Дальневосточная рапсодия. Москва – Владивосток и обратно. Дорога длиною в 10 лет

Вместе с тем, нельзя было пожаловаться на работу в моем московском НИИ. В этом хорошо отлаженном механизме все было рационально, это совершенно автономное предприятие смогло бы выдержать даже полную изоляцию от внешнего мира (например, на случай атомной войны). Библиотека, столовые, кондитерский цех (радость женщин), неплохие заработки – вроде бы все было. Но безрадостная тематика, сухие отношения между людьми, подозрительность, жесткий режим, не позволяющий расслабиться даже на минуту, бесконечные «политинформации» – вызывали все большее уныние и отчуждение.

Здесь все раскланивались, конечно, друг с другом, но делали это только по привычке, не умея просто улыбнуться встречному. Насупленные лица этой толпы в несколько тысяч человек, устремлявшейся через проходные на перерыв, напоминали кадры из фильмов Чаплина об Америке 20-х годов. Оживлялись сотрудники, мои сослуживцы, только в столовой, приближаясь к кассе с подносом в руках, уставленном стандартной едой. Еда, тоже вроде была приличная, но словно пропущенная через фильтр, после которого исчезают цвета и запахи. Даже разнообразные по виду пирожные, из собственного кондитерского цеха НИИ, имели всегда один и тот же вкус бисквита, пахнувшего яйцом, с намазанным на него сладким, тяжелым маслом. Где те тбилисские сладости – пахлава, шакар-чурек, када или в пору «ртвели» (праздник сбора винограда) – «чурчхела, пеламуши»?

Освоившись через несколько месяцев с режимом института и получив спецпропуск для выхода за пределы территории на обеденный перерыв, я стал бегать в закусочную на соседнюю улицу Викторенко. Там хотя и народ был странноватый, обшарпанный, даже иногда жуткий по внешнему виду, там хотя и собирались «забулдыги» со всего района Аэропорт-Сокол (в просторечьи ХЛАМ – художники, литераторы, артисты, музыкаеты), но еда хоть немного напоминала домашнюю кухню, да и разговоры были поживее и поинтереснее, чем в коридорах НИИАСа.

Олег Александрович при очередной встрече натолкнул меня на мысль о дистанционных, спутниковых методах исследования атмосферы и океана. Техническая сторона этого направления была близка теме моей диссертации. Я начал подбирать литературу, откапывать в институтской библиотеке интересные переводы западных книг, и погружаться в другой мир. В этой другой реальности происходили удивительные явления, которые начинали нащупывать океанологи, метеорологи, специалисты из космической области исследований в других странах. И в этой сфере работали совсем другие люди, которые всегда интересовали меня больше, чем физические явления. Это класс людей, которые по каким-то, неведомым мне причинам, погрузились в таинственный мир природы, природы как таковой, той что окружает человека, той которая часто приводит его в восхищение. Мне никогда не нравился тургеневский Базаров, как и многие его другие герои, и я оставался всегда и остаюсь до сих пор всего лишь благодарным зрителем в этом храме.

В Москве природы не увидишь, она залита бетоном, застрочена рельсами, утыкана шпалами, отгорожена от человека бесконечными заборами, оградами, решетками, шлагбаумами. Московское небо, бледное и чахоточное, заволакивается разноцветными дымами из труб, вдохновляющими только советских модернистов от живописи. Майская зелень, еще только недавно вспыхнувшая от радости весеннего пробуждения, жухнет в первую же летнюю неделю, покрывается войлочным слоем пыли. А звуки столицы скрежещут по позвоночнику, выводят из равновесия и не дают нормально высыпаться по ночам. Я живу на стыке двух улиц, одна из которых переходит в шоссе, пересекает кольцевую дорогу. По ней и днем и ночью грузовые автомобили, рефрижераторы, самосвалы, двухосные и трехосные, с прицепами и без них, везут тысячи тонн грузов, чтобы заполнить бездонное чрево Москвы. Я еще только начал втягиваться в железно-механические ритмы города, а уже сон становился прерывистым и возникало хроническое недосыпание, и все чаще мне хотелось уехать отсюда, подальше, хорошо бы к морю.

Мне в институтской библиотеке попалась на глаза «Физика моря» Шулейкина, и я начал зачитываться этой книгой, как детективным романом. Читал и заново перечитывал главы, посвященные тропическим циклонам, ураганам, поразившим мое воображение. Но когда я еще случайно добыл небольшую книжицу «Охотники за тайфунами» и проглотил ее за пару ночей, во мне начала, как при любовной лихорадке, звучать призывная, завораживающая мелодия, заглушающая мои внутренние тревоги, назойливые шумы города, дурацкие служебные разговоры, голоса радиодикторов, осчастливленных новостями. Это во мне возникла вновь хорошо мне знакомая «музыка странствий».

Я рос в послевоенном Минске, воспитывался улицей и добротным американском кино, так называемыми, «трофейными фильмами» – и в кино мы, мальчишками, ходили каждый день – утром, днем или вечером. Чаще всего «прорывались» в клуб МГБ на вечерние сеансы, или, удирая с уроков, просачивались в летнюю пристройку к кинотеатру «Первый», построенному еще во времена войны немцами, собрав несколько рублей и «дав в лапу» старику-контролеру. Фильм «Ураган» тех лет настолько врезался в мою память, – я его посмотрел раз десять, – что когда я стал читать все, что можно было найти в московских библиотеках об этих необыкновенных проявлениях природы, те далекие детские киновпечатления снова ожили в моем воображении. Тропические циклоны через некоторое время стали для меня навязчивой идеей. Я стал серьезно заниматься изучением всего, что было с ними связано, даже написал письмо академику Шулейкину, добротно описавшему это явление в своей «Физике моря». Он доживал свою жизнь в Кацивели (Крым), но, помнится, тогда уже сильно болел и мне не ответил.

Я «зацепился» в институтской библиотеке за американские материалы по структуре ураганов, которые изучала специальная авиагруппа, базирующаяся на острове Гуам в Тихом океане, единственная команда исследователей, которая осмеливалась летать сквозь смертельные, облачные, вихревые образования тропических циклонов, пролетать сквозь «глаз циклона» на самолетах типа В-52, легендарном цельнометаллическом четырёхмоторном бомбардировщике «Летающая крепость». Материалы этих самолетных экспериментов дали дальнейший толчок моим размышлениям об энергетических особенностях циклонов, о механизме накачки энергии в ураган восходящими потоками воздуха, насыщенного парами, поднимающимися с разогретой до температуры выше 26 градусов по Цельсию поверхности океана. Мне показалось, что я нащупал техническую возможность прерывать эти восходящие потоки паров морской воды молекулярными пленками специальных веществ, распыляемых на морской поверхности.

Не отличаясь ложной скромностью, я через несколько месяцев интенсивной работы, в промежутках между сдачей одного отчета и перехода к новому, отправил в Госкомитет по делам изобретений и открытий, первый вариант своего предложения – «Способ подавления тропического циклона». Через некоторое время я, как впрочем и ожидалось, получил отказ в выдаче патента со стандартной формулировкой: «в соответствии с изложенным отдел сельского хозяйства не находит оснований…». Интересно, каким образом заявка попала к специалистам сельского хозяйства?

Вот после такого «афронта» я уже по-настоящему загорелся идеей борьбы с ураганами, тайфунами, «вилли-вилли» и всеми другими дьявольскими природными образованиями, регулярно возникающими в тропических зонах Мирового океана. Особенно меня покоробила в отказе Комитета по изобретениям фраза о том, что «предложение не может быть признано полезным, а следовательно, не может быть признано изобретением». Если бы еще эти «специалисты по картофелю» сформулировали свой отказ более грамотно и по-русски, я бы согласился. Нет, я так просто не выйду из игры…

Так что я еще и еще раз переделал свои материалы, внес некоторые исправления и снова отправил уже в конце года новый вариант заявки на «Способ подавления тропического циклона». Дело было сделано, можно было заняться чем-нибудь другим. Могу только добавить, что положительное решение на мою заявку я, в конце концов, получил, а «Авторское свидетельство» пришло по почте в мой «ящик», после чего меня «пытали в первом отделе» и начальство стало враждебно на меня коситься. Назревал конфликт, который подтолкнул меня к дальнейшим действиям и принятию нового решения. Сам новый «Способ подавления…» уже не вызывал у меня радости, казался ничтожным, но сыграл дальнейшую роль в моей жизни.

Елена Сергеевна Вентцель и другие

Как хорошо иногда погрузиться в атмосферу устоявшегося быта, традиционного времяпровождения, со спокойными, умными, не навязчивыми собеседниками своего круга, своего миропонимания.

Большущий, низкий абажур с кистями обрисовывал желтый круг на темной столешнице допотопного стола-чудовища с резными, изогнутыми, дубовыми ножками. Карточные листки легко скользят при раздаче к участникам древнего церемониала – «московская пулька», преферанс, или как его раньше называли – «вист». Вот где мне, наконец, пригодились многолетние «занятия» на факультете университета с Женей Царьковым, моим школьным другом и сотоварищем по университетским «пулькам». Игроки за этим столом у Вентцелей – высочайшего класса и только свои, меня берут в игру лишь на правах «кавказского гостя».

Гостям не отказывают в собственных странностях, и предлагают не замечать эти странности у других по старой установленной веками традиции. Возглавляет стол Елена Сергеевна Вентцель, «Кот», как называют ее домашние. В этой семье всех более или менее близких родственников и знакомых зовут по разным прозвищам. Меня, например, вскоре уже зовут «Артурище», видимо за громкий голос и габариты. Я, хотя и привыкаю к этой форме обращения, но конечно, так называть Елену Сергеевну не решаюсь, так как, я, да и не только я, а многие сидящие за этим столом, учились по ее классическому учебнику «Теория вероятностей». За столом почти все «технари», а для меня она – фигура вроде Софьи Ковалевской. Только Рита, жена Миши, из гуманитарной сферы.

Ну, вот и Андрюшу, внука Елены Сергеевны уложили спать. Время застыло. Даже стрелки часов подчинились значительности момента и словно остановились. Миша «сидит на прикупе» и поэтому иногда прерывает тишину, комментируя расклад или уточняя записи. Время от времени слышны тихие замечания, понятные «посвященным»: «два в пулю», или «три в гору», «зуб на Миху». Споров не бывает, разве что при «ловленном мизере», когда все оживляются. Мира за пределами светового круга от старого абажура как будто и не существует.

Я, скоро будет десять лет, как поддерживаю отношения, сначала профессиональные, с Мишей, младшим сыном Елены Сергеевны, знакомому мне еще со времен тбилисских семинаров в Институте кибернетики, потом дружеские, а вот уже и личные – со всей семьей Вентцелей. Эти встречи переросли простое знакомство и стали для меня потребностью, привычкой. Мне в Москве особенно не хватает таких людей в моем окружении. Миша становиться первым московским другом, первым, а как потом оказалось, и единственным. Более, новых друзей у меня в Москве не появилось, поэтому я так ценю всех своих друзей и приятелей со школьной поры или университетского цикла. О тбилисских не буду говорить – их у меня много, но это особая тема. Здесь, в Москве, в России, друзья образуются, по моим представлениям, если не по совместной работе, то только на почве выпивки.

Семья Вентцелей, видимо, сохранила то, что в моем послевоенном детстве, с неполными семьями, разрушенными войной и бесконечными кампаниями НКВД, семьями, утрачивающими свое прошлое, известно было мне только по рассказам. Это были испытанные временем семейные традиции – цельность, открытость, толерантность, и, сконцентрированный за несколько веков, интеллект, а также абсолютное неприятие догм любого содержания, кастовая честь и достоинство.

Три поколения математиков в этой семье развивали большую науку, прикладную математику, основы новых научно-технических направлений – баллистику, теорию вероятности, исследование операций, топологию.

Я не застал в этой семье её главу, легендарного генерала, Дмитрия Александровича Вентцеля, он рано умер. А со всей семьей познакомился в период нового творческого подъема Елены Сергеевны, уже в качестве литератора, под псевдонимом И. Грекова. Так что мы читали все ее повести, что называется «из первых рук». Это было время, когда ее изгоняли после тридцатилетней работы из Военно-воздушной академии («Жуковки»), как писателя, «очернившего военное начальство», хотя мало было людей в СССР знающих, кто скрыт за ее литературным псевдонимом. Она мне напоминала своей породой и простотой мою мать, к которой я приезжал все реже и реже, увлекаемый центробежной силой своей страсти к «дальним странам», все дальше и дальше от моего «родного кута» (родной угол бел. яз.). Они были похожи и чем-то другим, интонациями, ясными определениями, да и родились в один день, во время весеннего равноденствия, 21 марта.

Ост-зейские корни этой семьи уходили во времена Петра Первого, когда немцев и других специалистов привлекали в Россию, что было засвидетельствовано «Разрешением 1722 года» на «устроение аптеки», хранившимся в семейном архиве Вентцелей. Санкт-Петербург и Ревель (сегодня Таллинн), были городами, где рождались и работали их замечательные предки. Они не делали большой государственной карьеры, они делали более важное дело – несли знание самой высокой пробы в отсталую Россию, воспитывали сотни учеников, и не просто их учили, но закладывали основы гражданского общества не политической демагогией, а нравственным примером и мужеством личной жизни. Принесшие присягу новому отечеству, они выполняли этот долг до конца своей жизни. Как это бывает в России, несмотря на их вклад и, по-немецки, добросовестную и ответственную работу, результаты их деятельности часто оборачивались против них. Их фамилия раздражала ревнителей русской самобытности, а обычная зависть к достижениям и успехам этой семьи часто порождала враждебное отношение окружения, воспитанного на домотканных идеалах. Но Вентцели исправно выполняли свою миссию, а иногда и «несли свой крест», не обращая внимания на «шавканье из подворотен» русских националистов.

«Я российский дворянин, – надменно отвечал Сиверс, – предки мои проливали кровь за Российскую империю, а я за Российскую Федеративную. Как-нибудь мы с Россией разберемся, русский я или нет», – так говорил один из литературных героев И. Грековой (приложение 1).

Так мог бы сказать и сам Дмитрий Вентцель – профессор, генерал-майор авиации, заведующий кафедрой баллистики в «Жуковке» (Военно-воздушная академия). О нем в Академии ходило много разных анекдотов, прежде всего как о человеке, которому «известно абсолютно все». Говорили что, когда Елена Сергеевна познакомилась с ним, она была потрясена его эрудицией и спросила: «Неужели вы все знаете?». А тот совершенно серьезно ей ответил: «Не все, но три четверти знаю». Он умер в 1955 году, ему было тогда чуть больше пятидесяти.

В 1968 году Елене Сергеевне Вентцель пришлось уйти из Военно-воздушной академии имени Жуковского, где она проработала 33 года. Ее повесть из жизни военных спецов «На испытаниях» (1967) высшими чинами Министерства обороны была объявлена клеветой на армию. К борьбе с «неугодной» писательницей подключились и советские филологи, было даже собрано чрезвычайное совещание в Институте русского языка Академии наук СССР. Помог Корней Иванович Чуковский: на совещании прокрутили пленку с записью его защитного слова, так как сам Корней Иванович в то время был болен. Корней Чуковский, отличавшийся особой строгостью в отношении к «пишущим дамам», Ирине Грековой (её литературный псевдоним) посвятил статью «К вопросам о «дамской повести», где отмечалась ее великолепная филологическая эрудиция. Ее высоко ценили многие профессиональные литераторы, например, Твардовский, прочитав ее первую повесть «На испытаниях», сказал: «У нее есть перо, золотое перо…».

Умерла Елена Сергеевна 15 апреля 2002 года на 96-м году жизни. Ее прах покоится на кладбище Донского монастыря, рядом с ее могилой лежит и мой единственный московский друг – Миша Вентцель, ее младший сын, рано ушедший от нас.

Миша Вентцель унаследовал от отца высокий рост, математические способности и любовь к военной форме, а от матери живой, красочный язык, мягкость движений и светящиеся золотым светом, карие глаза. И если сначала, еще тогда, в Тбилиси, нас объединил общий интерес к моделированию биологических систем и Алик Гачечиладзе, находящийся в вечном поиске основ памяти, то вскоре оказалось, что нам двоим и без этих, весьма искусственных предлогов, интересно общаться. А я был откровенно очарован всем бытом дома Вентцелей – их открытостью, расположенностью к новым людям и творческой безалаберностью.

Еще во времена моей тбилисской жизни, я прилетал в Москву и, если не мог воспользоваться гостиницей «Спутник», где «правил бал», известный всем командировочным из Тбилиси, «добрейший» Виталий Пивень, любитель грузинского коньяка, то на автобусе «Экспресс» быстро добирался к Вентцелям. Их, так называемый, «генеральский» дом находился на Ленинградском проспекте, как-раз напротив аэровокзала. Здесь жило много очень интересных, вообще говоря, даже исторических личностей. Одна «тетя Валя», как звал ее с детства Миша, Валентина Гризодубова, прославленная летчица, чего стоила. Выплывая из соседнего подъезда, она садилась в служебную черную «Волгу» и машина накренялась на эту сторону под воздействием ее могучего тела. Она тогда, по-моему, возглавляла Летно-испытательный центр Министерства авиационной промышленности.

Перебравшись в Москву, я стал бывать у Вентцелей чаще, обычно в свободное время, по выходным. Иногда летом, я оставался на несколько дней с ночёвкой, и мы с Мишей совершали небольшие путешествия по каналу «Москва-Волга», по водохранилищам – Клязьминскому и Истринскому, на его катере. Осталось до сих пор в памяти одно ночное возвращение по каналу на веслах, когда у нас заглох мотор и больше не заводился. Хорошо еще, что стоянка катера была на «Речном вокзале», так что за ночь, к утру, мы догребли до Москвы.

Миша не только скрасил мою московскую жизнь, но и дал мне очень много в понимании нового окружения, расширил круг моих московских связей, осветил своим неистребимым юмором наши монотонные советские будни. Мне до сих пор его очень недостает…

Если бы не Вентцели и Чембровский, с которым впрочем, как с любым профессиональным военным высокого уровня, не имеющим личной жизни, да ещё и вечно занятым решениями «мировых проблем», очень редко приходилось встречаться. Если бы не они, то вся московская жизнь осталась бы в моей памяти еще и в неприглядном свете людских взаимоотношений, хорошо отрегулированных советской властью. Эта всеподавляющая машина искоренения живой мысли и критического слова испортила, по моим наблюдениям, в дополнение к вечному «квартирному вопросу», уже не одно поколение москвичей, прибавив еще и страх и покорность судьбе.

Я попал как-то раз на очередной день рождения кого-то из родственников моей жены, где, как на первый раз показалось, встретились за столом вполне нормальные люди. Был там один не очень удавшийся художник, несколько людей с самым высшим образованием и несколько «приятной наружности» женщин, словом стандартная московская компания, где любят выпить, хорошо закусить и послушать анекдоты о евреях. Но среди приглашенных затесался, кажется, в чине майора, по его словам, представитель славного отряда людей «с холодным умом и горячим сердцем», который вдруг стал рассказывать, как они сидели в засаде, в кустах, у дачи Растроповича, когда там проживал Солженицын. Не хочу вдаваться в подробности этого рассказа, поданного аудитории с горящими от любопытства глазами, в очень распространенной в Москве приблатненной речевой манере. Я слушал этот бред, патологический, по своей ненависти к другим, непохожим на них людям, и понимал, что вот это и есть средний московский обыватель, у которого в голове уже давно, передаваясь из поколения в поколение, находится «некоторое особливое устройство, органчик», с его двумя «пиесами», давно описанный Салтыковым-Щедриным. А за прошедшие полтораста лет к тем двум «пиесам», заложенным в этот органчик, было добавлено лишь несколько новых музыкальных произведений, сочиненных специальной группой «композиторов и литераторов из отдела ЦК КПСС». Мне стало невмоготу, я оделся и тихо ушел. Появление таких людей в застольях и компаниях в Тбилиси было немыслимо.

Чембровский Олег Александрович

Прошел еще один год, еще одна весна стала манить своей недосказанностью, ожиданием чего-то нового, другого, хотя бы летнего тепла, ведь московские зимы сжимали мое сердце, и здесь мне часто казалось, что лето никогда больше не придет. И вот, наконец, Олег Александрович позвонил мне домой и пригласил к себе, в Президиум Академии наук на Ленинском проспекте, кратко сообщив, что «дело есть».

Он уже год, после всех злоключений, связанных с выходом в преждевременную отставку в чине полковника, занимал пост Заместителя Председателя Дальневосточного научного центра, но его рабочий кабинет находился в Москве. Я, под каким-то предлогом, не вышел на работу в НИИАС, и с утра, немного возбужденный загадочной перспективой, поехал на Ленинский проспект к дому номер 14, к невзрачной, всегда открытой калитке у главного въезда к Президиуму «Большой академии», с двумя, слегка покосившимися, обшарпанными кирпичными столбиками по бокам. Место знакомое всем сотрудникам академии по фонтану бывшего мытищинского водопровода, произведению скульптора Витали, перевезенному сюда в тридцатые годы. Конечно, о Витали и о фонтане я узнал много позже, но мне и тогда очень нравился старинный особняк Президиума в стиле ампир, тенистые дворы, почти всегда пустынные аллеи со служебными академическими зданиями, библиотекой, Минералогическим музеем.

Кабинет Олега Александровича Чембровского находился в одноэтажном, старом приземистом здании поблизости от упомянутого фонтана и Главного здания Президиума Академии Наук, на боковой, узкой улочке-аллее. Он попросил меня подождать, так как к нему толпились бесконечные посетителя. В приемной было оживление, в соседней комнате трещали машинками секретарши всевозможных мастей. Было начало лета, и солнце пробивалось в узкие окна этого особнячка, окрашенного в желтоватые, с темнеющими разводами, цвета. Здание напомнило мне наш старинный дом в Минске, дом моего детства, и у меня, как-то сразу же, улучшилось настроение и исчезла нервозность от ожидания предстоящего разговора.

Мне всегда нравились беседы с Чембровским, которые давали обильный материал для последующих размышлений и заражали оптимизмом, исходящим от всего облика этого нестандартного, увлечённого новыми идеями, человека. А тут еще и предполагаемое «дело». Он был в последнее время захвачен несколькими проектами, но один из них – «поезда-дирижабли» не вызывал у меня оптимизма, к тому же был очень далек от моих предпочтений в научной сфере. Но вот «активные воздействия», «дистанционные, космические методы исследований» – это уже было в сфере моих новых интересов.

После нескольких «вводных», как любят выражаться в армии старшие офицеры, он меня прямо ошарашил предложением организовать новое направление в Дальневосточном научном центре, то бишь во Владивостоке, «далеком, но нашенском». Дальше Урала и Средней Азии меня еще не заносило, так что перспектива увидеть новое, конечно, прельщала, но все бытовые вопросы нашей советской действительности вставали со своей каменной неумолимостью, тяготили. Надо было изучить возможности этого предложения и уже только после этого принять решение. Я к Москве все никак не мог прижиться, что, может быть, и позволило мне, в конце концов, принять окончательное решение. Чембровский мне дал месяц на размышление и обещал поддержку во всем, что у меня вызывало сомнение. Одно было ясно уже с самого начала нашего разговора, что мне выдадут «карт-бланш» в определении тематики и что финансирование будет обеспечено все теми же военными структурами, поддерживающими наши направления еще в Институте кибернетики в Тбилиси.

Только к концу нашей беседы я понял, что у меня появляется реальный шанс заняться «моей химерой», тропическими циклонами (они же – тайфуны, ураганы, вилли-вилли и т.д.). От меня лишь зависит придать этой задаче новый угол рассмотрения, который бы всех устроил, а этому я наловчился за десяток лет соприкосновения со всякими «Управлениями» ВМФ и Министерства обороны, «Комиссиями», «Военными представителями» и другими структурами и персонажами, правящими бал в нашей советской финансовой Ойкумене.

И опять стала подниматься из глубин подсознания знакомая, наверное многим, мелодия, наигрываемая легкой рукой «музы странствий»…

Колебания у меня, конечно, были – срываться снова в неизвестное, да еще и такое далекое – не просто. Не хватало для принятия решений еще какой-то малости, но опять случай аккуратно взял меня под локоток и повел еще дальше.

В очередном визите к Олегу Александровичу в Президиум на Ленинском проспекте я засиделся, поджидая, когда он освободиться, и в его предбаннике «царь момента и король судьбы случай», свел меня с любопытным человеком «оттуда», из Владивостока. Это был Гагик Гарегинович Прошьянц, который тогда, если не ошибаюсь, был помощником Капицы Андрея Петровича, возглавлявшим Дальневосточный центр. Или ученым секретарем Президиума ДВНЦ? Впрочем, это не столь важно, а дело в том, что ему надо было срочно внести исправления в План-программы рейсов научного флота, а машинистку отпустил по каким-то личным делам Чембровский. Я уже давно, со времен защиты диссертации, сам печатал на машинке все свои материалы и решил помочь этому общительному человеку с таким печальным носом. Оказалось, что он сам родился в Тбилиси, а этого для меня уже было достаточно, чтобы оказать ему небольшую услугу. И вот, печатая какой-то очередной лист «Планов работы научного флота ДВНЦ», я вдруг в графе «порты захода» вижу знакомое мне с детства слово «Сингапур».

Карты полуострова Малакка, на самом южном конце которого, на островах и находится «бананово-зеленый» Сингапур, я срисовывал еще на Урале, в Соликамске, с журналов «Огонек», где публиковались материалы о войне США на Тихоокеанском фронте Второй Мировой войны. Куала-Лумпур, Сиам, Бангког, острова Борнео и Целебес – эти слова завораживали меня, пробуждали мою детскую фантазию, когда меня на лютом и негостеприимном севере уложил в кровать на много месяцев туберкулез военного времени.

Когда же в беседе с Прошьянцем выяснилось, что все научно-исследовательские суда Дальневосточного научного центра (ДВНЦ) обязательно заходят в Сингапур, так как там самое дешевое топливо и вода («бункеровка»), и продукты питания, вопрос о том, поеду ли я к Тихому океану, был для меня решен. Особенно мне понравилось слово «бункеровка», впервые услышанное мною, пока еще абсолютно сухопутным человеком. Словом сомнений больше не было – «надо ехать», как в том старом еврейском анекдоте, где при обсуждении этого вопроса, а евреи тогда уже получали разрешение на отъезд из СССР, умудренный опытом и глуховатый, ребе говорил: – «Не знаю, о чем вы там говорите, но ехать надо…». Да, уж – «пути Господни неисповедимы…».

Все необходимые приготовления – заявление об уходе «по собственному желанию», подготовка моего ближайшего окружения к тому, что «в Париж он больше не вернется…», сбор информации о Приморском крае, Владивостоке и многое другое, что требуется для организации «экспедиции к Японскому морю», заняло у меня пару месяцев.

Очень тщательно я сверил погодные данные Москвы и Владивостока по Климатической таблице из своего любимого Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, издания 1899 года (том 54). Выходило, что среднегодовая температура там, в Приморье даже выше московской на полградуса. А еще из того же источника я узнал наиболее важное для меня – там выращивают превосходные помидоры, а в тайге встречается дикий виноград. Это было последним и самым необходимым аргументом, чтобы сдвинуться с места.

Ну что же, все вроде бы складывалось неплохо, а еще и Тихий океан где-то там, бухта Золотой рог и возможность увидеть другой мир…

В один из дней все учащавшихся визитов к Олегу Чембровскому, он познакомил меня с предполагаемым директором нового института – Тихоокеанского океанологического. Институт уже был утвержден постановлением Президиума СССР, а его возможный директор еще должен был пройти через несколько «вышестоящих инстанций», а самое главное – какую-то комиссию ЦК КПСС. Директор был из Грузии, точнее из Сухуми, где возглавлял Сухумскую акустическую станцию, практически филиал Института акустики АН СССР, звали его Ильичев Виктор Иванович. Неформальные, доверительные отношения с ним установились сразу же, – у нас с ним было много общего, – и Грузия, где мы оба проработали более десятка лет, и спортивное плавание, которым он серьезно занимался еще в школьные и студенческие годы в Горьком, и понимание новых технических методов исследования окружающей среды.

Ильичев был физиком, акустиком, так что мы с ним могли говорить на одном языке. Я сразу же «закинул» удочку с наживкой – «тропические циклоны», что его очень заинтересовало. У него было и определенное понимание перспектив использования искусственных спутников земли для анализа поверхности Мирового океана. Все складывалось, с моей точки зрения, удачно – «звезды располагали»… Да и сам он производил впечатление компанейского человека, не скованного предрассудками, а подслеповатые глаза и толстые стекла очков, которые он время от времени протирал носовым платком, вызывали ассоциации с литературными персонажами вроде Пьера Безухова.

После бесед с Ильичевым у меня исчезли последние сомнения, и когда он улетел принимать новое хозяйство, я отправил ему вдогонку свои документы во Владивосток, где уже были зачатки всех подразделений советского учреждения, так как там уже формально заработал Тихоокеанский океанологический институт на базе существующего несколько лет «Отделения» московского Института океанологии. К концу лета пришел и ответ, что я «прошел по конкурсу» и зачислен в штат Тихоокеанского океанологического института Дальневосточного научного центра Академии наук СССР (ТОИ ДВНЦ) в должности старшего научного сотрудника. Я стал «собирать вещи».

С Ильичевым, с которым я теперь часто встречался у Олега Чембровского, у меня к этому времени уже была негласная договоренность о том, что, кроме развития направления исследований океана с помощью искусственных спутников земли и других летательных средств, я буду его помощником в организации структуры института, кадровых вопросах и научно-технической отчетности института в должности ученого секретаря. За это мне «причитались» некоторые льготы – первоочередное жилье во Владивостоке, надбавки к зарплате и т. п. К тому же он готов был оказать помощь в качестве руководителя моей докторской диссертации. Ну, что же, складывался почти «неловленный мизер», так что дело было за мной, надо было слетать туда на Восток «на рекогносцировку», чтобы уже наверняка на месте определиться, что я в скором времени и совершил.