Две недели до Радоницы

К сожалению, повод вернуться был безрадостный. Три дня до описываемой поездки мне позвонили. Я был в Москве, на работе. Контакт не был у меня записан, но я узнал код Нагоры.

– Андрей Бончик-Рублевский? – уточнили мое имя на том конце.

Я подтвердил. Говоривший оказался сотрудником похоронной службы Нагоры. После долгого потока сожалений и выражений скорби меня словно ударили обухом по голове:

– Веслава Бончик скончалась в ночь прошлого дня.

– Бабушка… – прошептал я в трубку. Голос был как не мой.

Я стал пытать человека на том конце вопросами. Он ничего не знал. Мне было странно: почему звонят из социальной службы? Пережиток советского режима, они занимались похоронами одиноких или брошенных людей, о чьей смерти могли сообщить только соседи. Бабушка совсем не была одинокой: ее дом в Подхале всегда был полон старыми и молодыми людьми, чьих имен порой даже я не знал, а степень родства была настолько далекой, что никто уже не задумывался, кто кому и кем приходится. И никого из них не оказалось рядом в тот момент? Я не мог в это поверить. В голове рисовалась безрадостная картина: мужчина в синем комбинезоне и кепке аккуратно прибивает табличку к входной двери. На ней черными буквами на белом фоне написаны имя, годы жизни и соболезнования от семьи. Однако последняя строчка пуста.

– Жартуете? – спросил я[1 - Прошу читателя простить меня за смешение языков в тексте. Нагорский и русский очень похожи друг на друга и в то же время совсем не похожи. Впрочем, то же самое можно сказать о большинстве восточноевропейских языков. Жизнь на две родины постепенно образовала в моей голове своего рода лингвистическую солянку. Вновь прошу прощения за возможные дальнейшие неудобства, связанные с этой особенностью моего восприятия].

Работник не отреагировал.

– Андрей, мы ожидаем вас, равно как Алену и Дмитрия Рублевских, которые также являются родственниками усопшей, на похороны. После того нотариус огласит вам последнюю волю Веславы. Милого дня.

Это было все. И это не было шуткой. В трубке раздавались равнодушные гудки, а я сидел на крутящемся стуле и смотрел на офисную стену напротив меня. В одном месте отклеились обои и обнажилась старая штукатурка. Здесь давно не было ремонта. А в моей жизни давно не было встряски.

Так или иначе, я сидел на этом стуле, смотрел на куски штукатурки, а позади меня коллега что-то кричал в телефонную трубку. Что-то про деньги и про долги. Я подумал: «Какого черта я здесь делаю?», встал и пошел просить об отпуске. Низенький мужичок с нервно бегающими глазками работал у нас бухгалтером. Только он услышал слово «отпуск», как со страхом затараторил: «Не оплачиваем, только по чекам, у тебя вид на жительство, и вообще непонятно как с тобой поступить! Тебя и устроили задним числом!». Я пожал плечами – требовать я ничего не собирался, а слушать его защитные речи желания не было. Написал заявление об увольнении и поехал в мамину квартиру на Красных воротах.

В старенькой, но аккуратной, коммуналке с видом на сталинскую высотку было большое собрание. Мама преподавала в МГУ на кафедре истории славян, и в ее доме часто проходили встречи с профессорами и студентами. Начиналось с Аввакума и Булгарина, а заканчивалось чаевничаем, блинами и «Кит-катом» со вкусом васаби. В этот раз, когда, после долгих прощаний, благодарств и обсуждений запоздавших мыслей, все гости разошлись, я рассказал матери о звонке.

– Стой. Надо покурить, – был ее ответ.

Взяла «Данхилл» и ушла на кухню. Это был нехороший знак. Или наоборот – хороший. Мама курила, когда ей нужно было хорошенько что-то обдумать.

– Когда похороны? – спросила меня.

– Через три дня.

Мама была в напряженных отношениях с нагорской стороной семьи. Это мягко говоря. Отец Збигнев был коренным нагорцем. Познакомился с мамой в конце 80-х, когда на стройку в Москву приезжал. Тогда вообще много восточноевропейцев в Москве работало. Какое-то время родители жили на две страны. Отец специально взял работу дальнобойщика, чтобы чаще видеться. В Нагоре родился я, в Москве – брат Дима. Помню, когда я совсем маленький был, мама серьезно планировала переезжать с братом в Нагору. Говорила: «Экология там хорошая, а то здесь я все время бледная». А потом произошла история со статуэткой.

– Тогда и Дима должен ехать, – сказала она, выпуская дым.

– Правда? Ты согласна?

– Конечно. Это похороны вашей бабушки. Мы должны там быть. – наказала она. Докурила и расплющила бычок о пепельницу, – И еще кое-что. Пойдем покажу.

Мы вернулись в гостиную. Под светом хрустальной люстры она положила на стол папку с документами.

– Нашла, наконец. Помнишь, я тебе говорила, что имя узнала? Оказывается, в архиве были дневниковые записи, оставленные твоим пра-пра-прадедушкой. В Третьем отделении служил, ни много, ни мало! Девятнадцатый век, представь себе. Оригиналов не дали, конечно, но я сделала копии.

Она с гордостью помахала стопкой отпечатанных листов желтоватого цвета. Все они были исписаны, строчка за строчкой, витиеватым почерком. Мама, очевидно, ждала от меня реакции, но я не знал, что сказать.

– Разве тебе не интересно? – нотки разочарования в голосе, – Ты же знаешь, как долго я искала, откуда наша юла взялась.

Ах, она про это. Маленький волчок-юла из чистого золота досталась матери в наследство от дедушки. А тому от его отца, и так далее, и так далее. Связь тянулась за границу веков, и мама посвятила много лет жизни, исследуя ее происхождение. Я видел игрушку только на фотографиях. Это была маленькая, размером примерно с грецкий орех, юла с длинной осью. Ничего особенно примечательного в ней не было, кроме того, что отлита она была из золота. Для мамы статуэтка была единственным напоминанием о дедушке.

– Я не все прочитала, но эти записки – письма, точнее – у меня из головы не идут. Даже сейчас, – чуть отрешенно произнесла мать, – Скажи, если возьму дневник с собой и буду читать в пути, тебе это не помешает?

– Да что ты! Конечно, бери.

– Хорошо. Поезжай к Диме, скажи, что завтра едем.

– Эммм… Ну вообще, я думал, ты ему скажешь.

– Андрей, я занята! – она всплеснула руками, – И потом – мне кажется, вы давно с ним не общались.

– Ладно, ладно… А где он сейчас?

– Кажется, у него суд сегодня. А вообще, в наш век смартфонов можно просто взять и позвонить человеку.

И я взял и позвонил брату. Оказалось, у него только что закончилось слушание в арбитражном. Я сел в метро и поехал на Большую Тульскую. Мы встретились в торговом центре через дорогу от суда.

Два года назад брат занял призовое место на конкурсе «Молодой предприниматель года». Его рекламные кампании стали настоящим бумом – никто не умел продвигать политиков и бизнесменов так, как это делал Дима. У него был дар и настоящее чутье – от постов в интернете до огромных баннеров в самых людных районах мегаполиса. Даже компании из Москва-сити заказывали у него продвижение. Дело, в двух словах, процветало. Но вот однажды его кампания для выдвиженца в депутаты с говорящей фамилией Загребайло потерпела крах. Рекламный слоган «Загребайло выгребает» не прижился. Это мягко говоря. Народ издевался над развешенными в метро плакатами как угодно: рисовал выдвиженцу рожки и переиначивал надпись. «Загребайло огребает» было самым приличным вариантом. После этого Диминой карьере пришел конец.

Когда мы встретились, брат выглядел худо. Ему недавно исполнилось двадцать пять, но вблизи его лицо выглядело очень старым. Под глазами большими дряблыми мешками растянулись морщины. Темнели провалы щек. На нем был поношенный костюм-тройка, а в руке он держал черный помятый чемодан.

– Привет, Андрей. Есть деньги? – спросил бесцветным голосом.

Я порылся в кошельке и протянул ему мятую бумажку. Дима сунул купюру в автомат по продаже снеков. Шурша и издавая металлический скрежет, провернулись пружины, освободив батончик в упаковке. Что-то звякнуло, потом громыхнуло, створка лотка колыхнулась. Мы некоторое время стояли рядом, упершись спинами в шершавую стену. Дима молча жевал батончик и смотрел в пол.

Я рассказал ему о похоронах бабушки. Он был удивлен, что мама согласилась ехать.

– А вообще, на чем поедем? – спросил.

– Как на чем? На «Пуме» твоей.

У Димы была редкая модель американского «Форда». Такая маленькая синяя молния. Я всегда любил ездить на ней с Димой – он мастерски управлял автомобилем, и даже в гаргантюанских московских пробках мы никогда не стояли долго.

– Подожди, – задумался он, – Если в Нагору ехать, то через Беларусь, Польшу, так?

– Если границы не поменяли, то да.

– Уффф! Нам ведь нужна грин-карта и визы.

– У тебя же шенген. У мамы тоже. А грин-карту купим, – успокоил я брата.

Следующее слушание у брата было только на следующей неделе, так что после коротких уговоров он согласился.

И вот – после двух дней в пути, после ночевок в минском хостеле и придорожной агротуристике в польской вси, после шести остановок на заправку, после двадцати семи маминых перекуров и после девяти шоколадных батончиков, съеденных братом – мы, наконец, подъезжали к укрытому хребтами гор краю. Но, прежде чем попасть в этот рай обетованный (по крайней мере, для меня), нужно было выстоять предграничную пробку. И вообще границу пройти. Именно так – Нагора, хоть и была окружена с каждой стороны евросоюзными государствами, держала ворота на замке.

Наша «Пума» выехала на выложенный брусчаткой мост. Пограничный блокпост был на другой стороне, как раз у подножия гор. Две скалы, стоявшие на территории Нагоры, пологими скатами обрамляли единственную трассу, ведшую внутрь края. Если кто-то хотел попасть туда иначе, ему пришлось бы идти через горы. Внизу под мостом раскинулось ущелье, на дне которого извивалась река. Поток ревел и с грохотом разбивался о камни.

Ожидаемо, на середине переправы мы встали в очереди. Пробка двигалась медленно – ребята из ополчения лениво ходили от машины к машине, собирая документы.

– Ну что, проверка на верблюда, – произнесла мама и, порывшись в сумочке, достала загранник.