Стены

Но нет. Я знаю, что я не сумасшедшая. Я знаю.

22.04

Вспоминала Мика Флеминга. Смог бы он принять это? Кажется, он единственный известный мне человек, который мог бы. Как он там? Моя студенческая любовь. Мик. Если бы тогда он понял, что я влюблена, если бы ответил мне взаимностью, я бы никогда там не оказалась, верно?

Не ем второй день, едва терплю, хотела даже выбросить всю еду, но не стала этого делать, чтобы лишний раз не выходить на улицу. Голод помогает. Образы пищи вытесняют из сознания все остальное. От алкоголя рвет, поэтому я почти трезвая.

Идея о чем-то серьезнее кажется имеющей право на жизнь. Например, мощные транквилизаторы. Но где их взять? Не представляю поход к психиатру, просто не представляю. Но, если бы была уверена, что он выпишет мне действительно что-то сносящее мозги, то пересилила бы себя. Но уверена, что для начала он выпишет мне что-нибудь самое безобидное, едва ли не витамины. И пока я голодная и могу не думать о Перри, не вспоминать его детище, мне нужно попробовать что-то придумать. Мне нужно в принципе придумать, как мне дальше с этим жить. Потому что смерть не выход.

23.04

Аскитал. Обшарила весь интернет в поисках подходящего препарата, желательно легального в Сантории и остановила выбор на этом самом аскитале. Жизнедеятельность на автомате и крепкий сон – так пишут о нем в интернете. Отзывы в основном хорошие, говорят, что подавляет стресс, гвоздит к постели и дарит легкую эйфорию. Это то, что мне и нужно сейчас. О работе я думаю в последнюю очередь. Вернее, вообще о ней не думаю.

Вечером я съела один сэндвич и выпила триста грамм коньяка, утром два стакана водки с яблоком. Но это не выход. Мне нужен аскитал.

Сегодня звонил Генри. Господи, какого же труда мне стоила моя напускная беспечность, особенно, когда он спросил о Перри. Надеюсь, что он мне поверил. Малыш, я люблю тебя, знай это, чтобы не случилось. И тебя, мама, очень люблю, несмотря на все наши размолвки.

Хорошо, что я алкоголичка. Я могу много пить и нормально это переносить на физическом уровне. Я так мечтаю о том чувстве унижения, которое раньше у меня вызывал каждый мой запой. Почему сейчас этого чувства нет даже близко. Потому что себя больше не обмануть?

24.04

Завтра я иду на прием к психиатру в частную клинику! Именно в частную. Прием – пятьдесят франков. Пусть только попробует не выписать мне этот гребаный аскитал! А что тогда? Господи, помоги мне выпросить аскитал. Прошу тебя. Я просто не могу вечно голодать и пить. Это не может продолжаться вечно.

Мне кажется, что я перестаю узнавать себя в зеркале. Перестаю быть собой, что вовсе не мудрено. Как же я боюсь сегодняшнего вечера. Мне ведь придется не пить и поесть, чтобы утром не было перегара. Если психиатр поймет, что я пью, хрен он вообще мне что выпишет, сто процентов. А вид у меня для похода к психиатру, в принципе, подобающий.

Клиника далеко. Придется сесть за руль. Чувствую, что в общественном транспорте не выдержу и десяти минут. Так забавно. Завтра я буду строить из себя несчастную отчаявшуюся девушку в клинической депрессии перед человеком, которого буду видеть насквозь. Буду говорить, что пережила сильнейший стресс в личной жизни, что ранее уже пребывала в эндогенной депрессии, и что помог мне только аскитал. Врач, конечно, может попросить историю болезни, но та ведь осталась в Касте. Не знаю, короче. Все, что мне остается, это просто надеется на успех.

Все это мелочи. Самое страшное – это сегодняшняя трезвая, сытая, и, скорее всего, бессонная ночь.

25.04

Вот она – ночь. Вот она – Стена. Такого ада в моей жизни не было еще никогда. Я просто не могу встать с постели, алкоголь выходит с холодным потом. Трезветь без сна – это ужасно; меня знобит и бросает в жар, и мне кажется, что я вижу какое-то лицо. Стоит мне сосредоточить взгляд на некой точке пространства дольше, чем на пятнадцать секунд, и начинают проявляться очертания белого, как снег, лица. Лицо это круглое, с кроваво-красными губами, без носа, а левая щека покрыта мелкими крапинками крови. Глаза тоже красные. И ухмылка – губы все растягиваются и растягиваются, словно эта маска едва сдерживает надо мной смех. Это ужасно, но не так ужасно, как лежать с закрытыми глазами и вновь видеть тьму, за которой Стена. Твою мать, как дрожит рука, я едва могу писать – карандаш так и норовит выпасть. Я молюсь уснуть, но знаю, что это тщетная попытка, и лучше даже включить свет. Телевизор не то, что не успокаивает, а лишь раздражает. Думала, что если буду писать, то станет легче, как Миранде в плену у Калибана. Ни хрена! Мой плен слишком отличается от ее плена. Я в клетке собственной души, где слишком много ответов. Я молюсь Господу, а такое ощущение, что целую ноги Дьяволу. Мне бы только уснуть. И проспать до самого утра. Выпить хочется так, что, кажется, тело перестанет повиноваться мозгу, ноги сами отведут на кухню, а руки сами зальют в рот это мелкое спасение. Нельзя.

Задумалась, что еще сказать, и с противоположной стены на меня вновь поглядывает это странное, и не такое уж страшное, белое и окровавленное, столь развеселое лицо.

* * *

Почти два часа. Я едва смогла справиться с панической атакой. Не знаю, слышали ли соседи мои вопли, подавляемые подушкой, ныне разорванной моими зубами. Надеюсь, что нет. Я кричала минут десять, не меньше. Было желание начать крушить мебель и бить стекло. Я невероятно ослаблена, хоть и поужинала двумя кусками хлеба, куском бекона и картофельным салатом. Думала вырвет, но вроде улеглось. Откуда во мне столько силы воли, что я все еще терплю, хоть до бутылки с водкой несколько шагов? Это не воля, это страх и надежда. Надежда на этот аскитал, и страх, что надежда рухнет.

Ненавидела ли я его там, во тьме? Да, наверное. А потом? Потом, когда увидела, что ему удалось сделать? Я ведь сразу поняла, что ненависть и любовь это не те критерии, какими теперь можно оценивать этого человека. Потом, когда он провожал меня наверх, в спальню, поддерживая меня, чтобы я не рухнула без сознания, я уже не чувствовала к нему ничего, кроме осознания, что передо мной единственный в мире человек, которому удалось возвыситься над всеми этими привычными критериями. Потом было беспамятство, а когда я проснулась рядом с ним воскресным утром, и когда все же оказалось, что это был не сон, когда он улыбнулся мне и спросил, как я, что я чувствовала? Страх! Но боялась я не его. Себя? Мира? Жизни? Смерти? Безумия? Я до сих пор не могу понять природу этого страха, этого сжигающего страха. И склоняюсь думать, что все же это действительно страх осознания. Как если бы человек получил неопровержимое доказательство того, что согрешив хоть раз в жизни, ему придется вечно кипеть в адском котле. Страх того, что все увиденное мной действительно – правда!

Что я действительно соткана по общему примеру.

Изнанка человеческой души – вот что такое Стена.

Нет, никто из нас не уникален. Все мы подчинены единым законам. Душа, характер, внутренний мир, как угодно – все это математически точно, без исключения.

Он смог подвести природу человека под общие формулы, и какими бы ужасающими они ни были – они есть.

Только бы не увидеть его больше никогда в жизни. Я молюсь, чтобы он презирал меня. Чтобы не ненавидел, а презирал, чтобы никогда не пытался найти, чтобы при воспоминании обо мне, его выворачивало от отвращения. Чтобы сжег те мои немногие вещи, что остались в его доме. Но ведь я его никогда не забуду. Никогда. Пусть. Главное, больше никогда не посмотреть в его глаза, не остаться рядом с ним, никогда в очередной раз не понять, что рядом со мной не просто человек, а симбиоз ангела и демона.

А может, он действительно сумасшедший? Злой гений? Он панически боится открытых дверей, и внутренних, и тем более, внешних. Пытался сдерживаться при мне, но у него плохо получалось. Если мы куда-нибудь отправлялись вместе из его дома, он, обязательно, выходил из уже заведенной машины и шел еще раз проверять, запер ли он входную дверь. Я знаю, что это обсессивно-компульсивное расстройство, но вроде бы, это не самая страшная болезнь.

А его депрессивная апатия за неделю до откровения. Три дня он со мной практически не общался, даже избегал и говорил, что хочет побыть один. А я видела, что на моральном уровне с ним не все в порядке, но не придавала этому особого значения. А зря. Затем эта вспышка необоснованного гнева, мол, я проникла в его дом в его отсутствие! У меня и в мыслях такого не было никогда. У меня не было повода не доверять ему, и если он сказал, что хочет побыть один, я это прекрасно поняла. Чтобы идти к нему домой и уж, тем более, тайно в него проникать? Никогда не видела его таким, как в тот день. Таким… не то, чтобы злым, а возбужденным. Не одно мое рациональное объяснение не смогло переубедить его в том, что я пыталась за ним шпионить, и он так и уехал от меня уверенный в своей правоте, а я осталась в крайне сомнительных впечатлениях. А на следующее утро, в четверг, он приехал с цветами и подарками, с нежностью и любовью, и уже к вечеру я и забыла о его выходке, поспешив списать ее на стресс от переутомления. А через два дня он отвел меня в подвал. Интересно, все это был последовательный ход событий? Скорее всего, да.

* * *

Пять часов утра. Дважды я проваливалась в сон, по крайней мере, мне так кажется. Мне снилось, что я сплю. Стресс плюс синдром отмены – сны превращаются в адский кошмар. Границы между сном и реальностью стираются. То, что я вижу во сне, мне видится и наяву. Я бы в это не поверила, если бы сама не написала про белое лицо. А вот сейчас на стене прямо над моей головой висит маленький – ростом около двадцати сантиметров – китаец, и просто покатывается от смеха. Перекатывается по стене туда-сюда и опять же мне не так уж противно на него смотреть. Все что угодно, только бы не…

* * *

Вечер. У меня есть аскитал. Я выпросила. Не хочу говорить, о том, каких пыток мне стоило утром привести себя в порядок, выпить кофе, а уж тем более проехать по семь километров в одном и другом направлении. Психиатром, оказалась очень приятная женщина лет сорока пяти, и представляешь, я не могу вспомнить ее имени! Это поразительно. Наверное, мой внешний вид действительно производит сейчас самое угнетающее впечатление. Да не наверное, а точно! В общем, она даже не противилась моему выбору, и даже поверила на слово, что ранее я уже принимала аскитал. Еще бы, мать ее, она не поверила, пятьдесят франков за прием. Хрен с ними, с деньгами, оно того стоит.

В общем, купила я этот аскитал, и едва добралась до квартиры, чтобы не выпить его прямо за рулем. Она рекомендовала мне пить по одной таблетке три раза в день, но я сразу поняла, что одной мне не отделаться. Только вошла в квартиру, и выпила сразу две. Штука неплохая, похоже, что я не ошиблась. Мысли никуда не уходят, но стремительно теряют цену и актуальность. После третьей таблетки меня вырубило.

Господи, я спала почти девять часов. Сейчас поем, закину еще три штуки и вновь спать! Никогда не думала, что буду так счастлива просто спать и не видеть никаких снов.

26.04

Утром я выпила только одну таблетку. Чувствую себя намного лучше и свежее. Я даже смогла убрать в квартире, проветрить ее и перестирать вещи. Нет, Стена никуда от меня не делась, и страх по-прежнему разрывает мою душу. Но, похоже, благодаря аскиталу у меня теперь есть шанс просто терпеть такую жизнь.

Почему даже на мыслях о том, чтобы поделиться этим знанием с кем-то другим, наложено некое молчаливое, но неопровержимое табу? Почему я понимаю, что никто не должен знать о том, что знаю я?

* * *

Вечер. Нет, три таблетки в день это явно мало. Я выпила еще одну и позволила себе пятьдесят грамм коньяка, чтобы уснуть еще крепче. Буду ложиться спать. Звонили с работы, я сказала, что через три дня буду в норме.

27.04

Проклятье! Что я натворила?! Я очнулась утром на полу, в луже рвоты и мочи! Я выпила почти бутылку коньяка и по количеству оставшихся таблеток, выходит, что я проглотила не меньше восьми штук! Я не помню, как я это делала! Совершенно не помню! У меня прикушена до крови нижняя губа, и синие ногти на указательном и среднем пальцах левой руки. В ванне сорвана штора и разбито зеркало. Ноги странным образом не порезаны. Что я делала?! Как я до этого дошла?! Я помню только, что тяжело засыпала и решила сделать еще один глоток коньяка. И дальше все! Пустота! Сейчас уже четыре часа и мне лучше (потому что я под аскиталом), но проснулась я в состоянии таком, словно меня через мясорубку пропустили. Такой поворот меня совсем не обрадовал. Я не хочу умирать, а ведь была в шаге от этого. Могло просто сердце не выдержать, могло дыхание остановиться. Могла просто захлебнуться рвотой. Это ужасно! Это страшно.

Пришлось вновь затевать стирку и уборку.

Сука, страшно. Я вылила в унитаз весь алкоголь. Надо сидеть на чем-то одном, и мой выбор – транквилизаторы. Пять-шесть таблеток в день, не больше. Смогу ли я работать в таком состоянии? Внимание рассеянное, как ни крути, и в сон клонит постоянно. Все равно, неважно.

28.04

Думаю, я смогу жить дальше.

Май 2015

Рассказывает Бенджамин Флеминг

В общем, начинать придется издалека, чтобы вам было понятнее, каким мой брат подошел к своей роли в событиях того лета. Сейчас, когда нужно говорить о нем, честное слово, даже не знаю с чего начать. Вернее, как этот рассказ преподнести в таком свете, чтобы он пролил максимальную ясность на его личность. Хочется ведь, чтобы все звучало серьезно и воспринималось всерьез, но проблема в том, что я не воспринимал брата всерьез. Если быть искренним, то все его порывы и душевные терзания, всегда казались мне ребячеством, стремлениями буйной и романтической души. Да, мне сейчас непросто признать это, но Мик относился ко мне как к другу, я же с трудом могу сказать то же самое о себе. Тем не менее, я всегда желал ему добра и счастья, а те жизненные ситуации, в которые он сам себя загонял, казались мне, если не губительными для него, во всяком случае, неоправданно нелепыми. Он ведь всегда избегал ответственности и серьезности, ждал, пока все само сложится в такую картину, которую он нарисовал в своей голове, и нельзя отрицать, что эта черта его характера ярко проявилась со всей силой в той истории, ради которой, собственно, я все это и рассказываю.

Самое поразительное, это то, что дело тут вовсе не в страхе. Я уверен, что он просто стыдился быть непонятым или осмеянным, и этот комплекс чужого мнения доводил его до крайностей, не позволял делать ему решительные шаги. Стыд, а не страх, последствий своих поступков замыкал мысли и чувства на крепкие замки в его сознании, и чем дальше, тем упорнее. Я не знаю, можно ли назвать брата личностью с богатым внутренним миром, потому что я не понимал такого мира. Даже не стремился понять, меня отторгала такая жизненная позиция, я хотел видеть брата зеркально другим человеком. Я хотел видеть его прагматичным, рассудительным, знающим, чего он хочет. Я прекрасно понимаю, что жизненный путь человека – это его личное дело, и у каждого есть право выбора, но ведь он… мой брат. И в моих глазах его внутренний мир причинял ему больше страданий, чем счастья.

Мик – образованный человек, у него обширный круг интересов, он умеет ясно и осмысленно выражать свои суждения. Но дело в том, что он дошел до того, что стыдился даже собственных мыслей, и не мог открыться уже никому. Разве что мне, да и то не вполне, несмотря на то, что с самого детства мы были достаточно близки. Еще задолго до мая пятнадцатого года – то есть до ключевых событий его жизни, – в то время, когда он был социально адаптированным человеком, уже тогда было заметно, что Мик склонен к замкнутости. Даже под влиянием алкоголя – а раньше Мик умел сохранять трезвость рассудка, несмотря на обилие выпитого, – из него порой слова было не вытянуть. Ну, а если отмолчаться было просто невозможно, Мик просто начинал лгать. Просто сочинял на ходу, нес околесицу и я не знаю, осознанно он это делал, или просто его ставили в тупик ситуации, когда можно показать хоть часть себя истинного, и никто за это не осудит. В общем, Мик стыдился себя всегда и со всеми. Он умело маскировал свой стыд развязным поведением с девушками, умением поддержать – но не вести – диалог, манерой грязно выражаться, беззаботностью, имиджем прожигателя жизни. Но мало кто понимал, что это лишь маски, за которыми прячется его истинная сущность.