Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

На полпути он останавливается, внезапно озабоченный новой тревогой.

Ведь если не исполнятся толкования пророчеств и Господь одарит его еще одной дщерью, им придется провести на этом постоялом дворе вдвое больше времени! Опять расходы, о Адонай!

На постоялом дворе никто спросонья не может понять его невразумительных слов, пока, наконец, хозяин не призывает какую-то Шелиму. Шелима оказывается древней старухой, вечной приживалкой, из тех, которые живут в своем углу за кусок хлеба и чашу воды, стараясь никому не попадаться на глаза, с закопченным лицом, морщинистым, как сушеная смоква. Она сразу начинает охать и жаловаться на свои больные руки. Иошаат, расстроенный донельзя, уходит, но живая мумия увязывается за ним.

Различие мужчины и женщины – не в чреслах, а в любопытстве. Ладно. Хоть поможет.

Он провожает ее до овечьего загона, а затем ходит по двору бесцельно, время от времени останавливаясь погреться у догорающего костра. Верблюды уже улеглись, как и люди; у костра остались только двое дозорных. Один из них подзывает Иошаата к ним. Они коротают время в тягучих, как вино, историях, и горчащем, как история, вине. С вечера подошли к костру какие-то люди, с виду пастухи, не видел ли их уважаемый? Сидели тут, молчали, грелись, словно ждали чего-то. Совсем недавно также молча ушли. Странно. Хотя, сейчас зима, непогода – какие могут быть пастбища? Овцы все заперты по своим загонам. У жены уважаемого исполнились предписанные ей сроки? Да предначертает Всевидящий явившемуся в этот мир предназначенную ему стезю и отпустит силы щедрой мерой пройти эту стезю до конца! Второй стражник – глухонемой, но тоже загадочным образом знает все; он цокает языком и невразумительным мычанием выражает Иошаату свое одобрение. Кувшин ходит по кругу, и вино больше не кажется Иошаату отвратительным. Наконец, темноту двора прорезает полоска света от двери овечьего загона, и Иошаат направляется туда. Навстречу ему семенит Шелима. Куда подевался ее возраст! Она довольна своей причастностью к исконно женскому ремеслу – ремеслу продолжения рода человеческого; глаза так и сияют. Морщины сложились в счастливую паутину[2 - Паук и паутина считались приметами, приносящими счастье и удачу.]. Она тоже славно потрудилась:

– Первый-то без меня успел, а второго я приняла. Успела! Ох, шустрый! Уж я за свои руки так боялась, но все обошлось, слава Адонаю. Хорошо, пелен хватило. Я все сделала, и перевязала, и обтерла, и спеленала. Тогда, в суматохе, я про руки и думать забыла, а теперь гляжу – не болят! Не болят руки-то!

Иошаат глядит на нее непонимающими, полубезумными глазами.

Что она говорит?
– Мальчики оба,
«Первый», «второй»… Какая
мальчики, – черный провал
вместо рта у Шелимы, наверное, означает
улыбку, —
все-таки гнусная
такие хорошенькие: темненький
и светленький,
кислятина в кувшине
и даже родимые пятна у них оди-
у этих
стражников, сыновей не своей матери,
наковые: у одного на правом плече,
так все вну-
три и печет.
а у другого – на левом.

Она радуется.

– Молчи, старуха.

Она радуется!

Чему радуется эта глупая старуха? «Мальчики»? «Хорошенькие»? Какие такие хорошенькие мальчики? Да хоть римский легион хорошеньких мальчиков – что они против Одного, но напророченного? Иначе рушатся устои души и тогда самые святые слова – кимвал бряцающий, а самые праведные поступки – прыжки козлищ и овнов. Вера рушится!

И тогда он глядит вверх, в недоступное одноглазое небо, как тысячи раз глядели до него и тысячи раз будут глядеть после него – со страхом и надеждой, с гневом и страданием: доколе, о Господи! Останется ли хоть капля веры после этого в душе? Вразуми же!

Он отодвигает Шелиму и входит в загон.

До чего же отвратительный запах! Или это вино так действует?

В мерцанье углей – слабый овал лица. Чуть ниже – два одинаково белеющих крохотных свертка.

Дальше, куда ни посмотри – овечьи морды. Нет
Беззвучной дрожащей мышью
от них спасения.
за ним появляется
Шелима.
Замерзла, старая!

Он подходит ближе и наклоняется.

– Мириам?

* * *

На помосте показывается смуглая рабыня, закутанная в белое покрывало.

– Вот, – говорит торговец, – вот, я решился ее тебе показать.

– А что такое? – любопытный Ал Аафей опять тут как тут.

Ну что тут поделаешь?

– Она дала обет сохранить свое девство до конца жизни.

Толпа зевак наконец получает необходимую ей искру развлечения и стремительно раздувает пламя:

– Ох ты!

– Вот это да!

– Да ну?

– Известное дело: у девиц оно всегда так, до первого мужчины.

– Первые – они же последние, – говорит торговец.

Он поворачивает рабыню спиной к зрителям и сдергивает с нее покрывало. Гул изумления: спина ее исполосована следами бича.

– Видели такое? – спрашивает торговец и снова укрывает рабыню покрывалом. – Так что не советую пробовать ни первым, ни последним. Будет царапаться и кусаться; может и за нож схватиться. Она не боится, понимаете? Она просто готова к этому.

– Негодный товар у тебя! – раздается в толпе.

– Верно! Отдай в полцены!

– Почему негодный?

– А кому нужна ветвь неплодоносящая?

– Это еще не все, – говорит торговец и снова тонкая, едва уловимая ирония слышна в его словах.

– Да? Что же может быть еще? – откровенно развлекается толпа.

– Она считает, что через нее спасется народ Израиля.