Сионская любовь

– Какие изумительные слова, какое красноречие! – восклицает один.

– Был бы Амнон из колена Леви – в самом Храме Господа радовал бы песней сердца! – вторит другой.

– Он завоюет славу для Иудеи! – присоединился к восторженным похвалам Иядидья.

– Он завоевал мое сердце, – шепнула Махе на ухо Тамар, и сама не отводит взгляда от статного юноши.

Город и деревня

Нежные эти взгляды не ускользнули от глаз Азрикама, и зашевелилась ревность. Скрыл ее льстивой и хитрой речью: “Известно, что земля Сиона щедро рождает велеречивых, да кто заметит дарование? Краснобаи все при царском дворе обретаются, поближе к богатым и знатным. А тем и дела нет до красных слов, коли они благословением и вниманием самого Господа одарены изобильно. А что до вельмож и воевод, так им день-деньской пророки и коэны красивые речи говорят. Другое дело – простолюдины. Что они слышат, кроме мычания быков и блеяния овец? И в учении Господа они невежественны, и речь их невнятна и пуста. Вот почему сей редкий юноша столь приметен, и давайте оценим Амнона по достоинству”.

Тут Ситри не усидел и вступил в разговор: “Не диво, что приближенный к царскому двору обыкновения придворных понимает. А я живу на Кармеле, среди лугов и полей, и хочу за крестьян и пастухов вступиться. Прошу терпения, если буду многословен.

Обидно слышать от Азрикама, будто простые люди Бога не знают. Верно, что в сановных палатах пребывают честь и почет, а в шатрах праведников – мудрость учения Господа. Зато богобоязненность и истинная вера нашли неизменную обитель в деревне среди простых людей. Пусть живут они далеко от Храма, но мысль о Боге близка их сердцам. И в пахоту и в жатву, и в сытое время и в голодное – всякий день они помнят Бога. Случится засуха, крестьянин воздевает глаза к небу и молит Всемогущего дать благодатного дождя и напоить иссушенную землю. И Небеса отзываются и щедро орошают поля. Бог благословляет людей зерном, вином, тучными стадами, а люди благодарят и воспевают Его, и сердца их полны радости. Насыщаются дарами Господа, а что остается – отдают беднякам.

Кто бывал в деревне, знает, как рано пробуждаются ее жители. Над землей царит предрассветная тьма. Луга сбрасывают пуховое одеяло ночного тумана. Мужчины отправляются в поле, а жены их – красивые, сильные и веселые – кто прядет, кто ткет, кто шьет: себя и семейство одеть. Радостно летят часы. Крестьяне трудятся в полях, зеленеющих на пологих и крутых склонах, холмы и горы подпирают небо, в голубизну алмазом вправлено дневное светило, и солнце заливает светом все вокруг. Веселой песней люди подхватывают трели и рулады птиц, и теплые лучи нежатся в ликующих звуках. Кто спросит, почему дорога нам красота, тот – слеп.

Подходит полдень, и работники возвращаются с полей домой. Хозяйка улыбкой встречает на пороге. Всем семейством садятся за стол трапезничать, чем Бог послал. Сон сморит детвору, и придет черед супружеским ласкам.

Крестьянин уж расположился на отдых после дневных трудов, а молодой обитатель каменных палат лишь продирает глаза. Как пирог в печи, вертится с боку на бок на ложе слоновой кости. Нечего делать – пора вставать, полдень как-никак. Спустил ноги на пол, слугу зовет. Тот спешит хозяина умыть, причесать, мирровым благоуханным маслом натереть. Слуга ублажает его, а тот стоит истуканом, словно Бог не дал ему рук. Наденет кафтан, кушаком подпоясается, шапку нахлобучит – и недоволен: постыло это платье, душа просит египетской ткани из лучшего льна с берегов Нила.

Царь Соломон говорил: “Суета и погоня за ветром”. Кабы я стал повелителем или судьей в Сионе, в первую голову изгнал бы за наши пределы купцов из Египта и Цура ливанского. Неужели доморощенной материей наготу не прикроем, кружевами своей работы платье не украсим и овечьей шерстью не согреемся?

На сей раз смирился избалованный барчук с домодельной одеждой, вышел за порог своего столичного дома и идет себе без цели от Угловых ворот к воротам Бенциона, а оттуда – к Водным воротам. Встречает братию ему подобных вертопрахов, и направляются все в питейный дом. Пьют вино допьяна, а уж в таком положении, известное дело, кривое становится прямым.

Дрянные это сборища, и нет в них добра. Зависть ссорит людей, и не спрятаться от злословия. Над честностью и простотой насмехаются. Потом поймут: ложь сладко целует, да больно кусает. Месть ищет крови загасить собственное пламя. Страсть, что проста и чиста в деревне, грязна и корыстна в сановных палатах. Золото и почести непроницаемой стеной заслонили людям любовь. Жадность и бессердечие толкают одних продавать красавиц дочерей, а тугая мошна и тщеславие наущают других покупать нежные создания. И обделенным любовью юным девам остается лишь пенять на злую судьбу друг другу да месяцу в небесах: стали добычей мерзких сластолюбцев, и быстро-быстро гибнет красота, как никнет роза от ледяного ветра.

А деревенские не избалованы и не изнежены. Зависть и клевета, злоба и месть, богатство и роскошь – неведомы им. В молодости сила их расцветает и до старости не увядает. Они рады своему уделу в мире и всегда благодарят Господа за счастливую долю.

К кому все недуги и немочи прилипают? К богачам! Беспутство убивает тело, а зависть сжигает душу. Оставьте палаты и дворцы ради полей и лесов. И простите за пышнословие”.

Так Ситри порицал злое и хвалил доброе, полагая причины того и другого известными ему.

Новое жилище Амнона

“Ситри, побереги сии речи на день поста или народного собрания. Сядешь у ворот и станешь порицать и славить. А нынче праздник у людей и у Бога. Сегодня радоваться пристало”, – с укоризной заметил Иядидья и налил всем вина. “Пусть так же обильно льется вино в эти кубки, как щедро Господь изливает благодать на города и деревни, различия меж ними не делая”, – примирительно закончил Иядидья.

И по второму и по третьему кубку вина выпили званые гости и захмелели. Азрикам с жадностью пил – чтоб подсластить горький вкус черного дня и залечить уязвленную гордость.

– Я слышал, твой домоправитель Ахан запер хозяйские кладовые и отказал беднякам в подаянии, – сказал Иядидья, обращаясь к Азрикаму.

– Ахан вполне заслужил осуждение, и мой гнев его не минует. Я хотел бы послать твоего слугу, чтоб передал Ахану мое распоряжение немедля одарить людей, – сказал Азрикам.

– Похвальное намерение. Всегда помогай неимущим, следуй путем Иорама, отца твоего.

Поневоле и нехотя Азрикам отослал гонца – с неизбежностью не поспоришь.

Подошел вечер, гостям пора расходиться. Ученики пророков заверили Амнона в их дружбе и расположении, благословили хозяина и его дом и покинули гостеприимную обитель.

И Амнон собрался уходить, но Иядидья задержал его.

Азрикам пригласил Теймана и Тамар к себе домой продолжить веселье до утра. Тамар отговорилась, а Тейман приглашение принял, и Зимри с ним.

– Отпусти Амнона с нами, – попросил Тейман отца.

Иядидья вместо ответа обратился к Амнону.

– Я назначил тебе для жилья комнату наверху с окном, выходящим в сад. Пропитание и все прочее, потребное тебе, заношу на свой счет. А ты наберись сил и духу и неотступно следуй предназначенному тебе свыше.

Иядидья проводил Амнона в комнату. Ситри, Авишай, Азрикам и Тейман присоединились: любопытно поглядеть.

– Видишь – кровать, стул, стол, светильник. А это – арфа и кинор. Ты ведь любишь играть! – воскликнул Тейман.

– Не заслужил я этого всего! – вскричал в изумлении Амнон.

Никто ему не ответил. Все спустились вниз, и он остался один в своем новом жилище, а в голове и в душе – сумятица.

Праздничный город бурлит, шумит. Пение на сионских холмах, радость на улицах и площадях. Молодые, взявшись за руки, ведут хоровод, а старые смотрят на них в умилении: и мы такими же были. Люди славят Бога и помазанника его.

Масляным лампам, как звездам, нет числа. Они осветили и Храмовую гору, и праздничную толпу, и башню Давида – твердыню Иерусалима. Блестящими сапфирами испещрили небо и землю ночные огни. И луна помогает огням, и, как днем, светло в Иерусалиме, обители Господа.

Амнон стоит у окна, завороженный великолепием праздничного Сиона. По саду идут Тамар и Маха. Завидев Амнона, Тамар отослала спутницу с поручением, а сама подошла к юноше.

– Я чудные вещи слыхала, Амнон, – сказала Тамар. – Дед мой Хананель видел во сне юношу, как две капли воды на тебя похожего. И будто бы жил тот в нашем доме и стал велик. Ах, если бы сон обратился явью, и открылись бы все богатства сердца твоего! Скажи мне, Амнон, где твоя родина?

Глаза Амнона увлажнились.

– Полно, красавица! Не береди мне душу пустыми снами. Я-то стану велик? Я не знаю ни рода своего, ни племени, и Авишаю они не ведомы. У чужого человека он купил меня младенцем, которого тот нашел в поле.

– Пожалуйста, не грусти. Так много тебе дано: и красота, и сила, и благородство. Здесь в тебя влюбится любая девица!

– Да только отец ее не зачтет мне красоту за богатство, а силу – за знатность. Рассудительностью обуздаю сердце.

– Кто знает, а вдруг найдется в Иерусалиме одна, которой дороже жизни любовь твоя, а знатность – безделица!?

Тамар собиралась добавить что-то еще, но вернулась Маха и сказала, что Тирца ждет их и зовет погулять вместе по праздничному городу. Позвали Амнона и вчетвером вышли из дома и присоединились к радостным горожанам. Тамар думает: “Родина Амнона неизвестна, как и у юноши в ночном видении Хананеля. Дед говорил, что тайна с годами откроется”. И мысль эта весьма увеличивает надежду.

Ночь без сна

Азрикам, вернувшись с гостями домой, тотчас спросил Ахана, одарил ли он бедняков к празднику. И домоуправитель достойно ответил, что, как и приказано было, щедро раздал людям зерно, вино и масло. Только ушли Тейман и Зимри, хозяин дал волю гневу и жестоко побил слуг за то, что осрамили его в доме Иядидьи. А затем вновь призвал Ахана.

– Запомни, с сего дня начиная, будет так: вслух я скажу тебе щедро подать такому-то, а ты делай наоборот, как моей душе угодно, а на меня не показывай, – строго сказал Азрикам.

– Господин мой, этак я всем беднякам стану ненавистен, коли ты на меня свой позор сваливаешь! Хитро придумано: и руку протянуть и пальцы в кулак сжать!

– Не смей дерзить, жалкий раб! Делай, как велено, я своего слова дважды не говорю. Отец мой избаловал тебя, да я-то покруче его, кнута отведаешь на старости лет!

Ахан устрашился и впредь поступал по воле хозяина, и имя его стало проклятием на устах бедняков.