Шофёр. Назад в СССР

Скоро комбайнеры на своих красношкурых “Нивах” выйдут в поле, чтобы собрать всю эту красоту, которую люди сеяли и выращивали, чтобы другие могли есть горячий хлеб.

А мы, шоферы, будем дежурить в период жатвы. Стоять в полях, бдительно следя за тем, когда наполнится бункер очередного комбайна. А потом на мехток, чтобы сгрузить зерно.

Уборочная страда – тяжелое, но удивительное время. Забавно, но тогда, в молодости, оно не казалось мне удивительным. Теперь же, я хотел еще раз поучаствовать в этом действе. Чудесно, когда из жизненных проблем у тебя только одна: завершить отписанный тебе путевым листом рейс.

Машины свернули и пошли по широкой грунтовке. Гравий затрещал под могучими колесами газонов. Очень быстро просторные поля, что были в этом месте, сменились небольшими мазаными хатками на кубанский манер.

Когда машины пересекли асфальтированную улицу Октябрьскую и въехали на широкую Ленина, то мазанки сменились крепкими кирпичными казачками. Потом пошли высоконький новые кирпичные дома с цветастыми коньками и шиферными крышами.

Машины ехали по улицам, а я рассматривал простые крестьянские дворы, которые составляли основу станицы. Да. Здесь жили крестьяне. Рабочие люди, что всю жизнь общались с землей на ты. Простые нравы, простые мысли. Как же мне этого не хватало в прошлой жизни.

Деревянные заборы сменялись плетенками, а те прозрачными заборчиками из крашеных жердочек.

Перед многими домами и хатками раскинулись приусадебные участки. Тут и там деловито бродила домашняя птица: сердито провожали нас гуси; куры опасливо юркали из-под колес; на чьем-то заборе сидела летучая индоутка.

Вот, детишки играют в прятки, шуруя по всей улице. Когда мы проезжали мимо, они все застыли, уставившись на машины любопытными глазками. Старики упрямо сидели на лавках и отмахивались от мух зелеными веточками ореха. Грозили деткам, чтобы те не попали под машину.

На углу, у зеленого забора, сидела за деревянным столом целая компания старушек. Шумные и веселые, они играли в лото на копейки.

Станица буквально тонула в зелени: тут и там росли высокие орехи. На перекрестках раскинули жгуты-ветви могучие ивы. Зеленели россыпью плодов придорожные сливы.

Сквозь хлипенькие заборы можно было видеть личные огороды людей. Там аккуратными рядочками росла картошка, а в стройных шеренгах ждала созревания зеленая кукуруза.

Когда мы достигли центра станицы, многое преобразилось. Кончились тихие домишки и огороды. Здесь, на площади, перед красного кирпича зданием сельского совета раскинулся рынок.

Кашевой загудел в клаксон, требуя прохода, когда многочисленные зеваки заполонили дорогу перед машиной. Казалось, чего тут только не продавали: молоко и овощи, одежду и посуду, хлеб и душистые булочки.

Выглянув из окошка, я с наслаждением вдохнул сладковатый аромат свежего хлеба. Он был так силен, что глушил собой даже стойкий запах машинного масла, что царил в кабине. Когда я почувствовал запах хлеба, в голове тут же пробежала мысль о моем доме. О моей семье.

Однозначно было ясно, что неизвестно каким чудесным образом, после смерти в две тысячи двадцать третьем, я перенесся в восьмидесятые. Почему так произошло? Я не знаю. Но я совершенно точно убедился, что попал в свое же прошлое. Пусть и с незначительными изменениями. Однако, оно было настоящим и живым. Все тут можно было потрогать и попробовать. И это до конца не укладывалось в голове.

Мысль о том, что я снова молод, снова полон сил и способен почти на все, будоражила. Я ведь вновь могу прожить свою жизнь так, чтобы ни о чем не жалеть! Чтобы не допустить ошибок прошлого. И чтобы не допустить разлада в моей семье.

Если на дворе восьмидесятые, то дома все еще хорошо. Мама и отец живут душа в душу. Большая дружная семья Землициных по-прежнему собирается во дворе, за широким столом. Соседи приходят в гости, чтобы отведать вместе скромный летний ужин. А Светлана, моя сестра, еще жива. От этих мыслей мне стало так тепло на душе, что я не сразу осознал, что улыбаюсь, уставившись в совершенно голубое небо.

А потом почему-то пришли другие, темные воспоминания, без которых, впрочем, было не обойтись.

Никогда я не думал, что моя работа юристом лишит меня семьи. А тогда, сорок лет назад, когда я покинул родную Станицу, а с ней и родной колхоз, где трудился шофером, все, казалось, совершенно иным. Думалось, будто я расту, от ручного труда к умственному. От баранки, перехожу к книге и кодексу. Тогда это виделось мне решением. Решением, как пережить смерть близкого человека.

После гибели Светы, моей сестры, Красная стала для нас ни родиной, а проклятым местом. Уж много времени прошло, а это преступление так и осталось нераскрытым. Оно разделило жизнь моей семьи на до и после. Произошло это в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. То есть у меня еще восемь лет до смерти Светы. И я сделаю все, чтобы спасти ее, мою семью и мою судьбу. Мне дан шанс изменить мою жизнь и жизнь близких. И я им воспользуюсь по полной.

Внезапно я вспомнил, как долго обивал пороги сельсовета, и даже конторы следственного управления Армавира, после смерти сестры. Потом сам пытался искать убийцу. Но тогда ничего не вышло. Мать захандрила, а отец страшно запил.

Я насильно увез родителей в город, подальше от Кубани. А потом смог поступить в хороший институт, получить образование. Тогда мог ли я подумать, что когда-нибудь вернусь в это место? Нет. Более того, не мог подумать, что захочу вернуться.

Когда я учился на юриста, в нас вбивали основную мысль: права гражданина главное в советском государстве. И все они должны быть равными. Каждый должен иметь возможность их защитить. А мы, юристы, эту защиту обеспечивали.

Но когда рухнула страна, начались девяностые, правее стал тот, чей карман больше набит валютой. И тот юрист становится богаче, кто лучше может защитить права тех самых, новых “правильных” людей. Пусть даже такая защита не всегда связана с законными методами.

Я богатым так и не стал. Ни обогатился в девяностые, ни поднялся в двухтысячные. Хотя постоянно видел способы и возможности. И “правильные” люди ко мне тоже ходили. Уж репутация профессионала у меня была. Но когда они понимали, что со мной не получится “обтяпать” дел, то быстро убегали к конкурентам. Ведь через Землицына не выйти на судей. Через Землицына не пропихнуть взятку. Через Землицына не узаконить самовол на чужой земле. Нет. Это не к Землицыну. И моя честная репутация сыграла со мной злую шутку.

“Не теми ты принципами руководствуешься, – говорила мне дочка-юрист, – поэтому так и останешься с дырявым карманом.”

Я был рад, что оставил это все за спиной. Что теперь моя жизнь будет другой. Я сделаю ее такой, какой сам захочу.

Машина притормозила, и я выжал тормоза, чтобы замедлить ход покатившегося газона. Мы поехали с горки, Кашевой включил пониженную передачу, чтобы машиной было проще управлять. Бричка, запряженная толстенькой кобылкой, прижалась к обочине. Лошадь, сторонясь больших машин, опасливо подала голову в сторону самосвала, оскалила желтые зубы.

Почему-то я вспомнил, как отец в детстве катал меня на бричке. Именно в этот момент мне больше всего захотелось вернуться домой, к родным. Посмотреть на отца и мать. Увидеть сестру Светлану. Увидеть наш дом. Первый дом Землициных на Кубани. Дом, построенный моими родителями и стоявший в станице до самой моей смерти, которая для меня случилась час назад. Так, в этих раздумьях, я проехал всю станицу.

Проследовав по главной улице Ленина в самый ее конец, машины добрались до гаража. Окруженный высокими бетонными плитами ограждения, он представлял из себя широкую стоянку, с десяток ремонтных боксов, да небольшую контору, где сидели завгар, экспедиторы и механики.

Больше ста машин: от самосвалов до молоковозок покоились прямо здесь, под открытым небом. Вот только сейчас гараж был почти пуст. Все ушли на рейсы.

Когда мы въехали в высокие, распахнутые настежь железные ворота, я увидел, что лишь несколько сломанных машин стояли на своих местах. Их хозяева-шоферы суетились вокруг, ища и устраняя поломки.

– Странно, – нахмурился я, – а с этой, что не так?

Немного на отшибе, в дальнем конце площадки, стоял самосвал. Это была самая распространенная модель в линейке – ГАЗ-53. Самосвал выглядел совершенно обычно, за исключением того, что на его зеленом свежеокрашенном кузове большими трафаретными буквами светилась белая надпись: “Белка”.

Странным было не то, что машина стояла на отшибе. И меня удивила даже не надпись на кузове. Странным мне показалось именно то, что она просто стояла. Совершенно без дела.

Ведь известно, что исправные машины в колхозе без дела не стоят. Для них всегда найдется работа. Почему не нашлась для Белки, я не знал. Сломана? Тогда почему не ведется ремонт? Исправна? Тогда что она бездельничает?

Как только мы въехали во двор, Кашевой отволок ГАЗ на свободную стоянку. Затем остановился. Загрюкали двери самосвалов. Кашевой и Боевой выпрыгнули из кабины цистерны. Я тоже выбрался наружу. Принялся отцеплять трос от машин.

Когда посмотрел на Кашевого, заметил, что он просто изменился в лице. Побледнел, а губы его и вовсе, казалось бы, стали синими и мелко подрагивали.

– Тебе что, плохо, что ли? – скручивая трос спросил я.

– Плохо, – сглотнул Кашевой, – будет плохо.

– Почему?

– А вон, – спрятал он глаза и кивнул украдкой куда-то вперед. Я проследил за взглядом шофера.

На стоянке, метрах в пятидесяти от нас стоял ГАЗ-52. Под его капотом копался какой-то мужичок. Другой же, высокий и поджарый, с костлявым, очень злым лицом, стоял у колеса. Совершенно не стесняясь, костлявый сверлил взглядом Кашевого.

– Пашка Серый, – сглотнул Кашевой, – не уехал в рейс. Поломался, видать.

– Слушай, – не понял я, – а что ты его так боишься? Че он тебе сделает?

– Ничего-то ты не знаешь, – нахмурился Кашевой, – ну и не лезь лучше. Ты его и так уже зацепил. Теперь не отделаешься. И мне жизни не будет. Ну тебе то еще неплохо, ты далеко от Пашки живешь. А мы с ним, – Кашевой шмыгнул носом, – соседи. Да еще и свояки.

– Да ладно тебе, – я смотал жесткий трос, – будет лезть, мне скажи. Я ему живо по шее надаю.

– Угу, – неопределенно ответил Кашевой, а потом его глаза испуганно расширились.

Я обернулся. Пашка Серый энергичным широким шагом шел к нам.