Дальневосточная рапсодия. Москва – Владивосток и обратно. Дорога длиною в 10 лет

Квалифицированных сотрудников было мало, к моему приезду работа теплилась в двух направлениях, исторически сложившихся с 60-х годов, со времен создания Тихоокеанского отделения института океанологии АН СССР, которое длительное время возглавлял геолог старой закалки, Васильковский Н. П. В 1972 году его сменил Булгаков Николай Петрович, основательный океанограф, гидрофизик. Собственно, оба этих руководителя, каждый в свое время, и определили два противоборствующих лагеря в том небольшом отряде, из которого потом вырос совершенно новый океанологический институт со своей специфической проблематикой под руководством Ильичева (с 1974 года) и финансируемый, главным образом, Военно-морским флотом и Министерством обороны.

Научных сотрудников к моему приезду было около пятидесяти человек, но уже были выделены на следующий год для Тихокеанского океанологического института (ТОИ) дополнительные единицы и к концу 1975 года научный отряд института достиг почти ста человек, а со вспомогательными службами стало уже что-то порядка трехсот человек.

ТОИ обрастал экспериментальными мастерскими и экспедиционными базами (остров Попова и бухта Витязь), эллингами для стоянки маломерного флота, появлялись новые лаборатории и отделы. Институт быстро рос, менялась его структура, отдел кадров был завален письмами специалистов разного профиля с предложением своих услуг, от разных людей со всех концов страны. Видимо, информация о создании такого института, как Тихоокеанский океанологический, будоражила воображение этих людей, многие из которых думали и о своей карьере на Дальнем востоке. В таком массовом притоке людей была несомненно заслуга нового директора, который бесконечно летал в Москву, беседовал с широким кругом сотрудников в Академии наук и «выбивал единицы» для выполнения «закрытых работ» разного профиля, пользуясь своими связями, налаженными им еще в Сухумском филиале Акустического института (АКИН).

Будучи по основной специальности акустиком, Ильичев в первую очередь способствовал развитию направления гидрофизики и морской акустики, но у многих из нас были и свои интересы, которые мы в скором времени стали отстаивать на заседаниях Ученого совета.

Я погрузился в рутинную, канцелярскую работу – ознакомление с письмами, предложениями, документами, подбор персонала для тех или иных направлений. Работа была бумажная, волокитная и не доставляла мне особой радости, особенно если учесть, что из-за частого отсутствия Ильичева приходилось иногда его замещать, отдуваться за многие чужие грехи на поприще укомплектования кадрового состава. Положение Булгакова Николая Ивановича становилось двусмысленным, хотя именно он и был единственным заместителем директора, но становилось ясным, что он долго в институте не задержится. Управленческого персонала уже явно не хватало. Мне пришлось за короткий срок пребывания в должности Ученого секретаря прочесть и выправить горы отчетов, вникнуть в сотни писем, составить свое мнение о все прибывающих сотрудниках, и, самое неприятное, – заняться освобождением от неминуемого для всякого быстро растущего научного учреждения «балласта».

Директор Ильичев «выбивал» единицы и торопился с заполнением штатного расписания. Вся система финансирования академических институтов, и не только их, была по-советски порочной и строилась на принципах «освоения» средств. Это означало, что выделенные средства, фонды заработной платы и договорные деньги на текущий год должны быть обязательно истрачены до 31 декабря. В противном случае средства, «отпущенные» на текущий год и вовремя не истраченные, подлежали «обрезанию».

Виктор Иванович Ильичев, прошедший суровую финансовую школу, еще и окрашенную грузинскими реалиями в бытность его директором Сухумского филиала АКИН, старался не допускать такой ситуации, чтобы иметь возможность ставить вопрос об увеличении объемов финансирования на каждый следующий год. Ильичев «вращался» в высоких сферах – в Москве, в Президиуме академии, в богатых министерствах и ведомствах, приглашал все новых и новых сотрудников, торопился заполнить штатное расписание. А я отрабатывал свой хлеб, занимаясь «разборками», собеседованиями, выправлением отчетов, знакомством и даже увольнениями сотрудников, оставшимися с «незапамятных времен» и столкновениями на административно-хозяйственной почве с «местными кадрами», с «крепким замом по хозяйству» Василием Кизюрой и другими не менее интересными персонажами.

Ильичев принимал новых сотрудников, а мне приходилось увольнять старых. Это был правильный ход директора, так как увольнение нерадивых часто осложнялось вызовами по их жалобам в партийные инстанции, в горком или даже (в зависимости от их личных связей) в обком КПСС. Вызывали, конечно, меня, Ильичев в таких ситуациях обычно исчезал в очередную командировку, ну, а я мог себе позволить вступать в споры с партийными чиновниками, так как все еще не находился в партии «истинных ленинцев». Что там было с меня взять, даже выговор по партийной линии мне не грозил.

Разобравшись с работой по кадровому составу института, я освоил тонкую политику освобождения от нерадивых сотрудников, неизбежное явление любого, особенно, быстро растущего, учреждения.

Были в этой сфере жизни института и курьезные случаи, например, длинная и тягучая «эпопея» с одним «очень уважаемым», по мнению старожилов, доктором, не помню каких наук, который не ходил на работу более двух лет. Как попал в ТОИ этот сотруднук, когда и почему, – оставалось загадкой. А тут вовремя подоспело «Распоряжение АН СССР», подписанное вице-президентом Академии академиком Логуновым, «об упорядочении зарплаты и высвобождении фонда заработной платы». Остальное было уже делом техники, но с ним я особенно намаялся, и еще несколько месяцев меня, то вызывал второй секретарь Приморского Обкома КПСС «на ковер», то «приглашали» в Горком партии для проникновенных бесед. Видимо, был он кому-нибудь близким родственником.

Были у нас имитаторы кипучей деятельности, были и профессиональные бюрократы, прошедшие «огонь и воду…». Один из них, импозантный, немногословный, отличался особым умением откладывать возникающие непрерывно в строящемся институте хозяйственные дела, приговаривая при этом: «я ведь не железный». Его кабинет был увешан табличками с прописными истинами, вроде: «кто не хочет работать, тот ищет причину, кто хочет работать – ищет способ» и другими в этом же духе.

Это была другая, неведомая мне до сих пор жизнь, практика, работа, связанная с любопытными персонажами, со сметами, сверкой счетов, знакомством с бухгалтерией. Все это было чуждо по своему духу моим представлениям о научной работе, тем более в такой новой и интересной мне сфере, как океанология. Но – «овчинка стоила выделки».

Я не спеша подбирал себе, часто пользуясь доступной практически только мне, информацией о предполагаемых сотрудниках, на первом этапе в рамках гидрофизического отдела, подбирал будущих сотрудников для моей лаборатории. В разговорах с ними приходилось сдерживать свои «порывы», чтобы не отпугнуть «фантазиями о тропических циклонах», Искусственных Спутниках Земли и других еще не вполне мною осознанных, с точки зрения океанологических исследований, новых технологий. Так незаметно прошли два года…

Второй визит в Приморье, Транссибирская магистраль (1976 год)

Перезимовав в Москве, получив «проездные и подъемные» для перевоза семьи и пожитков, с бумагой в руках, гарантирующей мне прописку в Москве на все время работы в Дальневосточном центре Академии наук, я выкупил купе в поезде N1/2 «Москва-Владивосток», и мы все втроем – жена, маленький сын и я отправились с Ярославского вокзала в семидневное путешествие по всей стране.

Можно было полететь самолетом – не очень большая была тогда разница в стоимости билетов, но, чтобы отправить злополучный контейнер с мебелью и другими вещами, надо было обязательно иметь на руках билеты на поезд. Вот так я тогда в первый раз пересек всю страну от Москвы до Владивостока по железной дороге, единственной, построенной, в основном, еще до японской войны, Транссибирской железнодорожной магистрали, по так называемому «великому сибирскому пути» – железной дороге, проложенной через два континента, самой длинной в мире (9288,2 км). Одна из веток этой магистрали, легендарная «КВЖД», дотянувшаяся до Порт-Артура, обросла такой фантастической историей, что ее до сих пор обходят наши исследователи. Мне же она с войны не дает покоя, особенно, когда я держу в руках старый кожаный бумажник, пересланный моей маме после трагической гибели от рук шофера-японца начальника КВЖД в послевоенные годы, генерала Георгия Яротто, вместе с фотографиями моей тетки, сестры и брата. Но это уже не моя история…

Поезд идет третьи сутки, мы миновали Ярославль и Пермь, где когда-то в детстве я провел с мамой целую ночь на полу вокзала, пересаживаясь на ташкентский поезд, оставили позади Свердловск (станция Екатеринбург), давно уже из Европы въехали в Азию, проскочили Омск и прогулялись по перрону Новосибирска. Только реки время от времени разнообразят эту равнину мосты красавцы, все разные, их стальные фермы гулко поют в такт колесам поезда свое приветствие путешественникам. Реки производят сильное впечатление – особенно Иртыш и Обь, даже Волга потерялась бы в этом полноводье.

Поезд идет и идет по бескрайней равнине, где нет ни деревьев, ни домов, где между немногими городами сотни и тысячи километров, где люди изредка попадаются на небольших полустанках, куда сморщенные нищенки-старушки приносят к поезду вареный картофель в мятых алюминиевых кастрюльках, прикрытых тряпочкой. Да и кто же здесь проживает, и где здесь живут эти люди – на протяжении сотен километров не видно жилья.

Громадная, унылая территория – Степной край России, бывшее Омское генерал-губернаторство. Это не щедрая, многолюдная, многоголосая цветастая Украина, с ее полногрудыми матронами, выносящими к проходящим поездам от Харькова до Ростова жареных кур и варенец, а еще и копченую рыбу в Приазовье. И не Краснодарский край или Ставрополье, где глянцевые, ярко-желтые дыни «Колхозницы» предлагают вам на минутных остановках в цементных бумажных мешках, а на привокзальных базарчиках, томятся, раскрашенные во все цвета знойного лета, развалы всех мыслимых и немыслимых фруктов и овощей.

А ведь мы путешествуем в летнее время, в самый его разгар, что же здесь живое, как живет здесь народ зимой, чем питается, что ест, кроме картофеля, что пьет?

И невольно, с каждой следующей тысячей километров по сибирской дороге, отмечаешь внешний вид сибирского населения, видишь все более мельчающих людей (в прямом смысле слова) и вспоминаешь беларускую присказку :

«А за Гомлем людзi ёсць? – Ёсць, але ж дробненькiе».

Глаза у местных жителей все глубже прятались подо лбом, скулы все отчетливей выступали, и только на стоянках в больших городах перронная толпа разбавлялась более пестрыми лицами пассажирского разнолюдья.

Мне попался в Интернете «Путеводитель по Великой сибирской железной дороге 1900 года издания, с 2 фототипиями, 360 фото-типогравюрами, 4 картами Сибири и 3 планами городов», под редакцией А.И.Дмитриева-Мамонова и инженера – А.Ф.Здзярского. Дорогу еще не закончили строить, но уже было издано это замечательное и очень подробное исследование, откуда я почерпнул сведения о некоторых жителях этих краев, «киргизах» (так, не мудрствуя лукаво, окрестили местное население российские чиновники), проживающих на этой громадной территории, называемой тогда Киргизско-степной окраиной. Далее в «Путеводителе» подробно описана «казачья колонизация» этого края, массовое переселение из центральных районов России крестьян в конце ХIХ столетия. Там же тщательно, с точностью до единиц, подсчитано количество скота принадлежащего этим «киргизам».

Оказывается, например, в Томской губернии, только лошадей было тогда у «аборигенов» (так в «Путеводителе»), около двух миллионов голов, да коров около миллиона, да три с половиной миллионов голов овец, не считая других домашних животных. Это в «бедной» России.

Сколько же к началу наступившего ХХ-го века из этой губернии вывозилось миллионов пудов зерна и масла, желающие могут найти в этом же «Путеводителе», так как это оригинальное издание выложено в электронном виде в «Википедии». Что же касается переселенцев, то за десяток последних лет ХIХ-го столетия их туда было вывезено около полумиллиона душ из России и Малороссии, то есть Украины,, да еще и сослано было за три четверти столетия около миллиона осужденных со своими чадами и домочадцами. Общее число переселенцев и ссыльных по первой российской переписи 1987 года по всей Сибири составило более пяти миллионов, что впрочем, не превышало более одного человека на квадратную версту.