Блаженные и негодяи

Устройство и вид больницы привяли меня в отчаянья, отчего стала муторно на душе, которая до последнего верила в надежду. Жалкие домишки и помещения бывших колхозных конюшен, которые были разбросаны как грибы поганки на поляне, здесь считались за больничные отделения. Они были неухоженные, ошарпанные и запущенные. И это была областная больница. Особенная больница, куда не наведывалось высокое начальство с проверкой, в которой можно было красть бюджетные деньги и не производить ремонта, и такое же безалаберное отношения медперсонала должно было заключалось к больным.

Я растерялся от вида убожества и остановил одну несчастную мать, старую женщину.

– Вы не подскажите, где здесь второе отделение?

– Иди за мной сынок! Я во второе! Дочка у меня во втором отделение. Уже как десять лет.

Старушка повела меня за собой и стала первому встречному рассказывать о своем горе, наверно потому что давно уже с ней никто не говорил о дочери. Охотников поговорить не находилось, а старые приятели, крутили пальцем около виска и бежали от нее прочь, когда она начинала говорить о наболевшем.

– Уже как десять лет! От чего? С мужем развелась, вены порезала. И суда забрали. Сначала ничего, подлечили сначала. А потом видно опять сердечная вспомнила, и давай снова себя бритвой уродовать. И вешалась и таблетки пела. Пузырек целый проглотила. Но я скоро спохватилась, скорую вызвала, откачали горемычную. Теперь уже здесь, поди, третий год безвылазно. Я сколько уже не просила доктора хоть на день рождения, хоть на новый год, домой, других то бывают, отпускают. Отпуск эта здесь называют. Мою не пускают. И слово какое выдумали – отпуск, что они здесь как на работе? Я думаю как, надо их всех по домам распустить, а врачей в шею. Пусть в поликлинике сделают отделение психиатрическое. Да врач на дам приходит. Государство им пенсию платит, чтобы было на что жить, а не в больницах казну проедать. Да и не бездомные же, у всех дом, мать отец! Вот так-то милок! Вот и весь мой сказ. А ты что здесь?

– Мама!

– Что-то я тебя раньше не примечала, первый раз, что ли?

– Первый!

– Крепись! Держись! Дай то бог сил, терпения! Пришли!

Вместо привычных дверей была решетка. Пожелтевшая с облупившейся краской она вызывал не трепет и страх, а тоскливую грусть.

Старушка позвонила и из темного коридора показалась сильная полная женщина санитарка с повелительной физиономией и с некрасивыми накрашенными бровями, словно дугами.

– Раиса, это я Степановна!

– Вижу, что не король! – спрыснула Раиса и открыла навесной замок на решетке.

Она вопросительно и строго на меня посмотрела.

– К Пастушенко, – ответил я, пропуская первой Степановну.

– Ждите здесь, – ответили мне и санитарка пошла звать.

Свидания с родственниками были в столовой. В маленьком зале со столами и лавками. Тут же раздача. Под потолком на полке телевизор. На одной из стен репродукция Левитана Вечерний звон – река и церковь. Как нарочно.

Пахло хлоркой и несвежим бельем в пересмешку с объедками из кухни. Столы были вытерты жирной тряпкой и от этого противно блестели.

Мать так долго не вели, что Степановна уже покормила свою дочь Галю.

Это была женщина за сорок с темными кругами под глазами и в теплой кофте, когда стоял конец августа и было еще сравнительно жарко.

Галя съела две котлеты и больше не хотела, наелась, но Степановна, говорила:

– Ешь, еще ешь! Отберут! Я их знаю!

И бедная Галя съела пять котлет за раз и запила их компотом.

Мать вся какая-то жалкая, затравленная, исхудавшая и осунувшиеся с силой вцепилась мне в руку, словно в спасательный круг утопающей и с надеждой смотрела мне в глаза, в которых сами собой явились слезы.

– Забери меня сынок, отсюда!

– Конечно мама! Заберу! Что случилась!

– Полиция привезла!

– За что?

– За церковь! За то, что в колокола звонила!

– Это как?

– Не знаю, само собой вышло. Дверь открытая была я и прошла.

– И что они?

– Побили, полицию вызвали!

– Побили? В церкви?

– Да!

– А что же батюшка?

– Он наверно и вызвал! Еще и дьяк!

– Пройдите к заведующей! – сказала санитарка.

– Подожди мама я сейчас.

– А ты привез мне покушать? – спросила мама.

Я растерялся, потому что приехал с пустыми руками.

– Я заберу тебя мама! И мы купим все, что ты захочешь.

Заведующая была миловидная брюнетка, одетая со вкусом в юбку и черный жилет.

В кабинете пахло духами, на столе стояли цветы, нежные белые розы. Они так не гармонировали с больницей со всем тем отчаяньем, которое билось в сердцах больных, что были циничны. Но верх цинизмом были иконы: Богородица и Николай угодник чудотворец.

Выражения на лице заведующей было такое, словно вы ей были обязаны по гроб жизни и теперь должны пресмыкаться, что зависите от нее и у вас не может больше быть своего мнения. Или словно вы в зале суда, она в судейской мантии и может вынести вам любой приговор.

– Я забираю мать, – резко сказал я.

– Вы не можете этого сделать! – ответила заведующая, словно заранее знала, что я скажу, и высоко подняла подбородок, словно посмотрела на меня сверху вниз.

– Это еще почему?

– Она совершила опасное социальное действие!