Первый, второй

– Ты нас знакомил, – напоминаю ему.

– Так вот, пригласив из областного театра драмы режиссера, выдал тому карт-бланш: Бери сколько угодно курсантов и поставь мне к двадцать третьему февраля спектакль, что-нибудь из классики. Не подведи! Будет проверяющий из округа.

Увидев темнокожего студента с пылающими глазами, режиссер спросил:

– Шекспир устроит?

– Действуй! – Начальник будущих артиллеристов отдал приказ.

Поскольку курсанты в училище имелись только мужского пола, женские роли пришлось распределять между безусыми юношами; все как во времена Шекспира. Двадцать третьего февраля состоялась премьера. Курсанты вместе с офицерским преподавательским составом забили актовый зал. Отелло не был лишен актерских способностей и на сцене душил своего сокурсника вполне убедительно. Несмотря на военную дисциплину, в зале стоял хохот. Но высокому руководству из округа подобная самодеятельность дико не понравилась:

– Что это у тебя тут негры белых ребят, переодетых в женщин, душат? – строго спросил проверяющий.

Начальник училища что-то робко пробормотал в ответ.

– Какой, твою мать, интернационализм?! – взвившись соколом, закричал на него старший по званию. – Ты как воспитываешь будущих офицеров? – Раевский с восторгом посмотрел на меня.

– Неплохо, – в меру сил разделяю чужой восторг.

– Прикоснувшись к Шекспиру, Отелло внутренне изменился.

Улыбнувшись такому повороту мысли – Отелло разбирает текст Шекспира – персонаж анализирует замысел автора – человек, прикоснувшись к Богу, становится иным, – желая отблагодарить Раевского за неожиданный поворот, но, не имея достойного продолжения, пользуюсь тем, что есть, – развиваю тему Новосибирска:

– Когда Дездемона выплеснула на него кипяток, мавр даже не понял, в чем дело. Вскочил, зарычал от боли, кинулся вслед, но женский ум все просчитал, перед самым носом преследователя захлопнув входную дверь. «Дура, – рычал Отелло, диким зверем метаясь по квартире, – кипятком обварила! И все ей мало! Теперь зрителей подавай, чтобы весь дом над нами потешался. Актриса недоделанная!»

Благодаря футболке и спортивным штанам ожог получился не очень сильным. Никакой спасительной мази в доме не имелось. Скинув одежду, Отелло решил измазать себя соплями, но пораженный участок кожи оказался довольно обширным. Пришлось заживлять рану собственной мочой. В годы перестройки африканец, как и многие его сослуживцы, принял обряд крещения и теперь, смазывая вонючей желтой влагой живот, размышлял: как же непросто грешнику на раскаленной сковородке… ой-ёй-ёй! Через пару часов боль притупилась. Открыв входную дверь, мавр позвал жену: «Заходи, ничего не сделаю».

– Больше он ее не бил, – перебивает Матвей, тут же возвращаясь к полтавской премьере. – Дездемона впервые увидела Отелло на сцене. Весь спектакль студентка филфака просидела, затаив дыхание, ловя каждое слово, не обращая внимания на сальные шутки курсантов, комментировавших происходящее, на шум и смех, царившие в зале. «Я полюбила мавра, чтоб везде / Быть вместе с ним. Стремительностью шага / Я это протрубила на весь мир. / Я отдаю себя его призванью…» – Ей показалось, что она влюбилась в Шекспира.

Легкая тень скользнула по моему лицу.

– Что-то не так?

– Каким образом Дездемона проникла в военное училище?

– Ну, это же не засекреченный военный объект? – Раевский снисходительно улыбнулся. – Помимо военных, на премьере присутствовали несколько почетных гостей из гражданских, в том числе секретарь обкома с дочерью. После спектакля все руководство направилось в офицерскую столовую, где по случаю праздника накрыли банкетные столы. Курсантов стройными рядами отправили в Дом офицеров, там в большом беломраморном зале для них организовали танцплощадку, играл духовой оркестр. Чтобы лишний раз не напиваться на глазах у дочери, обкомовский работник предложил ей сходить на танцы: «Быть может, приглянется какой-нибудь будущий генерал?» – то ли выразил надежду, то ли пошутил отец. В Доме офицеров соискательниц на звание будущих генеральш оказалось немало, наверное, поэтому каждый второй танец объявлялся «белым». Отыскав глазами Отелло, Дездемона сразу же пригласила его на вальс.

Что-то меня смущало в Полтаве, Анголе, Новосибирске, Доме офицеров, чашке с кипятком, а главное – в восьмидесятидвухлетнем Отелло, Отелло Ивановиче, – я чувствовал в происходящем какую-то неправду, но, несмотря на это, история начинала понемногу нравиться.

– Что мы с этого имеем? – тем временем размышлял Раевский. – Во-первых, Дездемону, на миг заглянувшую в будущее, примерившую на себя роль жертвы, на подсознательном уровне согласившуюся ее исполнять. Во-вторых, мавра, получившего несвойственный советскому офицеру опыт. Он мог прожить жизнь, так ничего и не поняв про себя. На репетициях, разбирая с режиссером образ главного героя, у Отелло порой начинала кружиться голова, курсанту казалось, будто они раскладывают по полочкам его самого: читают мысли, внимательно рассматривают страсти, кипящие в потемках африканской души.

– Режиссер отмечал повышенную восприимчивость мавра, хвалил его за редкий дар перевоплощения, ставил в пример другим актерам-любителям, – подхватываю идею, где чернокожий курсант артиллерист и режис сер в синем берете, драматург Шекспир и родовитый мавр на венецианской службе являются участниками единого действа, еще до конца непонятно какого… как отцы и дети… как солдаты на театре военных действий, от рядового до генерала… как инфузории-туфельки под микроскопом… или совсем по-другому. Стоит истории обрести дыхание, так сразу Великая Стена Стереотипов из каменного монстра превращается в живое существо, способное поведать что-то необычайно важное, касающееся лично тебя.

– Не отвлекайся на детали, – отмахивается Раевский.

– В угловатом чернокожем пареньке проснулся трагический герой.

– Здесь о другом, – раздражается Матвей. – Режиссер перепрограммировал Отелло – показав африканцу новые горизонты, обесценил имевшиеся – на фоне звездного неба поблекли звездочки на погонах. Увидев на сцене мавра в роли Отелло, Дездемона оказалась в той же ситуации, что и курсант, – она утратила свободу воли, в ней активировалась резервная программа, заложенная даже не в подсознании, а где-то на уровне клеток ДНК. Или ты думаешь, у кого-то из нас нет резервной программы? Детерминист несчастный. Быть может, по ней ты Моцарт! – За мыслью Раевского становилось сложно следить. – До двадцать третьего февраля их жизни могли сложиться как угодно, как у всех. После премьеры Дездемона обречена, у нее появилась судьба; дальнейшее – дело времени.

В отличие от Матвея, я не так хорошо помнил пьесу, чтобы рассуждать о детерминизме. Знал, что там существуют Яго и Кассио, что Яго, доблестно воевавший под началом Отелло в языческих и христианских странах, рассчитывал на повышение по службе, но Отелло – свинья свиньей – назначил на эту должность молодого выскочку Кассио, и Яго начал мстить. Наш Отелло не совершал подобных промахов, не спал с матерью – если идти к первоистокам жанра, – не убивал отца. Из чего создавать трагедию? Как из соседа по лестничной клетке сделать Кассио? Из подполковника Федулова Яго? Никак!

– Почему в нашем сценарии нет Яго?

– Потому что Яго и Отелло один человек.

Я так и замер с открытым ртом.

– То есть… Яго есть?

– Есть, – сказал Матвей и поведал историю о конце времен, где Яго, Кассио, Дездемона, Брабанцио, Эмилия, Родриго, Монтано, Бьянка, в общем, все, все, кто встречается на пути Отелло, являются одним человеком – Отелло, как и все, кто встречается на пути Яго: Кассио, Дездемона, Брабанцио, Эмилия, Родриго, Монтано, Бьянка, Отелло – являются одним человеком – Яго, как и все, кто встречается на пути Кассио… и т. д. Мир схлопывается, человек замыкается на себя, с кем бы он не встречался, он встречается с собственными отражениями в изогнутых зеркалах, на кого бы не злился, злится на самого себя, чему бы не радовался, радуется себе, мстит самому себе. Нас стало слишком много, нас гораздо больше, чем чувств, мыслей, различий между нами, в какой бы последовательности эти различия мы не складывали. Земля уменьшилась – под землей нет ада – теперь она легко умещается в мониторе компьютера, в сознании пользователя; ее не увеличить. Отныне ад и рай в голове. В век Шекспира все было по-другому: Отелло – это только Отелло, Яго – Яго, – каждый из них нес свой заряд, и, когда заряды сталкивались, сверкала молния, молния могла попасть в кого угодно, ее не встречал громоотвод. – Почему Отелло должно быть восемьдесят два? Потому что Европе восемьдесят два! – Матвей посмотрел на меня: так смотрят на близкого человека, совершившего досадный промах. – Ты же не думаешь, будто мы затеяли очередной римейк?

Я уже ни о чем не думал.

– Шекспировский мавр – в расцвете лет, – не унимался Раевский, – наш – на излете сил. Он стар и поэтому хочет жить, а значит, смерть его будет смешной и жалкой. В восемьдесят два невозможно принять геройскую смерть.

Мне было жаль зрителя. Какие бы подсказки ему ни делались, понять, что восьмидесятидвухлетний Отелло олицетворяет современную Европу… мне не понять.

– …а шекспировский мавр – Европу времен ренессанса, – развивал свою мысль Матвей. – Перед нами один и тот же герой, оба мавра совершают один и тот же поступок, но между ними ничего общего.

Мне стало жаль Матвея. Своей жалости я не скрывал.

– Читаю немой вопрос в глазах: почему ничего общего?

– Вся разница в возрасте, ты же сказал.

Исходное событие – возраст. Предлагаемые обстоятельства – возраст. Весь фильм зрителю придется сопоставлять двух мавров, две Европы, сравнивать проявления зрелого организма и реакции старого. Все бы ничего, пусть сравнивает, пусть сопоставляет, только мавр на экране один! Мне возразят: шекспировский мавр не обязан появляться в кадре, поскольку вбит в подсознание каждого из нас, и, если мы видим, как брутальный темнокожий мужчина в подъезде или в спальне душит бледнолицую женщину, отлично понимаем, о чем речь, сразу вспоминаем, как их зовут. Пусть так, но остается пустяк, как объяснить зрителю, что перед ним две Европы, а не один-единственный мавр.

– Впрочем, здесь надо решать, – продолжал Раевский. – Возможно, речь идет не о конце времен, а о закате европейской культуры. В эпоху Шекспира она находилась на подъеме…

Бесцветное, бледное облако окутало меня. Как будто в голове хранится множество склянок, и вдруг одну разбили. Апатия разлилась по телу. Я устало смотрел на Раевского и думал: мне восемьдесят два… уже лет десять, как восемьдесят два. Пусть Новосибирск будет в Европе, а Дездемона самым обычным женским именем в Полтаве. Какое это имеет значение? Да хоть каждая вторая Дездемона! В угоду сюжету пусть африканцы приезжают к нам на учебу с начала пятидесятых, а не с середины шестидесятых годов прошлого века. Мне безразлично, когда они впервые поехали за знаниями в СССР. Пусть Европе будет восемьдесят два, пусть восемьдесят три. В любом случае мавр не жилец. Из Отелло Ивановича не выйдет Отелло. Как бы мы ни выправляли ситуацию, ее не исправить. Все силы уйдут на исправления. Я устало смотрел на Раевского и думал: да, мавр не жилец… с такими дефектами не выживают. С моей помощью он умрет или без – без разницы, но чем быстрее, тем лучше.

– …речь идет о закате культуры больших белых мужчин.

Наверное, я неврастеник. Чужие глупости меня раздражают. План по ликвидации мавра возник сам собой.

– Место действия – дом престарелых.

– Это еще почему? – насторожился Матвей.

– Если Отелло восемьдесят два, а Дездемоне семьдесят девять, значит Яго, Кассио, Брабанцио, Эмилия, Родриго, Монтано, Бьянка – глубокие пенсионеры. У Кассио рак простаты, у Эмили – Паркинсон, Дездемона, Брабанцио, Яго – гипертоники, к тому же у Яго недавно удалили грыжу, Отелло пользуется слуховым аппаратом, при ходьбе сильно хромает, у него проблема с коленным суставом, Монтано давно впал в маразм, постоянно пытается шутить, все шутки про памперсы, одна удачная: сравнил памперс на Бьянке с поясом верности; у Бьянки недержание мочи. Все они любят поговорить про свои болезни, за исключением Бьянки. Бьянка, в отличие от Дездемоны с Эмилией, почти не красится. В каком месте удобнее всего свести стариков? Либо в туристическом автобусе, курсирующем по Золотому кольцу, либо в доме престарелых в Рузе. В автобусе мы ограничены пространством и временем. Остается Руза.

Режиссер мгновенно представил шекспировскую трагедию в декорациях дома престарелых, и ему это не понравилось.

– Артиллерийское училище, взрывы на весь экран, лестничная клетка с Дездемоной остаются за кадром. Чем давать их через воспоминания, лучше вообще не показывать. Перед нами восьмидесятилетние старики, ведущие себя… как они должны себя вести?.. словно им по двадцать пять. Это ли не трагедия? Они мнят себя молодыми. Трухлявые пни.

Матвей недоверчиво посмотрел на меня. По-видимому, я убедительно проиллюстрировал основную идею фильма, и ему показалось, будто над ним насмехаются. А мне показалось, он немного обиделся, когда я напомнил, что Новосибирск расположен в Азии, что в пятидесятые Отелло не мог учиться в Советском Союзе, и уж тем более мавр не может быть индикатором культуры больших белых мужчин, что я не расист (ответ на замечание Матвея), что закат Европы не вяжется с белыми снегами, что дело не в Новосибирске (ответ на предложение убрать Новосибирск, перенести действие в Тамбов), что Дездемона слишком экзотичное имя для Полтавы, что Отелло не может ударить Дездемону, не разрушив тем самым жанр.

– На Украине любят редкие имена. – Раевский попытался хоть что-то сохранить. – Ты сам прекрасно знаешь; вспомни Лауру Диденко, грудастенькая такая.