Дальневосточная рапсодия. Москва – Владивосток и обратно. Дорога длиною в 10 лет

Дальневосточная рапсодия. Москва – Владивосток и обратно. Дорога длиною в 10 лет
Артур Андреевич Прокопчук

1974 – 1985 гг. – создание Тихоокеанского океанологического института. Поиски своего пути, дорога из Москвы во Владивосток. «Мои учителя» в жизни – Вентцель Елена Сергеевна, Катыс Георгий Петрович, Чембровский Олег Александрович. Становление нового направления – космической океанологии.

Дальневосточная рапсодия

Москва – Владивосток и обратно. Дорога длиною в 10 лет

Артур Андреевич Прокопчук

© Артур Андреевич Прокопчук, 2017

ISBN 978-5-4490-0455-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Московская прелюдия (1973—1975)

Описание моей московской жизни за эти несколько лет, могло бы разместится на парочке страниц, если бы не было продолжения давно установившихся, еще в пору моей работы в Тбилиси, отношений с немногими действующими лицами этой повести. Некоторые из них составили часть моей жизни, а один из них, упомянутый мной ранее в «Грузинской рапсодии in blue», Олег Чембровский, придал моей судьбе совершенно другое направление, или назначение, если угодно.

Я и ранее подозревал, что встречаются на моем пути особые люди, которые в определенный момент времени расщепляют ровную линию личной судьбы и в этой «точке бифуркации» заставляют принять решение, которое на долгие годы определяет новое направление, новое место, новую цель, новый образ жизни. Тогда неожиданно, вдруг, обновляется все мое окружение, среда обитания, под воздействием энергетического импульса этой личности. Не всегда этот человек отличается чем-то особенным, в моем понимании, но именно его слово, или действие, порой очень краткое и не всегда осознанное мною, и, наверное, им самим, оказывает такое воздействие на меня. Может быть, в этом мое отличие от других людей, или моя особая предрасположенность к восприятию новизны, или накопившиеся во мне к этому моменту, переполняющие меня желания пойти еще дальше, заглянуть, «что там», за уже устоявшимся, привычным жизненным кругом. Не знаю…

Женщины часто обладают этой способностью – круто изменить нормальную траекторию мужчины, не прилагая при этом никаких усилий. Но женщины – это природное явление и объяснять все, что с ними связано, можно только принимая за аксиому неотвратимость их воздействия на мужчин. Причем силу этого воздействия никогда не удается нам предугадать, а сами женщины вряд ли понимают весь этот природный акт. В лучшем случае, можно угадать только вектор, направление последующего движения двух, временно взаимодействующих объектов – мужчины и женщины. В этом смысле женщины, как все еще плохо осмысленная нами, мужчинами, часть природы, приближаются к погодным явлениям, предсказывать которые мы до сих пор можем только на короткий период. Но все по порядку…

Я провёл целый месяц в Москве, но все еще не определился с местом работы. Документы – заявление, анкета и тому подобные «бумаги», я уже сдал в «первый отдел» НИИ «Полюс», где «хозяйничал» мой старый знакомый по Тбилиси, наш бывший заместитель директора в Институте кибернетики, Игорь Букреев. Направление моей предыдущей деятельности, по-видимому, не выпадало из круга работ этой закрытой организации, но сама процедура устроения на работу и длительность «проверки» моих анкетных данных стала вызывать у меня отрицательную реакцию. «Долдон» из первого отдела зацепился за то, что я не мог указать в анкете точное место рождения моего отца, к этому времени уже умершему. Я написал в анкете – «Минск», но, наверное, ошибся, так как более точными сведениями я не располагал. Так что я сразу же попал у них на подозрении – «скрывает, наверное, истину». К тому же я из Тбилиси, – «чего от них там ожидать»…

Болтаясь по Москве второй месяц без работы, я случайно, по дороге в книжный магазин, встретил на улице своего «микрошефа» и оппонента на защите диссертации, Георгия Петровича Катыса («ГП»). Через несколько минут разговора с ним я уже был «принят» в его новый отдел, в новом институте. Он, как всегда, был краток, лаконичен и стремителен, а меня уговаривать тоже не надо было долго, так мне опостылело положение неопределенности. За то короткое время, что я его не видел, он уже ушел из ИПУ (Институт проблем управления) и организовывал новую команду в НИИ автоматических систем (НИИАС) – головном предприятии Министерства авиационной промышленности.

Я ни одной минуты не размышлял по поводу его предложения – общаться с ним, всегда было очень интересно, а работать у него, в его подразделении, я даже не мечтал, особенно в моем «подвешенном» состоянии. Да и бывшее открытое название этого нового предприятия как-то импонировало – «Институт технической кибернетики». По крайней мере, после моего тбилисского Института кибернетики я, хотя бы по названию нового места работы, не слишком отклонялся от направления моих творческих, научных интересов. Впрочем, что делается в этом новом для меня институте, мне было все равно – мое доверие к «ГП» было безгранично, я уже имел двухлетний опыт общения с ним и, главное, «ГП» был «человек слова», что всеми более всего ценилось.

Действительно, всё оформление в НИИАС заняло несколько дней, так что когда я получил «положительный» ответ из НИИ Полюс, прошла неделя, как я уже ездил через всю Москву на Ленинградский проспект к 9 часам, к проходной, замаскированной громадным неуклюжим зданием НИКФИ (Кинофотоинститут). Только вот после тбилисских расстояний дорога на работу, занимающая у меня примерно час времени в одну сторону, показалась мне бесконечной. Два часа из жизни уже пропадало в московском транспорте. Надо было привыкать к новым, столичным масштабам, новому месту работы, новой тематике.

НИИ – предприятие «режимное», то есть открытое название этого заведения может ни о чем не говорить, у него есть свой почтовый адрес – «П/Я N…» (почтовый ящик N «такой-то», в просторечье просто – «ящик»). Следовательно, в этом заведении много не очень удобных для человека, привыкшего к свободе академического института, правил внутреннего устройства. После «академической вольницы» мне было трудно войти в рамки жизни этого громадного, раскинувшегося на бывшем Ходынском поле, предприятия, где каждый шаг был под контролем бдительных «служб». А этих «служб» было море, было и бюро пропусков на главном входе, с отметкой времени и зверским взглядом охранника, сверяющего каждый день твою личность с фото на пропуске (помните? – «сличайте, ну, сличайте…»). Была и «вахта» в здании с отдельным, другого цвета пропуском, где распологалась лаборатория Катыса, также под бдительным присмотром «человека в штатском». Такая же пропускная система действовала на нашем этаже – пропуск в столовую, в библиотеку, колючая проволока с датчиками по периметру предприятия, вспаханная полоса около забора и т. д. И еще любопытнейшая должностная единица заместителя начальника «Отделения» (это было подразделение, аналогичное академическому отделу, но со значительно большей численностью сотрудников), за глаза называемая «зам по пыли». Серый, в прямом смысле слова, человек, сливающийся с фоном помещений, всегда с журналом в руке (для фиксации, чтобы «взять на карандаш»), тихо, как привидение, появляющийся в самое ненужное, с моей точки зрения, время прямо как-будто из соседней стены.

Для начала мне дали рабочее место в огромном машинном зале, где стояла новенькая вычислительная машина М-6000. Прямо у стоек этого вычислительного монстра поставили несколько столов, так образовался мой сектор, каждому вручили под расписку прошнурованные и опечатанные журналы и тетради, подлежащие ежедневной сдаче в спецотдел. На выходе из отделения дежурил «молодец» в штатском. Словом, «шаг вправо, шаг влево приравниваются…» Да, решил я для себя, я тут, по-видимому, не задержусь надолго.

Но в этом «ящике» была прекрасная библиотека. Была и занимательная история его появления, начало которой уходило в романтические, предреволюционные годы увлечения авиацией, была история, связанная с созданием в бывшей велосипедной мастерской на Ходынке первого российского самолета типа «Фарман».

Само место НИИ, расположенного первоначально в «Доме сирот русско-японской войны», позже стало основной базой конструкторских бюро выдающихся отечественных самолетостроителей. Да, еще одна интригующая меня любопытная деталь – часть нашего отделения сидела рядом с застекленной кабиной одного из первых в СССР авиационных тренажеров. Он мог вращаться по трем осям, и попал сюда будто из фантастического американского фильма, а под потолком зала висел макет пилотируемого космического орбитального самолета многоразового использования.

Бывалые сотрудники института рассказали мне о бывшем «начальнике» (директоров в таких заведениях не бывает), по фамилии Джапаридзе, из легендарного ЦАГИ. Интерес к работе в этом «ящике» стал нарастать. Может быть, думал я, и к режиму этого заведения привыкну, в конце концов, Олег Александрович Чембровский, мой наставник и микрошеф по всем моим работам, не даст пропасть.

Времени на втягивание Катыс не дал, сразу же озадачил меня новой идеей – надо было соответствовать его представлениям обо мне. Зарылся в литературу, обнаружил только что вышедшую книгу Тарасенко о корреляционных методах обработки изображений.

Постепенно стал привыкать к режиму «ящика», не замечать или точнее не реагировать на реалии мрачноватой столицы нашей родины, утомительным часовым поездкам на работу в переполненном метро…

После Тбилиси, его яркого обрамления, свободомыслия, солнечного света, городской симфонии из звуков и запахов, нарядно одетых горожан, прекрасных вин, еды удивительного разнообразия, прохладительных напитков «от Лагидзе», Москва казалась мне серой, невзрачной, слишком суетливой, напряжённой поисками пропитания, а в целом – унылой, раскинувшейся на огромной территории, забытой Богом и забывшей Бога страной. Государством в государстве, еще более бедном, подавленном огромной управленческой машиной и, естественно, без того «светлого будущего»», о котором все не переставало бабачить радио.

Ближе к зиме абсолютное отсутствие солнца в течение нескольких недель, сумерки в дневное время, жидкая грязь на тротуарах столицы, и сосредоточенные лица около каждого магазина, в попытках сколотить компанию для выпивки «на троих», вызвали устойчивую ипохондрию. Я с большим трудом привыкал к этому ежедневному зрелищу на ступеньках гастронома на первом этажеоколо моего дома, даже начал немного сочувствовать этой массе людей, почти не видящих за долгую московскую зиму голубого, яркого неба, не согретых солнцем, утративших человеческое достоинство из-за стояния в очередях, шаркающих по грязным тротуарам заснеженной Москвы нечищеными ботинками.

Я уже забыл об этих сюжетах моей университетской поры в Минске, разыгрывающихся каждый день во дворе моего дома после работы, связанных с повальным российским (да и беларуским тоже), алкоголизмом. Ведь в Тбилиси, хотя вино там всегда составляло неотъемлемый атрибут любой встречи, не было ни одного вытрезвителя, а увидеть лежащего на улице пьянчугу было просто невозможно. Что же это с этими столичными жителями здесь происходит, почему так? Климат, образ жизни или что-то «в головах»?

Да, и в моем «ящике», плотно укомплектованном специалистами самого высокого уровня, технической интеллигенцией, все время приходилось слышать в коридорах на обеденном перерыве одни и те же разговоры о вчерашней выпивке (кто и сколько выпил), и способах «поправиться», то есть придти в себя после тяжелого похмелья. Других тем, за исключением производственных, почти не слышно, они даже о женщинах не могли друг другу рассказать что-либо без связи с выпивкой. Интересно – о чем же тогда судачили их женщины, жёны? Ну, не о своих же мужьях, или о том, в каком виде «он добрался домой»… Может быть, это только в «ящиках» работает такой контингент?

Бесспорно, была в Москве и другая жизнь: попасть на премьеру в театр, например, было очень трудно, хотя мне казалось, что театры, консерватория, филармонические концерты в основном были забиты приезжими. В музеях бывало свободнее, там шумели многочисленные экскурсии школьников, а толпы приезжих, главным образом, женщин, ходили за зкскурсоводом с блокнотами в руках. Провинция, видимо, не сдавалась.

Еще одна черта бросилась в глаза в Москве – на улицах, в метро, на котором я ездил на работу, вызывало удивление количество людей в военной форме разного покроя и цвета. На моей «зеленой линии» – это были голубые погоны офицеров ВВС, толпами вываливающиеся на станции метро «Динамо» к стадиону. Здесь, на другой стороне Ленинградского проспекта, стоял, выстроенный в 50-е, громадный спортивный комплекс Советской Армии. Полтора десятка лет тому назад, в составе ватерпольной команды ОДО («Окружного Дома Офицеров» Белорусского военного округа), я участвовал в турнире по случаю открытия новенького, пятидесятиметрового бассейна ЦСКА. Но майоры и подполковники, составляющие большинство этих групп, не сворачивали к спортивным комплексам.

Вроде бы стало понятно, отчего здесь такое количество военных – район такой, район «готовых к труду и обороне», закрытых, военизированных НИИ, «ящиков»», СКБ. Появилось ощущение, что весь город, а может и вся страна опять готовится к следующей войне. Или все полковники и майоры этой громадной державы собрались в Москве на какое-то никому неведомое сборище?

Странное впечатление производила Москва в эти годы, взбудораженная прессой, радио и все более развивающимся телевидением, бесконечно предупреждающим нас о «происках», «зверином оскале», «враждебном окружении» со всех сторон света – слова, которые ничего для меня не означали и скорее раздражали. Тем более, что увидеть это «враждебное окружение» власти нам не давали, а «звериный оскал империализма» мы рассматривали на рисунках Кукрыниксов в журнале «Крокодил».

Вместе с тем, в новом для меня московском 1973 году, газеты зашумели о подписанном руководителями двух стран – СССР и США – «Договоре об ограничении систем противоракетной обороны» (ПРО-1). Вот короткая выдержка из газеты того времени – «исходя из того, что ядерная война имела бы для всего человечества опустошительные последствия, а также в целях смягчения международной напряженности и укреплению доверия между государствами».

Может быть, наконец-то, это военизированное насквозь государство стало поворачиваться к другому миру, другому будущему? Но, судя по обстановке в моем «ящике», оснований для таких надежд было мало. Начальство собирало всех сотрудников регулярно на «оповещения» о врагах вокруг нас, о бдительности и повышении трудовой дисциплины, о каком-то загадочном иностранном автомобиле, который якобы слишком часто стоял вблизи корпусов НИИ, о возможном прослушивании наших разговоров и т. д.

Москва 1973 года, ее улицы и серые массы людей, перетекающие из улиц на площади, с площадей на эскалаторы метро, из электричек всех девяти вокзалов в гулкие вокзальные пространства, этот гигантский муравейник не вызывал у меня положительных эмоций. Мне часто становилось не по себе на улицах этого города.

Как ни странно, но именно в моем сверхзакрытом «ящике», я неожиданно обнаружил прекрасную библиотеку – место для уединения и пищу для размышлений, несмотря на интенсивную работу под бдительным присмотром начальства всех уровней. Работа двигалась, удалось разработать принципиальную схему нового устройства, встроить свои волоконно-оптические преобразователи даже в головку самонаведения ракеты класса «воздух-земля», подготовить всю необходимую документацию и получить «авторское свидетельство». Немного озадачило при получении патента то, что кроме двух реальных исполнителей, меня и моего сотоварища, в авторах вдруг появилась группа людей, которых я и в глаза не видел. Не то, чтобы я отличался особенной наивностью, но бесцеремонность начальства озадачила. Ну, да, мы же «винтики», а начальство в этом заведении все еще ходит по привычке, как-будто в брюках с лампасами, даже если на них надета гражданская одежда, а при лампасах у них и ноги не сгибаются, как у обыкновенных людей. Что уж тут говорить о научной этике, сугубо цивильном изобретении…

Пришла пора разыскать Олега Александровича Чембровского, глотнуть свежих идей, поговорить с ним, эти беседы на самые разные темы всегда были большим наслаждением для меня, давали пищу фантазии.

Первая же встреча, после вынужденного перерыва, с Олегом Александровичем, у него дома, около ВДНХ, наполнила меня живительной радостью новых перспектив. Его наставление – «потерпеть немного в НИИАСе», и бодрое – «у нас впереди много интересных проектов», сняли с меня тяжесть навалившихся на службе – «надо, надо, надо…».

В «ящике» работал научно-технический конвейер, не оставляющий времени на размышления, там всё было подчинено одной цели – созданию все более совершенного оружия. Там все подразделения работали при остром дефиците времени, а работа шла по жёсткому графику, по которому надо было сдавать отчеты в соответствии с планом, выдавать регулярно заявки, переводить и писать аннотации на выкраденные «оттуда» закрытые материалы, и все время отчитываться «о проделанной работе». Наваливалась обычная бытовая тоска… Вот именно это и была та пресловутая, знакомая ранее мне только по газетам, журналам и телевидению, «гонка вооружений».

Из принципа, – чем сильнее давят, тем больше сопротивление, – я становился отъявленным пацифистом, начал собирать в библиотеке новый материал и погружаться в совершенно другое, новое для меня, научное направление, под воздействием бесед с Олегом Чембровским. Он уже приступил к формированию группы энтузиастов прикладного, мирного использования искусственных спутников Земли. Это направление отвечало моим представлениям о том, что надо делать разумным существам в нашем быстро меняющемся мире. Несколько встреч с ним и Олег Александрович открыл для меня новый мир, мир новых людей, мир новых идей. В этой неформальной группе единомышленников обсуждались вопросы метеорологии, так называемого «активного воздействия на среду», на погоду в интересах человечества, использование методов «дистанционного зондирования» для нужд народного хозяйства, навигационные задачи, полуфантастические идеи транспортировки тяжелых грузов с помощью новых типов дирижаблей, целые поезда из дирижаблей…

У Чембровского был невероятно интересный круг общения, в который он постепенно ввёл и меня. Я познакомился с Ощепковым Павлом Кондратьевичем – изобретателем первого в мире радиолокатора, за который его и репрессировали в конце тридцатых годов, как говорили, «чтобы не высовывался». Его изобретение очень высоко оценил когда-то на испытаниях в 1934 году, тоже «высунувшийся» своей эрудицией, маршал Тухачевский, оказавшийся в скором времени там же, где и Ощепков – и расстрелянный в 1937 году.

Одним летним днём Олег Александрович взял меня с собой на дачные «посиделки» к вдове «ракетного академика» Янгеля, специалиста в области авиастроения, Ирине Викторовне Стражевой, интересной женщине «со следами былой красоты», как писали раньше…

В окружении Чембровского я нашёл других людей, это был другой, настоящий мир…

Я возобновил в этот московский период, прерванные после защиты диссертации в Бабушкине, старые знакомства – с полковником Георгием Владимировичем Самойловичем из ВЦ МО и «вольноопределяющимся» Борей Стольбергом, калининским соавтором моих работ по применению астронавигационных датчиков в космических аппаратах, в проекте «Лунник». Боря наездами бывал в Москве, заходил по служебным делам в НИИАС.

И все же не оставляла меня мысль о том, что я делаю что-то «не то», работаю в сфере, ненужной, по моему глубокому убеждению, никому, кроме «руководства», к которому я не питал никаких симпатий, как и ко всей сфере совершенствования все более убийственного оружия. К армии у меня осталась устойчивая неприязнь еще со времени прохождения в университете военных сборов. Я же до сих пор помню бессмысленные до идиотизма работы по случаю приезда в часть высокого начальства, например, подкрашивание пожухлой травы по обочинам армейского «плаца» зеленой краской, или «лекции» сержантов-сверхсрочников об особом, советском смысле солдатской жизни.

Конечно, армия всегда в России была такой вот нелепой и отчужденной от нормальной жизни всего народа, со времён Пушкина. Ведь додумался кто-то отправить его прадеда, Ганнибала, в Сибирь, майором Тобольского гарнизона, с поручением «измерить китайскую стену». Прошло-то почти два столетия – неужели ничего не изменилось в головах у начальства?

Чтобы мне ни говорили о том, что мы работаем «на оборону отечества», «куем щит» или другие выспренные и часто фальшивые утверждения, вроде «хочешь мира – готовься к войне», я давно перестал верить этим лозунгам. Не может быть, чтобы одна страна все время была права, а все мировое окружение ошибалось, ведь все двести, или около того, стран в мире живут совершенно другой жизнью. В конце концов, не может быть так, чтобы четыре миллиарда людей на нашей планете (это был 1974 год) жили «в ужасающих условиях капитализма» только потому, что не осчастливлены «единственно правильным» марксистско-ленинским учением, катехизисом нашего отечества. Фразы, фразы и фразы, а вместе с тем, вся «миролюбивая политика» державы, вся история России и царской, и за ней Советской России, теперь СССР, свидетельствовали о постоянном, агрессивном отношении этой империи к своим ближайшим соседям. Непрекращающемся передвижении границ и захвате близко лежащих территорий под любым удобным предлогом, независимо от государственного строя на этих соседних территориях.

От Камчатки до Западных областей Беларуси и Украины, от Прибалтики или Карелии до Нахичеванской области, на Сахалине или в Дагестане – везде и всегда исповедовалась одна доктрина – расширения пространства, бесконечное присоединение чужих земель к «великой империи». Все эти «добровольно» присоединенные к России территории, все среднеазиатские республики, Польша и Лифляндия с Эстляндией, Дербент и Баку, Крым и Молдавия (Бесарабия), Грузия и Литва, Туркестан и «прочая, прочая, прочая», были завоеваны в неравной войне колоссальных русских армий с малочисленным «туземным населением». А затем начиналась стадия «ассимиляции» в русском исполнении, в чем я мог уже дважды удостовериться лично, родившись в Беларуси и прожив половину сознательной жизни в Грузии.

А что касается предлогов для аннексии, то идеологи «великой России» навострились за несколько веков, в спорах с внешним миром, друг с другом, («почвенников» и славянофилов с «западниками», большевиков с меньшевиками, великороссов с малороссами и т. д. и т.п.) превращать черное в белое, с пеной у рта доказывать «историческую необходимость» продвижения к «естественным границам», «спасать» бывших соотечественников, единоверцев, как «спасли» в ХIХ веке униатскую часть Великого Княжества Литовского (ныне Беларусь), и рассеяли по ветру почти половину «братского» народа. Или «поддержали христиан» Крыма в ХVIII-ом, окончившимся захватом целого государства Крымских татар.

Вообще, удивительное свойство, а чаще самомнение, россиянина «просвещать малые народы», приобрела такие формы, что трудно иногда понять смысл происходящего. Русские политики до сих пор не выучили простой истины – «не лезть в чужой монастырь со своим уставом». И всё-таки мне кажется, что многим нормальным людям в России становилось совестно в полуголодной стране участвовать в этой военно-политической афере, продолжающейся несколько столетий, на разных континентах, поглощающей чуть не весь бюджет нищей страны, доживающей последнее столетие второго тысячелетия от Рождества Христова.

В Москве контраст между центром и окраинами был особенно заметен, когда я наездами бывал в командировках по России. Все более и более выкристаллизовывалась мысль, что в этой последней мировой империи «жить в провинции у моря…», говоря словами Бродского, заниматься другими делами, было бы намного честнее, все равно «плетью обуха не перешибешь».