Крестьянское восстание

– Господа, как я мог в несколько дней составить счета за три года? Мне никто ничего не сказал, а на это дело потребуется по крайней мере три месяца. Примите во внимание, что сейчас самое горячее время в хозяйстве.

– Эх, carissime, – продолжал щуплый мадьяр, потирая руки, – мы не можем прохлаждаться три месяца. Выслушайте наше решение. Мы осмотрели имения Сусед и Стубицу.

– Когда, господа? – спросил Грдак удивленно.

– И Стубицу, – повторил Майтени, – мы находим, что вы плохо блюдете интересы королевской камеры.

– Что вы плохо ведете хозяйство, – добавил Хосу.

– Я? – И Грдак побледнел.

– Что вы угощаете гостей, заботитесь о своем кармане и что счета у вас не в порядке, – выпалил Хосу.

– Господа, – воскликнул выведенный из себя Грдак, – будьте справедливы, выслушайте меня…

– И потому, – проговорил Майтени, не обращая внимания на слова управляющего, – мы решили от имени камеры передать подведомственную ей половину имения в аренду вельможному господину Тахи за две тысячи четыреста венгерских флоринов в год и теперь торжественно вручаем ему ключи.

– Господину Тахи? – спросил в ужасе Грдак, посмотрев на Ферко, который сидел, неподвижно уставившись на управляющего светящимися, кошачьими глазами. – Господину Тахи? Да знаете ли вы, что вы делаете? Неужели королевская камера забыла мои письма и расследование, произведенное два года тому назад? Разве ей так уж безразлична судьба несчастного народа?

– Его королевское величество все рассмотрел, – сказал Хосу, – и умеет отличить сомнительное от доказанного.

– Сомнительное? – проскрежетал Грдак, опуская голову. – Разве можно сомневаться в том, что солнце сияет на небе? А что будет со мной?

– Можете идти на все четыре стороны! – ответил сухо Майтени.

– А мое жалованье, мои кровные деньги? – спросил Грдак дрожащим голосом, схватившись за голову. – С тысяча пятьсот шестьдесят шестого года я работаю здесь в поте лица своего и еще не получил ни гроша.

– Если вам что причитается, – проговорил Хосу, – вы это получите своевременно, после того как проверят счета, потому что бог зна…

– Да, бог знает, что я честен, – сказал Грдак, подняв голову, – и что я не обманул короля ни на йоту. Я вижу, как все это было подстроено, господа: это клевета господина Тахи, это все его дьявольская клевета. Я ухожу, я не буду перед вами оправдываться, потому что ваши сердца глухи; ухожу, и грех падет на вас, если близ этого кровавого замка вспыхнет пожар и уничтожит все королевство. Но король должен все узнать, и не забывайте, что хорватский дворянин не боится мадьяр – сборщиков податей.

Мадьяры притихли, но Тахи, вскочив, закричал:

– Подлец, вон из замка! Здесь я хозяин.

– И здесь же тебя настигнет стрела божьего правосудия, кровопийца! – ответил Грдак, подняв руку.

Обиженный, взбешенный, бывший управляющий покинул замок; когда он подошел к воротам, господин Гавро крикнул ему вслед с громким хохотом:

– Ха! ха! ха! Спокойной ночи, amice! Теперь ты знаешь, что такое барон?

Грдак поехал верхом в Брдовец. В доме священника ему сказали, что тот у Грегорича.

Он поскакал туда и прямо вошел во двор. Перед домом сидели священник, Илия Грегорич и судья Иван Хорват.

– Бог в помощь! – приветствовал его старик Бабич. – Какой счастливый ветер принес вас в Брдовец, господин Грдак?

– Несчастье, отец! – ответил управляющий со слезами на глазах. – Я нищий, без пристанища, без имущества.

– Боже мей, что случилось? – спросил испуганно священник.

– Что? – И Грдак горько усмехнулся. – Мадьярские сборщики податей за мою верную службу выгнали меня, как собаку, и передали все имение суседскому кровопийце.

Все трое слушавших смертельно побледнели.

– Все имение отдали Тахи? – воскликнул Илия, вскакивая. – Эх, так вот что они называют правдой!

– Смилуйся над нами, господи, – сказал священник, сложив руки.

– Сердце мое чует, – подхватил Илия взволнованно, – что прольется кровь; видит бог, прольется.

А Хорват схватил свою судейскую палку и, сломав ее через колено, бросил далеко от себя.

– Убирайся к черту, – проскрежетал он, – когда суд вершат черти, то крещеному человеку стыдно называться судьей.

– А что же будет с вами, мой бедный друг? – спросил Бабич у Грдака.

– Что мне вам сказать? У меня нет ничего, ровно ничего. Маленькое именьице в Венгрии, которое я получил от матери, у меня силой отнял Баторий. У моего брата куча детей и крошечный клочок земли, но придется все-таки поехать к нему, пока я не найду службы.

Заговорил Грегорич:

– Не обижайтесь, благородный господин, на то, что я вам скажу. Вы дворянин, я кмет, но и я человек. Вы поистине честнейшая и добрейшая душа. Весь край молится за ваше счастье, а вот, подите же, пришло несчастье. Но ничего! Мы хорошо знаем, сколько добра вы для нас сделали; это так крепко вошло в наши сердца, что сам черт не вытравит. Каждый ребенок у нас знает, сколько бед вы отвратили от наших голов, да и этот мой бедный дом был бы ограблен, если б не вы. Пусть мое предложение не покажется вам обидным. Ты мне, я тебе, и да благословит бог, говорит старая поговорка. Здесь для вас не безопасно, Тахи ведь лютый зверь. В рибницком крае у меня есть земля и дом. Укройтесь там и хозяйничайте, как сумеете, покуда вам счастье не улыбнется. Простите мне, сударь, я от всего сердца. Здесь же, – продолжал крестьянин, – здесь, мне кажется, может многое случиться.

Грдак схватил большую руку крестьянина и проговорил растроганно:

– Согласен! Честная ты душа, принимаю, чтоб тебя не обидеть. Ты человек, ты настоящий человек! Дворянин будет нести барщину у кмета, пока не добьется правды от короля!

Опустив голову, священник молча наблюдал за этой сценой. Потом поднял ее, возвел руки к небу и сказал:

– Вознесите сердце к богу, несчастный мой друг! Тяжел жизненный путь, тяжко искушение, посылаемое нам богом. Но несите смиренно свой крест, потому что унижающий себя возвысится. Горе тому человеку, который вырвал из сердца своего прекраснейшие слова спасителя: люби ближнего, как самого себя; горе ему, потому что придет суд над праведными и над грешными. Да, вижу, суд придет, страшный суд, потому что рука человеческая уклонилась от правды, потому что мир тонет в грехе. Пусть праведный господь отплатит вам за все добро, которым вы облегчали бедному народу его тяжкое рабство.

23

– Мне очень приятно, мама, – сказала Анка Коньская Уршуле Хенинг, – что вы с Софией приехали погостить ко мне в Загреб. Вы знаете мечтательный характер Марты; она бы совсем испортила нам Софию. Она и так страшно переменилась. Не в духе, молчит, раздражается и продолжает ждать своего Милича, который все равно не вернется.

– Не вернется? – быстро спросила Уршула.

– Наверное, не вернется. Слушайте, мама. Я много говорила о нашем деле с Алапичем. Он мне рассказал, как уже несколько месяцев обхаживает Тахи и каких трудов это ему стоит; я же со своей стороны жаловалась на нашу неприятность, на то, что мы до сих пор не решились ничего сказать Софии и как вы связаны честным словом, данным Миличу; и что поэтому следовало бы узнать, где находится этот молодой человек и вообще жив ли он. Подумав немного, Алапич сказал, что, может быть, ему удастся помочь в этом деле. Я знаю, сказал он, одного продувного человека по имени Дрмачич, писаку, которого Тахи выгнал со службы. Этот человек самого черта не боится. Пошлю его, говорит, разведать о Миличе, о котором господин Амброз повсюду разузнаёт. Алапич и послал этого человека.

– И что же он? – проговорила быстро Уршула.

– Он вернулся вчера, мама.

– Что же Милич?

– Жив, но в плену.

– Где?