прохор заверещал:

– Он замок отпирает! Он дальше ехать хочет!

Но его вопль лишь слегка колыхнул толпу, всё ещё зачарованную лекцией росатомщика.

Машинист тем временем воевал с заржавевшими воротами, и пара башкир пришла на помощь: крестьянская натура не могла спокойно смотреть, когда городские бестолочи берутся за работу.

Без Эдика толпа рассеивалась. Росатомщика оседлал старик Галатаев, предлагая с помощью ядерного взрыва создать на месте зоны воронку, забетонировать её и залить водой. С другой стороны на паренька наседала Чувилина, задавая вопросы невпопад. Росатомщик отважно держал удар, тем самым сковав значительные силы неприятеля.

Когда инженерная машина тронулась в створ открытых ворот, отреагировала только Чувилина, пытаясь ухватиться за борт и крича:

– Они лгут вам! Ваши дети задохнутся в пыли! Они уже Кыштым угробили, Аргаяш будет следующим!

Ефим с парой бойцов нежно оттащили её в сторону. Я слышал его голос:

– Какие права мы нарушаем? А вы тоже нарушаете! Вы нарушаете правила железнодорожной безопасности. Находиться у путей нельзя. А я вам говорю нельзя!

Бойцы вели её бережно, как пара санитаров. Чувилина покорилась их мягкому напору, но всё ещё прядала головой в белом платке и выкрикивала:

– А сами-то где жить собрались?! Вы же всё в пустыню превращаете! А деньги все где? На Кипре деньги!

Но без Эдика и его мегафона она вдруг превратилась в обычную вздорную тётку, не способную увлечь толпу. Шоу кончилось. Тепловоз лязгал броней и высекал из рельсов длинный протяжный звук, словно неумелый скрипач елозил по струнам смычком. Глядя, как он продвигается в воротам, люди потихоньку расходились, сетуя на засуху, на разбитые дороги, на мор рыбы.

Но всё-таки, куда делся Эдик? Не в его характере было бросать роль тамады на полпути: обычно его выступления завершались на пафосной ноте. Он предсказывал появление нового поколения челябинцев, которые выгонят из области всю рыковановскую кодлу и установят новый экологический стандарт. Без этого напутствия я чувствовал себя обманутым зрителем, да и Ефим стоял растерянный, потому что кроме Чувилиной обезвреживать оказалось некого.

Я зашагал к дальней части парковки, где разбили штаб активисты. До катастрофы на этой поляне к югу от Татыша располагался дачный посёлок, от которого уцелел лишь один неряшливый дом из кусков фанеры и грубого профнастила – это, видимо, и спасло его от мародёров.

В тени дома я и обнаружил Эдика, который сидел у стены в окружении двух женщин, смачивающих лоб страдальца влажной тряпкой. Его смуглое лицо приобрело цвет горчичника, а роскошные брови казались теперь накладными.

– Что с ним? – спросил я, опускаясь на корточки.

Эдик вяло посмотрел на меня. Сначала я подумал, что до него всё-таки добрался Ефим, но побоев не увидел.

– Удар солнечный хватил, – пояснила одна из женщин. – Говорят, воду солёную надо дать. У вас нет соли?

– Зачем солёную? – удивлялась вторая. – Лучше зелёный чай. И пакетики на веки положить. А ещё лучше лёд.

Эдик окончательно сдался и закатил глаза. Его, по-моему, тошнило.

– Вставай-ка, – подцепил я его под локоть. – Здесь госпиталь есть военный. Поехали, поехали.

Женщины закудахтали, что ему нужен лёд, что больница есть в Аргаяше, что у него, наверное, низкий сахар. Впрочем, Эдика они отдали с видимым облегчением и пошли прочь, причитая.

Я хотел перепоручить пострадавшего Ефиму, но потом передумал и решил везти самостоятельно. Личная неприязнь Ефима к нашему младореформатору могла сыграть злую шутку, а Рыкованов снимет с меня голову, если бледнеющее лицо челябинского протеста получит в рыло без его приказа, исподтишка.

До Анбаша, где находился госпиталь, было километров десять. Съезжу и сразу домой: может быть, успею застать Иру.

Эдик шёл покорно. Его вырвало. Он безропотно отдал мне ключи от своей машины, и я вручил их Ефиму, велев отогнать к госпиталю, а сами ключи передать охране.

– Тошнит, – хрипел Эдик, пока я усаживал его в свой автомобиль, на капоте которого ещё виднелись следы Фиминых экспериментов.

– А не надо было без панамки ходить, – проворчал я, запихивая его ноги в салон. – Перепил вчера? С похмелья бывает.

– Не пил я, – одними губами ответил Эдик.

* * *