Страшные сказки. …всегда рядом

Страшные сказки. …всегда рядом
Артём Урянский

Сборник не совсем обычных жутковатых историй, которые, между тем, могут произойти где угодно и с кем угодно. Возможно, прямо сейчас что-то подобное происходит рядом с Вами. Просто посмотрите вокруг повнимательней…

Страшные сказки

…всегда рядом

Артём Урянский

© Артём Урянский, 2018

ISBN 978-5-4490-5578-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Только правда»

«Дьяволом может быть твой сосед по лестничной

площадке. Просто ты об этом не знаешь.» (с)

I

***

Первые числа сентября. Время – немногим после полудня. В воздухе уже чувствуется дыхание осени, и первые желтые листья уже стремятся прильнуть к земле иссохшими телами. Яркое солнце, какое бывает только в это время года, дарит свои последние теплые лучи.

У свежей могилы, заваленной венками так, что из-под них едва видна верхушка деревянного креста, склонив головы, стоит множество людей. Сразу бросается в глаза, что большая часть из них почти дети. Шестнадцать – семнадцать лет, не старше. Это и не удивительно, ведь под всеми этими венками и почти двумя метрами кладбищенской земли лежит в обитом бордовой тканью гробу их одноклассник, вместе с которым они в этом учебном году пришли в выпускной класс.

Здесь же учителя, соседи и родственники. Здесь молчаливый и постаревший сразу на несколько лет отец, который только механически кивает головой, слушая прощальные речи присутствующих. Матери нет. Ее, накачанную транквилизаторами, оставили дома под присмотром сестры. Пройдет еще немало времени, прежде чем она вновь осознает, что произошло.

В каждом взгляде, на каждом лице читается недоумение или боль. Но какими бы искренними и сильными эти чувства не были, они уже не могли вернуть умершего к жизни. Умерших вообще мало что способно вернуть.

За похоронами наблюдали. Наблюдали скрытно, но оттого не менее внимательно. Из темневшей у самой земли щели, бывшей когда-то окном в подвале старой полуразрушенной церкви, наружу глядели два желтых, словно подсвеченных изнутри, немигающих глаза. Если бы кто-нибудь заметил эти глаза, то, скорее всего, затруднился бы сказать, кому они принадлежат. Обладатель этих глаз уже и сам забыл, как он на самом деле выглядит, ведь единственным, что он видел в последнее время, были какие-то сумбурные сны, обрывки которых сейчас беспорядочно роились в его памяти. Он, конечно, мог разглядеть себя даже в окружающей его темноте – зрение вполне ему это позволяло – но собственный вид волновал его сейчас меньше всего.

Гораздо больше затаившегося во мраке церковного подвала наблюдателя интересовали изменения, которые произошли с одеждой людей. В последний раз, насколько он мог вспомнить, вся она была сплошь серой, коричневой и темно-синей. Унылую гамму немного разбавляли цветные женские платья да мужские галстуки. Разнообразием покроя, кстати, все эти вещи тоже особо не отличались. Сейчас же одежда стоящих у могилы людей, даже, несмотря на траур, радовала глаз буйством красок и фасонов. Некто в подвале улыбнулся и медленно прикрыл глаза. Со стороны это выглядело так, как будто постепенно гаснут две неярких желтых лампочки. Да, именно так это, скорее всего, и было. Глаза не закрылись, а именно медленно погасли, перестав быть видимыми в черноте узкого подвального окошка.

Тот, кто еще недавно наблюдал за людьми снаружи, прикрыв, как ему казалось, глаза всего лишь на секунду, вновь погрузился в сон. Какие-то неясные картины и образы замельтешили в сознании, сменяя друг друга безо всякого порядка и логики. Он почувствовал, как его словно бы что-то подхватывает, и ему уже не надо прилагать никаких усилий, чтобы двигаться в потоке окружающих его видений. Он чувствовал, как становится все легче и прозрачнее и как постепенно растворяется в окружающем его пространстве. Вдруг он резко вздрогнул и два желтых огонька снова замерцали в темноте.

Людей снаружи уже не было. Косые длинные тени от деревьев и надгробий лежали на увядающей траве. В холодеющем к вечеру воздухе еще сильнее ощущался запах близкой осени и чего-то такого, чем пахнет только на кладбище. Землей, цветами и гниющим деревом. Несколько часов пролетели в одно мгновение, стоило только закрыть глаза. Пробуждение всегда было для него сложным. Он не знал, как с этим дело обстояло у остальных – если, конечно, эти остальные вообще существовали – но ему всегда было тяжело просыпаться. Он позволил себе еще ненадолго погрузиться в блаженную дрему – ровно до того момента, когда солнце полностью зашло, оставив в память о себе только светлую полоску неба над чернеющим вдали еловым лесом – и только после этого сумел окончательно проснуться.

В серых почти осенних сумерках среди травы и редких кустов, со всех сторон окружающих старую церковь, еще можно было разглядеть, как он вытек наружу и, приняв вертикальное положение, стал похож на темный силуэт очень худого и сутулого человека огромного роста. Перемещаясь по направлению к тому месту, где сегодня днем проходили похороны, он неспешно и совершенно бесшумно плыл в десятке сантиметров над землей, двигая длинными руками, совсем, как человек двигает ими при ходьбе. Возле могилы он долго глядел вокруг, всем телом поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Разумеется, не потому, что боялся кого-нибудь. Сколько он себя помнил, боялись обычно его. Ему просто хотелось увидеть, как изменилось все вокруг с момента его последнего визита наружу. Особых изменений он, как и ожидал, не увидел. Разве что могил стало на порядок больше, а места между ними на порядок меньше. Хотя, это изменение, пожалуй, неизбежно для любого кладбища. Разница только во времени, за которое это самое изменение происходит.

Осторожно – они еще понадобятся ему – убрав венки в сторону, он низко опустил голову и замер над свежей могилой, словно хотел разглядеть что-то на поверхности аккуратного земляного холмика. Несколько минут он простоял так, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а потом лег на могилу сверху и, будто обнимая ее, раскинул в стороны длинные тонкие руки. Спустя еще несколько мгновений он стал растворяться, будто бы просачиваясь сквозь уже начинающий подсыхать песок, пока не пропал совсем.

Открыв глаза, он увидел перед собой только черноту. Он закрыл их снова, пошевелил глазными яблоками под опущенными веками и опять открыл. Ну вот, совсем другое дело. Теперь он ясно различал не только цвет внутренней обивки гроба, но даже мог рассмотреть переплетение волокон ткани. Пошевелив руками, ногами и головой, насколько это было возможно в тесноте закрытого гроба, он не без удовольствия пришел к выводу, что тело полностью подчиняется ему. Теперь предстояло разобраться с памятью. Выяснить, кем был раньше тот, чье тело он сейчас занял. Чем занимался, кого знал, где жил и как умер. Это следовало сделать в первую очередь, а уже потом выбраться из могилы наружу, поскольку выйти в мир нужно уже зная о новом себе все. Когда-то давно он так же занял мертвое тело, не потрудившись сперва порыться в его памяти и узнать, что покойник представлял из себя при жизни. Кем именно он все-таки был – точно сейчас уже и не вспомнить, но в тот раз пришлось срочно искать новое тело взамен связанного цепью и сожженного на огромном костре. Да и раскроенный топором череп тоже как-то не очень располагал дальше оставаться в этом теле и продолжать общение со столь агрессивно настроенными окружающими людьми. Он даже слегка улыбнулся, вспомнив перекошенные от страха лица крестьян, солдат и прыгающую вместе с челюстью бороду священника, неразборчиво бормочущего молитвы в то время, когда третьего дня похороненный висельник даже с разваленной надвое окровавленной головой, непонятно как продолжает орать разбойничьи песни, безумно хохоча и разбрызгивая вокруг себя сгустки черной крови.

Когда давняя картина угасла, он напряг волю и принялся разбирать нагромождения чужих воспоминаний. Через несколько часов он уже знал абсолютно все, что ему было необходимо. Он никогда не запоминал все это, а просто хорошенько изучал каждый закоулок чужой памяти, чтобы в нужный момент знать, где и что можно найти.

В последний раз, проверив местонахождение основных воспоминаний, он поднял руки ладонями вверх и уперся ими в белеющую перед лицом крышку гроба.

***

Земля то и дело уходила из-под ног. Часто там, где Славик ожидал найти твердую опору, оказывалась яма, и тогда он спотыкался, матерился себе под нос и громко икал. Несколько раз он останавливался, чтобы отдохнуть и слить избыток выпитого под какое-нибудь подвернувшееся рядом дерево или куст. Фонарик, которым он пытался осветить себе путь, особенно не помогал, поскольку его неяркий луч мотался из стороны в сторону, освещая все, что угодно, но только не то, что было под ногами. Успокаивало Славика одно – скоро с этого разбитого асфальта он свернет на выложенную брусчаткой дорогу, что вела через городское кладбище из конца в конец. По ней он сможет идти даже без фонарика, не рискуя сломать ногу, угодив в какую-нибудь выбоину. Раньше дорога на кладбище была не намного лучше, чем за его пределами, но пару лет назад кто-то из городских богатеев на паях с администрацией раскошелился, и ходить там стало одно удовольствие. Даже в темноте.

Мистическое сочетание темноты и кладбища нисколько не пугало Славика. Он никогда особо не верил ни в бога, ни в черта. Кроме того, за те шесть лет, что он, срезая приличный угол, ходил по этой дороге, он просто-напросто привык к окружающим декорациям и воспринимал их ничуть не иначе, чем, скажем, фонарные столбы.

Раньше Славик жил в другой части города, имел жену, дочь и собаку. В организации, где он трудился, его уважали и ценили, как первоклассного сварщика. Именно это, в конечном итоге, его и сгубило. С завидным постоянством Славику поступали просьбы, в благодарность за выполнение которых помимо денег он очень часто получал небольшие свертки с выпивкой и нехитрой закуской. Со временем «соточка» водки после рабочего дня стала привычкой, затем превратилась в «пузырек», опустошая который, некогда любящий муж и отец уже не торопился домой, а порой и вовсе не приходил ночевать, проводя ночь то у друзей, то в вытрезвителе. Ни крики жены, ни слезы дочери не могли убедить Славика остановиться. Когда его выгнали с работы, жена, которая до того еще надеялась, что он все-таки образумится, продала обручальное кольцо и отправила мужа на лечение. Возвратившись домой, Славик по-новому поглядел на мир и на всю оставшуюся жизнь пообещал себе в рот не брать спиртного. Восстановился на работе, и жизнь, вроде бы, пошла на лад. А через полгода он сорвался. Стал пить еще злее, с работы снова вылетел, а в ответ на требование жены еще раз пройти курс лечения просто-напросто избил ее и вставшую на защиту матери дочку, хотя раньше никогда не позволял себе даже грубого слова в их адрес. Жена подала на развод, дочь жить с ним под одной крышей тоже не хотела. Чтобы хоть как-то загладить вину, после развода он оставил жене и девочке квартиру и все, что в ней было. А сам, забрав только свои вещи и небольшой телевизор, переселился на дачу, что находилась на окраине города и окнами восточной стороны глядела на городское кладбище. Именно туда, накачавшись паленой водкой, Славик сейчас и возвращался, как возвращался уже шесть изо дня в день пьяных лет.

Доковыляв до центральных ворот кладбища, бывший сварщик остановился и, порывшись в карманах спецовки, нашел ключ. Подсвечивая себе фонариком, он не без труда вставил ключ в отверстие замка и отпер ворота. Помимо основной работы дворником, в прошлом году он пристроился рабочим на кладбище, что кроме небольшой прибавки к зарплате дало ему возможность срезать путь до дома, проходя через калитку, а не пролезая сквозь дыру в заборе. Надо сказать, что, несмотря на пьянство, Славик всегда старался выглядеть более-менее прилично, а доверенную ему работу всегда исполнял как следует и в срок. Кроме того, в течение рабочего дня он никогда не позволял себе больше двухсотпятидесяти грамм водки или двух бутылок вина, чтобы, как он сам говорил, держаться в норме и не допускать дрожи в конечностях. Возможно именно поэтому те, кто не был близко с ним знаком, даже не догадывались о том, что он постоянно выпивший, если только не оказывались с ним лицом к лицу, когда уже никакие средства не могли заглушить его стойкий, закрепившийся с годами перегар.

Миновав ворота, Славик запер замок и бережно спрятал ключ обратно. Немного поразмыслив, достал из другого кармана пачку сигарет, вытащил одну и, сунув ее в рот, прикурил от не сразу пожелавшей загореться дешевой китайской зажигалки. Сделал несколько глубоких затяжек, выпустил дым через нос и, пошатываясь, побрел по белеющей в темноте дороге. Сегодня выпитая им «на посошок» рюмка была явно лишней. Желудок то и дело начинал сжиматься, а какой-то комок будто бы безостановочно двигался по пищеводу вверх-вниз. Время и без того было уже довольно позднее, поэтому Славик решил не тратить часть ночи на то, чтобы, лежа в кровати, успокаивать тошноту, а очистить желудок прямо сейчас. Тем более что впереди, как он знал, через пару десятков шагов будут развалины старой церкви, где можно оставить все лишнее. Свинячить где-нибудь между могил ему почему-то совсем не хотелось.

Последние метры до чернеющих в темноте кирпичных стен Славик почти бежал. Тошнота сделалась уже совершенно нестерпимой, но он, зажав рот ладонью, все-таки успел, спотыкаясь, влететь в кусты и уже оттуда издал глухой горловой звук.

Когда все закончилось, он, несколько раз споткнувшись о валяющиеся на земле куски кирпича, выбрался обратно. Поплевался, отер губы тыльной стороной ладони и снова закурил. В какой-то момент в его замутненном алкоголем мозгу появилось четкое осознание того, что он забыл с какой стороны пришел и куда теперь ему следует идти, чтобы попасть домой. Зажав сигарету между зубами, Славик нашарил в кармане фонарик и стал водить лучом справа налево перед собой, пытаясь определить свое местонахождение. Вдруг справа от себя на границе светового пятна и окружающей темноты, он заметил какое-то движение. Переместив луч правее, он увидел, что возле свежей могилы, там, где только сегодня похоронили молодого парня, кто-то невысокий и щуплый, стоя спиной к свету, перебирает венки.

– Эй ты! Тебе чего там надо, а?! – грозно поинтересовался Славик, решив, что перед ним какой-нибудь воришка, решивший поискать поживы на кладбище.

Странный человек у могилы, как ни в чем не бывало, продолжал свое дело и ни на окрик, ни на свет не обращал ни малейшего внимания.

– Ты там глухой или обдолбанный? Эй, я к тебе обращаюсь! – Славик уже начал выходить из себя и хотел было подойти к этому, скорее всего, малолетнему любителю хозяйничать на могилах с тем, чтобы взяв его за шиворот, все-таки выяснить, чего ему здесь понадобилось среди ночи, но в этот момент он обернулся.

– Тебе чего? – голос паренька как-то неприятно шелестел, как будто слова с трудом проходили между его сухих растрескавшихся губ.

Одет мальчишка был в испачканный землей синий костюм. На белой рубашке тоже были хорошо заметны темные пятна грязи.

– Ты какого кляпа тут среди ночи делаешь? – у Славика вместе с хмелем как-то сразу пропало желание подходить ближе. Ему вдруг внезапно захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда и, желательно, напрочь позабыв сегодняшний вечер вообще и эту встречу в частности.

– Живу я тут, – паренек по-доброму улыбнулся, но от его улыбки по спине почему-то сразу побежали мурашки, – соседи мы с тобой, Славик.

– Ты откуда мое имя знаешь? – голос предательски дрожал, а ладони вдруг стали влажными и липкими. Наполовину выкуренная сигарета выпала изо рта в траву.

– Я не только твое имя знаю. Я еще много чего о тебе знаю. Например, что ты боишься пауков. Ты ведь боишься, а? Ну, скажи, Славик. Боишься? – Голос парня становился все более насмешливым и издевательским, а улыбка все сильнее напоминала оскаленную пасть хищника.

Вспыхнувшие мутным желтым светом глаза улыбающегося ужаса стали последней каплей, переполнившей чашу душевного равновесия Славика. Он сорвался с места и, не разбирая дороги, помчался прочь, натыкаясь на ограды и надгробья, пляшущие в луче мотающегося из стороны в сторону фонарика. Все это время он слышал где-то позади какой-то ехидный нечеловеческий смех и шелестящий голос:

– Славик боится пауков! Славик боится пауков! Боится, боится, боится!

II

***

На заднем дворе школы царили почти полная тишина и спокойствие. Здесь было практически не слышно ни голосов спешащих по домам учеников, ни шума проезжающих по улице автомобилей. Желтеющую жесткую траву пятнали кляксы солнечного света. С деревьев понемногу начинали осыпаться листья. Они отрывались от ветвей по одному – два и медленно планировали вниз, кружась и танцуя в полете. На непонятно зачем поставленной сюда старинной парковой скамье с массивными чугунными загогулинами на боках сидели трое старшеклассников. Девушка и два парня. Сразу бросалась в глаза похожесть их одежды. На всех троих были черные узкие джинсы и черные же футболки с надписями практически нечитаемым шрифтом и черно-белыми портретами каких-то нездорового вида молодых людей. Рюкзаки, сваленные в кучу неподалеку, особым объемом не отличались. Вряд ли в каком-нибудь из них нашлось бы более двух книг и трех общих тетрадей. Любой, кто учился или работал в этой школе, без труда мог бы опознать в скучающей на скамейке троице учеников выпускного класса. Но опознавать здесь их было совершенно некому. Очень редко кто-нибудь заглядывал в этот закуток, образованный забором, задней стеной спортзала и котельной. Именно поэтому это место так полюбилось девушке и двум ее приятелям. Все трое предпочитали находиться здесь, нежели среди без умолку тараторящих одноклассниц и хохочущих, словно молодые жеребцы, одноклассников. Света, Андрей и Максим отличались от них как внешним видом, так и интересами. В отличие от большинства своих сверстников, они не находили ничего интересного в обсуждении одежды, дискотек и новомодных гаджетов. Гораздо чаще они обсуждали фильмы, книги и музыку, которой все трое увлекались. Кроме того – хотя, наверное, это и было тем главным, что объединяло их – у всех троих были проблемы в семье. Проблемы, исправить которые было не в их детских силах. Сами они считали, что их дружба завязалась на почве любви все к той же тяжелой музыке и желании выглядеть так же мрачно, как те, кто ее исполняет. Скорее всего, они даже не догадывались, что все это уже следствия, а причины, как это часто случается, скрыты намного глубже.

Мать Андрея несколько лет назад умерла от рака. Отец, как мог, старался заменить парню обоих родителей сразу, но со временем все отчетливее понимал, что у него, по сути дела, мало что получается. Он видел, как сын с каждым днем все больше отдаляется от него. И хотя они, как и раньше, ездили на рыбалку, вместе делали разную домашнюю работу и смотрели футбол по телевизору, в глазах Андрея уже не было того огонька, какой горел в них до смерти матери. Сын как будто считал отца отчасти виноватым в том, что ее не стало. А может быть и не отчасти и не как будто. Все попытки поговорить откровенно каждый раз заканчивались тем, что Андрей замыкался в себе и вообще переставал разговаривать с отцом.

Родители Светы развелись, и мать привела в дом отчима. Первое время все вроде бы было неплохо, хотя этот лысеющий мужчина с заметным брюшком с первого взгляда не понравился девочке. Не то, чтобы она так уж любила своего родного отца, которого перестала звать отцом с того дня, когда он однажды избил ее и мать, но от отчима Свету порой почти физически тошнило. Тошнило от его манеры разговаривать с ней приторно – ласковым голосом, хотя в его глазах в это время читалась плохо скрываемая неприязнь и чуть ли не ненависть к «прицепу», который пришлось взять вместе с новой женой и квартирой. Тошнило от его привычки потирать руки прежде, чем что-то сказать или сделать. И вообще, он напоминал ей огромного противного слизня, какие в изобилии ползают по гнилушкам и сырым камням, собирая с них плесень и микроскопические грибы. Кроме того, в последнее время у отчима с матерью что-то не ладилось. Что именно – она не знала, да и знать особо не хотела. Гораздо больше ее волновало то, что каждый раз после скандала с отчимом, мать искала любой повод, чтобы сорвать злость на ней, и все чаще в материнских глазах Света видела то же, что и в глазах отчима.